Неверующий

Талая жижа хлюпает в сапогах при каждом шаге и кажется даже горячей — так иззябли ноги Епископа. Не останавливаясь, он делает глоток бормотухи, и пустой желудок до тошноты скручивает узлом, зато по телу растекается тепло. Глотка хватает ненадолго, хочется отпить еще и еще, но тогда он может сблевать желчью, как в прошлый раз, а Сандер заметит, как мало осталось в бутылке. Пусть лучше будет холодно; к холоду в себе Епископ уже как-то попривык. Плохо, что в Дозоре Редфаллоу нет своего кабака и надо всякий раз тащиться в придорожную таверну через лес за пойлом для Сандера. Епископ слышит вдалеке волчий вой и бежит, оскальзываясь на подтаявшем льду и грязи, пока не влетает наконец в дом. Учи его Сандер всяким следопытским штукам, как постановил сельский сход, хрена с два он бы боялся, но хозяин со своей старухой не просыхают с осени, а когда не пьют, то плачутся о доченьке. У них нет дочки, а у него — мамки и сестренки с прошлого лета, когда орки всласть похозяйничали в Дозоре Редфаллоу. Епископ помнит сандеровскую Сноуитт, маленькую, пухленькую и такую белокожую, словно и не девчонка вовсе, а комок снега. Орки, небось, сами не заметили, как ее сожрали: что она им была, на один зуб. При мысли о еде желудок вновь начинает ворчать, но в доме темно и холодно, как в лесу. Сандер с женой храпят и пердят попеременно на своей лежанке под наваленными шкурами. Впотьмах Епископ шарит на столе и под ним, стараясь не греметь пустыми бутылками, но даже корки хлеба ему не оставили. Наконец, немного каши находится в котелке, который Сандериха позабыла вымыть с прошлого дня; Епископ сдирает ногтями со стенок засохшие кисловатые пласты, кладет их на язык, давая растаять, чтобы казалось посытнее. После этого прокрадывается к очагу и щедро поливает струей мочи остывшие угли: пусть будет подарочек Сандерам на утро! Под ложечкой все равно сосет, когда он сворачивается на тонком тюфяке, обхватывает и трет ладонями заледеневшие ступни. Цыпки на руках и ногах сразу начинают болеть, кожа зудит от блошиных укусов. Мамка давно бы согрела для Епископа большую лохань воды, вымыла его с мылом, расчесала сбившиеся в колтун лохмы. Но эту мысль он тут же старается выкинуть из головы, принимается думать о новом лете. Тепло будет — хоть голышом ходи, тогда-то он и накупается всласть, и голодным не останется! Грибов наестся, ежевики — в овраге за Медвежьей плешкой ее будет видимо-невидимо, а никто не знает об этом месте, кроме него и Нисы... Епископ поворачивается на другой бок, прикусывает губу, зажмуривается до боли, чтобы ничего не вытекло из-под сомкнутых век. Нельзя ни о чем вспоминать, нельзя выпускать из себя холод, иначе, когда солнце начнет пригревать, от него ничего не останется, кроме лужицы грязной воды. ...Пламя ревет, алые языки взлетают выше головы, жадно лижут дощатые стены. Кричат люди в запертых домах, кричит скотина в хлеву — не разобрать, кто где, никогда больше Епископ не слышал таких голосов. Ниса бежит по улице, полыхая, как факел, но не чернеет, а становится красной, как обожженная кукольная посудка, глину для которой они копали в овраге, набивая рты черникой. Епископ даже рад, когда Сандер будит его пинком — не злобы или острастки ради, просто потому, что лень наклоняться. Они с Сандерихой уже опохмелились, но все еще бродят по хижине, как поднятые мертвяки, опухшие, синие, нечесаные. Хозяин раз за разом берется за лук — на охоту он уже месяц собирается, — и снова откладывает. Есть они толком не едят, только пьют; до весны на старых запасах продержатся. С тюфяка Епископ поднимается таким же окоченевшим, как и лег, но, по крайней мере, ему достается сухарь и полоска вяленого мяса, прежде чем начинается обычная маета. — Биш, воды натаскай! — Биш, котел ототри! Тщательнеé, тщательнеé три, безрукий! Все в Дозоре Редфаллоу смеются над его именем, коверкают, как хотят, но «Биш» хотя бы лучше, чем «Пипископ». Это мамка его назвала: она крепко в Тира верила, надеялась очень, что первенец станет жрецом, грамоте его учила, молитвам. Лучше бы посуду мыть научила: Епископ трет песком жирное нутро котелка, обдирает до крови пальцы, не чувствуя боли от ледяной воды, но чище тот не становится. В горле першит, голова кажется горячей и холодной попеременно, а перед глазами стоит огромная кружка отвара — липовый цвет, малина, ложечка меда для сладости, когда Епископ вздрагивает от очередного окрика Сандерихи: — Биш, чаю вскипяти! Епископ с надеждой оглядывается, но очаг все так же холоден и пуст; по крайней мере, шуточку его вчерашнюю хозяева не заметили, хоть и принюхиваются с подозрением. Сандериха вновь заваливается на лежанку, натягивает на себя шкуру по самые глаза, полные водянистой холодной мути. — Ну, сколько тебе говорить? — повторяет она с раздражением. — Была бы тут моя доченька, солнышко мое вешнее, она бы уже мамочке чайку принесла, пирожок испекла, а от тебя толку... ледышка никчемная! Припадки похмельной тоски нередко сменяются сопливой нежностью, если ее ублажить, но Епископ сидит неподвижно. Он не может взять в руки огниво с того самого дня, когда орки жгли деревню, а люди и овцы кричали, сгорая, на один голос. Он мерзнет, мечтая о костерке, кипятке, горячем супе, прожаренной от вшей рубахе, но... не может. — Ты что, оглох? Врежь ему, Эггард, чтоб уши прочистились! Тяжелая рука хозяина опускается на затылок, но Епископ не шевелится, даже когда стихает звон в ушах. Сандериха вновь принимается плакать, на все лады выкликивая свою Сноуитт, потом орет на мужа, и они забывают обо всем. Как есть - босой, без куртки - Епископ выходит на крыльцо в надежде увидеть солнце, но в Дозор Редфаллоу вернулась зима, и низкие тучи плюются мокрым снегом. За спиной вопят Сандеры, впереди темнеет лес — тихий, густой. Оттепель зачернила сугробы, больше не похожие на сахарные головы, но если пройти в самую чащу, наверное, еще можно найти белую гладь, которая пахнет, как мамкина льняная простыня на взбитой перине. Упасть бы в нее лицом, поежиться от приятной дрожи — она быстро пройдет, станет тепло, потом жарко... Никакого лета ждать не нужно. Но нельзя: с такой перины только к Келемвору попадешь, поэтому надо сначала молитву прочитать, а Епископ все позабыл. Мамка говорила, тех, кто молиться перестал, Келемвор своими ручищами сминает в кирпич, словно глину для Нисиной посудки, а потом вставляет в Стену Неверующих, крепит их же кровью к другим. Такого Епископу не хочется. Хочется лежать рядом с сопящей Нисой на нагретой перине, слушая треск поленьев в очаге, и чтобы мамка копошилась поблизости — вроде и не видно, но рядом она, только позови... К вечеру Епископ начинает кашлять, как старая собака, по телу идут багровые, похожие на ожоги, пятна — но ему холодно, невыносимо холодно, словно он и правда превращается в ледышку, которой обзывается Сандериха. Хозяин щупает его лоб, смотрит с опаской, бормочет что-то про «багровую хворь» и говорит резко, будто гавкает: — Сегодня спать в сенцах ложись! Из распухшего горла вырывается только сип, Епископ цепляется за руку хозяина, но кто его будет слушать? Его выкидывают из комнаты вместе с тюфяком, словно еще один набитый грязной соломой тюк, и прикрывают дверь. Долго он слышит в темноте, как тревожно шепчутся Сандеры, пока голоса не сливаются в невнятный бубнеж. Пламя вновь пляшет перед глазами, на изнанке век, слепит, накатывает волнами, так что трещат волосы и натягивается кожа на лице, но все равно холодно. Сноуитт и Ниса — беляночка и розочка — держась за руки, прыгают через горящий дом, но не долетают, падают на языки пламени. Облачка пара уносятся вдаль, словно девчоночий смех, мамка подносит к губам Епископа кружку с липовым отваром, и кипяток такой крутой, что от него немеют губы... С очередным приступом кашля Епископ приходит в себя, весь залитый потом, дико смотрит в потолок — где-то там уже проступают мясные кирпичи Стены Неверующих. Епископ скатывается с тюфяка: ноги не держат, но еще можно ползти, и он толкается головой в дверь, пока та не открывается. В очаге еще тлеют угли, в комнате тепло — сегодня Сандеры себя не обделили, но Епископ весь — лед, нужно больше огня, чтобы согреться. Сначала он подкидывает хворосту в очаг, потом — какое-то тряпье, но огонь никак не разгорается как следует. Наконец под пальцами Епископа оказывается бутылка, где что-то еще плещется на дне. Он выплескивает опивки на огонь, и пламя взмывает ввысь с таким же ревом, как в день, когда пришли орки, но теперь Епископу не страшно. Наконец-то ему тепло. Из горла рвется уже не кашель, а смех. За спиной сначала ворочаются, потом вскрикивают, потом начинают бегать и орать Сандеры. Заливают огонь, оттаскивают Епископа от очага, бьют в четыре босые ноги, так что во рту становится солено и сладко, но он все никак не может отсмеяться. Может быть, понадобится много таких костров, чтобы растопить весь лед внутри, вновь заставить кровь весело бежать по жилам, но он это сделает однажды. Запалит Дозор Редфаллоу со всех концов и пройдет через него, наслаждаясь теплом, превращаясь из ледышки в живого, настоящего. Теперь он знает верный способ согреться.