I
«Что вы в нем увидели?» — спросил о кайне Тан. Теперь кардинала мучил этот вопрос. Потому что надежда — не всё… Потому что, когда дикий мальчишка перенял правила корпуса в два счета — и повел себя как настоящий аратжин, вест Ален в нем что-то разглядел… и, может, это что-то было стержнем. Внутренним достоинством. Нечеловеческим упрямством. Целеустремленностью — в сложнейших обстоятельствах. Сэт вел себя с вест Аленом подчеркнуто вежливо. И никогда не хитрил. Только не с ним. Он понимал — и на инстинкте: вест Ален — опасный человек. Но всё же Сэт шел к нему — и лишь к нему — избитый. Потому что, как и вест Ален, он никому не доверял — и ни за что бы не явился в лазарет. Злые голубые глаза со временем смягчились… и в них, как в золотых напротив, поселилось сожаление. Сэт никогда не обвинял: «Вы меня на это обрекли». Никто не мог его заставить задержаться в корпусе, пройти через всё, он остался сам. И он не жаловался, что годами приходилось выживать в казарме, а после обучения не было дня — на передышку между рейдами. Он стойко носил на теле шрамы, свежие раны и ожоги. И редко ходил к медикам за лекарствами для себя, только — для своего взвода. И он велел своим людям подниматься. Велел, как самому себе. Когда они отказывались — встать. И возвращался с минимальными потерями. Он находил способы сохранять. Любой ценой. Солдат — так же, как одну только возможность спасти Рофир. Вест Ален сказал ему то же, что говорили остальные: нужно держаться, пока главный корпус не закончит оружие. И Сэт держался. Лучше прочих. Иначе что бы это была за победа? Если цель оправдывала всё, но уже мало что оправдывало эту цель… Сэт не был дураком, не был наивным, он прекрасно понимал, как мало шансов, но его так рано очаровали, так рано пленили пески, саванны и степь… И солнца… Однажды вест Ален Сэту сказал, что их свет его ослепит. И Сэт ответил: — Мне это не представить… на что они похожи в жизни. Вест Ален вспомнил: — На свой «дар». Они — как вестеанские глаза… глаза моего племени. Так мне однажды сказала одна из наших старейших. Сэт тогда всмотрелся — в глаза напротив. В древний янтарь, в расплавленное золото, в бликующий бархат. И вдруг его охватило странное чувство, похожее на узнавание, на трепет — перед узнаванием… Это чувство повторилось, когда Сэт увидел Тана в штабе. Хмурого мальчишку с бронзовой кожей, коротко стриженного, как и все. С тонким вестеанским профилем, с мигнувшими глазами… они ожгли его, как пламя. Перед своим последним рейдом Сэт пришел — по тому же вопросу, что и Тан, и только чудом с ним разминулся. Сэт пришел, чтобы спросить о нем у вест Алена: — Вы хотите, чтобы я наставлял вашего провидца? — Нет, — ответил вест Ален. — Я доверяю нашего провидца вам. — Вы ждете, что будет, как прежде? Кайн и вестеане? — Как прежде, ничего не будет. Тан видел, как вы поведете конвой. Конвой ведет лишь полководец. И если вы наш полководец, он — ваши глаза. И Сэта пробрало… почти до дрожи. Когда Сэт увидел Тана, почти случайно, мимолетно, ему стало жутко… как никогда — до этого. Словно его коснулась сама судьба. И он почувствовал ее холодное дыхание на шее. Он поспешил уйти — от неизбежного, от предсказанного, от обещанного. От глаз, которые, как солнца, на какое-то мгновенье его ослепили. И от всего, что их обладатель, следуя за ним, на него возложил…II
Когда прошло три дня, а корпус схоронил сто сорок второй взвод, Сэт всё еще лежал в золе живой, но уже понимал, что его обездвиженное, умирающее тело похоронит пепел, что он здесь сгинет… что он никогда их не увидит вновь — эти глаза, отпечаток которых он с минуты встречи хранил на себе, как всякий ожог. Сэт опоздал на первый рейд провидца… Эта была смешная мысль. Смешная, потому что он знал, что не выберется.III
Однажды мин Тжо рассказал Тану анекдот. «Предстали как-то перед лицом смерти красавец, калека, праведник и подлец. Красавец думал отвоевать себе жизнь обаянием, калека — жалостью, праведник — молитвой, подлец — хитрой болтовней. И вот к ним приблизилась смерть. Слепоглухонемая». Тан впервые пришел в крематорий. Он был прямо у входа в западные ворота: обычно в рейды уходили через них, навстречу горельнику… Стена была крайне широкой, и в ней таились целые помещения, коридоры и лестницы; дозорные башни (ныне почти бесполезные) и опорные пункты. В крематорий свозили трупы с лазарета. И очень редко — притаскивали на носилках из-за стены. «Останки» развеивали по ветру… чтобы вернуть Рофиру то, что дал. Но вся земля вокруг и без того была усыпана золой. И Тан нигде раньше не ощущал так явно: их корпус по колено стоял в собственном прахе. Рабочие шептались между собой: — Что здесь забыл вестеанин? Они разве не хоронят своих в небе? — В небе? Я думал: птички-людоедки лакомятся их покойниками на земле. — Это устойчивое выражение, — сказал Тан, чтобы они заткнулись. — «Небесные похороны». Эти люди работали в крематории. И всю сознательную жизнь сжигали тела. Никакого уважения к смерти и погребальным ритуалам у них не было. Тан не осуждал, но они ему мешали… Смерть впервые… потребовала тишины, уединения и… Что это было за чувство? Когда прошло три дня. Кайн не вернулся. И Тан не знал, что делал здесь… здесь, в крематории, на последнем аналоге «кладбища», где не было ни одного тела сто сорок второго. Самый живучий взвод целиком сгинул без вести… Никто не произнес над ним речей. Но Тан, стоящий в крематории, будто среди могил, посвятил ему молчание. И не одну минуту, а десятки.IV
Тану не хватало Лина. Чтобы сказать: «Я думал, что бегу все эти годы от него. Когда мы встретились, я понял, что, куда бы ни бежал, он был везде, в какой бы точке я ни оказался». Мог ли понять Лин? Мог ли понять, как стало пусто? Почувствовать — насколько? Тан бы сказал: «Теперь его нет нигде. И даже в моих снах. И знаешь почему? Я перестал бежать. Я перестал бояться. Чтобы в итоге он исчез, чтобы он просто умер там. Чтобы его не стало. Чтобы всё было впустую. Так же, как и остальное. Так же, как всегда!» Тан вышел из крематория, схватился за стену — чтобы удержаться на ногах. А затем, склонившись у нее, сжал золотую птицу на своей груди и закричал — но без звука. Задыхаясь. Давясь собственным гневом. Теряя равновесие, опору и пространство. Он съехал по стене спиной, глядя перед собой — в серое небо — сквозь запыленные очки… Мир погас… День тоже умер. Гораздо раньше, чем кайн. Чего Тан ждал? Чего он ждал… И почему вдруг оказалось, что и правда — ждал…V
Тану не назначали наставника, хотя первая волна курсантов уже возвращалась обратно… пока еще в учебную казарму, но — неофициально — с первым званием. Потом, когда вернутся все, их соберут, будет торжественная церемония посвящения в офицеры. Но Тану даже не давали выйти в рейд… Его руки перестали гореть, а бинты наконец-то высохли. Он лежал на своей койке — и не мог понять происходящего. Ему казалось: это затянувшийся кошмар. Он попал в очередной кошмар. И если раньше он просыпался, но не мог двигаться, то теперь он двигался, но не мог проснуться.VI
Затем вернулся Лин. Он прошел зону карантина. Сдал рапорт, потом походную форму. Принял душ. Он торопился. Он нес Тану впечатления, а еще надеялся… что, может быть, не застанет его. Но Лина остановил солдат на посту. Со срочным донесением. Он передал ему приглашение в медцентр. Встречу пришлось отложить…VII
В казарму Лин вошел оцепеневший. Мальчишки вовсю обсуждали рейды эмоциональным полушепотом. Одни делились, а другие слушали — что их там ждет? От очевидцев и из первых уст, словно до этого не слышали ни разу. Лин увидел Тана: тот поднялся навстречу. Он был обеспокоен. Атэ уже знал: Лина задержали в медцентре. Лин не понимал теперь, как сознаться… и не спешил подходить. Тан подошел сам. — Вы ранены? — Нет… — ответил Лин. И попытался перевести разговор на Тана: — Он так и не вернулся? Тан это проигнорировал. Потребовал ответ: — Вы были в медцентре. Лин молчал… Он не был рад. Не был напуган. Скорее, впал в растерянность… И Тан сейчас… Тан, который реагировал на всё злостью, Тан, который слишком беспокоился о нем… сбивал своим «молниеносным», очевидным, тогда как Лин нуждался в том, чтобы была возможность со спокойной головой, оглянувшись назад, всё обдумать и взвесить. — Аратжин, — Тан почти скрипнул зубами. Лин отвернулся. — Медики сказали, что могут восстановить мне глаз. Ум Тана нашел ответ — почти мгновенно. И Тан отступил на шаг. Дело в том, что «восстанавливать» было нечего. Глаз Лина — пустой. Как золотая монета. Нельзя так просто взять зрачок из ниоткуда, сконструировать его из воздуха и поместить его в такое же «ничто». Тан сразу понял, что затеяли ученые: они хотят использовать сущность. Ту же, что латала ребра солдату в лазарете. Лин тихо произнес: — Они сказали, что всё будет под контролем… и они извлекут ее, когда она закончит… Они хотели запихать в тело Лина паразита, который вызывал, помимо регенерации, необратимые мутации. Паразита, который убивал живое существо, когда доходил до мозга. И что, простите, в глазу Лина должно регенерировать? Или мутировать? Тан сказал: — Нет. И Лин ответил: — Это решать не вам… Лину исполнилось тринадцать. В этом возрасте аратжин заканчивал обучение в военной академии, проходил инициацию и получал первое звание. И если он дожил до звания, он совершеннолетний. Мог принимать решения. Мог командовать людьми. Мог давать разрешение на медицинское вмешательство. На медицинские эксперименты. Мог подписывать согласие, в котором говорилось: «Я понимаю, что операция опасна и я рискую своей жизнью». Даже если эксперимент провалится, ученые соберут данные, проведут анализ и сделают выводы. А что останется у Лина, если он умрет на операционном столе? Что останется у Тана? Тан почти прорычал: — Нет. Лин ответил: — Это моя жизнь. Мое тело. Это решать не вам… И вот тогда, и без того потерявший всякую стабильность Тан — за эти дни нервного ожидания, нервного истощения, на Лина набросился. И устроил драку в казарме. Опять.VIII
Если Тан нарушал дисциплину, или выказывал неуважение к чему-либо вроде древних традиций, приходил инквизитор. И обычно это был мин Хару. И в этот раз — тоже. Его лицо — знакомое невыносимо — не выражало ничего. Тан ходил к нему на встречи. И периодически отвечал на самый идиотский на свете, издевательский вопрос: «Как спина?» Тан знал порядок наказания, как свои пять пальцев. Он снял с себя рубашку посреди казармы, сложил — медленно, оттягивая время. Затем сел на колени и положил ее перед собой. И после этого, сжав челюсти, сжав колени пальцами, он вздрогнул под первым ударом. Если вскрикнешь — ты слабак. Ходят слухи, что один мальчишка очень старался молчать и так стиснул зубы, что откусил себе язык. Но это слухи. Тан не кричал даже в семь. Но только потому, что каждый удар выбивал ему воздух из легких. Боль во время бичевания такая, что обычно заливало лицо. В основном слезами. Еще проступившим потом. Слезы, как пот, текли непроизвольно. На них было не повлиять. Как и на зрачки — одуревшие и расползшиеся. Как и на то, что бледнела кожа, лицо и губы, словно лишившись крови, словно вся кровь — прилила к спине. Температура тела падала позже, когда прекращались удары. Первыми леденели руки; ноги — позже. Всё тело каменело — и потом было не встать. Поэтому дойти до лазарета обычно кто-то помогал. В этот раз Тану помог мин Хару — и Лин отступил. Тан видел его каждый месяц. И каждый месяц надеялся, чтобы тот не попросил — снова говорить. И каждый месяц мин Хару пытался Тана «вразумить», «наставить» и «направить», начиная речь с ужасной — отеческой — интонацией: — Вест Саен… В мире, где отец — только слово, покрытое пылью, Тан не понимал, какие эмоции в нем вызывал этот человек. Тан снова прорычал только одно: — Нет, — вместо упрямого «Замолчите». С мин Хару Тан явился в лазарет. Наклонился к столу. Поставил подпись. Лег на кушетку — под опытные пальцы медиков, которые опять его латали, как швеи — форму. Ловко и быстро. Мин Хару опустился рядом на стул. Как все семь лет. Он хотел знать, что случилось на этот раз: — Почему вы подрались с вест Фэем? Тан молчал. Он отвернулся и сжал челюсти. Мин Хару пододвинул стул ближе, сцепил перед собой руки и опустил голову. Тан никогда ему не отвечал. Но мин Хару упрямо пытался. Все эти семь лет.IX
Когда Тан вернулся из лазарета с очередными швами и очередными шрамами, вся казарма молчала. Это случалось часто, но раны на спине Тана успевали заживать — до нанесения новых. Никто уже даже не подшучивал. Тана проводили взглядами. Самый отвратительный был со стороны Лина. И в любой другой ситуации, заметив бы такой взгляд — жалостливо-виноватый, Тан бы попытался выбить Лину единственный зрячий глаз. Но в таком состоянии, как теперь, он мог только дойти до койки и осторожно лечь на живот. — Вест Саен… — Нет. «Нет, не подходи ко мне». «Нет, мы не будем мириться». «Нет».X
Такая ссора между ними, чтобы дошло до настоящей драки, случилась первый раз. Наказали только Тана — за дурную репутацию. Со всеми вытекающими. Раньше пропущенные тренировки были одними из самых худших. Но теперь… это был пропущенный рейд. И — закономерное лишение звания. Лин не мог уснуть. Он слушал, как за окнами свистел и выл ветер, как в казарме сопели мальчишки. И вдруг… среди этого шума он различил тихое, едва слышное мычание… человека, который не мог проснуться и видел то, что видеть он не должен, чтобы запомнить то, что он запоминать не хочет.XI
В ту ночь Тану снилась лаборатория. Мерное перемигивание, жужжание и попискивание аппаратуры. Руки в перчатках. Шприцы. Он видел, как в вены вводят иглы — и как эти вены чернеют, а руки — напрягаются, сжимаются от спазма. Паразит сочится по кровеносной системе, и рука под его влиянием меняется и вытягивается… Тан «проснулся». Тело его не двигалось. И краем глаза он видел, как «сущность» тянет к нему черные, как смоль и тени, щупальца. Он не мог даже зажмуриться. Его глаза были открыты. Тело — парализовано. Когда Лин растормошил его, Тан очнулся и завыл. Немым, лишенным голоса образом. Он задыхался от ужаса. Лин пришел, как приходил каждую такую ночь, и Тан схватил его, и долго стискивал, прижавшись головой к его животу, спрятавшись в его руках, как маленький ребенок.XII
Тану было плевать, что скажут в казарме, какие поползут слухи. У него были проблемы поважнее: опять приходилось думать, что сказать самому. Потому что его вызвал куратор. Мин Хару спросил: — Как спина? Тан поднял на него такой взгляд, как будто попытался испепелить на месте и развеять. Мин Хару сказал: — На ней нет живого места, так? Тан усмехнулся. Да? А болело так, как будто — одни сплошные живые места. — Вы считаете: инициация — это смешно? — голос мин Хару больше не был отеческим. Он звенел злостью: — Посмотрим, насколько вам будет весело, когда все получат звания, а насчет вас соберут трибунал. Тан стал серьезным. И отвернулся. Мин Хару сказал: — Тан, я не враг вам. Мин Хару попытался донести до него, глупого упертого мальчишки, который руинил себе карьеру и жизнь все те годы, что он, мин Хару, вытаскивал его из всякого дерьма за шкирку: — Я хочу помочь. Тан ровно спросил: — Чем? — По крайней мере я могу составить хоть сколько-то приличный протокол об очередной вашей драке в казарме. Тан хмыкнул. Вряд ли такое оправдают. Особенно в суде… Когда соберут все случаи в одну пухлую папку под названием «Личное дело». — Мин Хару. Тан не часто звал его. И тот вдруг — с видимым, заметным отчаянием — подался вперед с готовностью выслушать. Тан сказал: — Каждый вестеанин, кроме Лина, давно поставил на мне крест… А кардинал назначил моим куратором, — Тан посмотрел на его герб, на котором демон пытался проглотить солнце, — миншеанина… Мин Хару застыл. Тан с кардиналом одного народа. Их предки — одной крови. И Тан считал: кардинал похоронил его своим решением… Тан криво улыбнулся. Это — очевидные вещи. Его планета умирала; альянс три века делал только хуже. Тан просто… просто пытался продлить то, что важно. Насколько мог. Лин — это важно. Его глаз и его, черт бы их побрал, мозги — лучше, чем у многих. Тан произнес: — Они всё вам сказали. Все они… Кардинал, старейшие и соплеменники Тана… В отличие от него, они могли с мин Хару говорить. По душам… или как там еще полагается? И «могли» — ключевое слово. Тан считал: это такая способность… как врожденная гибкость тела… или как его фотографическая память. Тан хотел подняться. Но голос мин Хару его остановил: — Вы хорошо знаете историю, аратжин вест? Какой глупый вопрос… Какой предсказуемый — ответ. Тан обернулся. — Мои предки спустились с горы Минше не для того чтобы захватить Запад… а для того, чтобы дойти до Востока. На Востоке, над золотым городом Альпалеат, восходят два солнца… и там — молчат ветра и молчат воды. Вы знали, что где-то Рофир тих?.. Тан не знал и замер. — Мои предки верили, — продолжал мин Хару, — это потому, что у Востока оба солнца. И если забрать у них одно, чтобы оно вставало на Западе, как на Востоке, и светило Западу, как и Востоку, можно утихомирить хаос… океаническую злую воду и космические ветра. Мои предки видели: Альпалеат стоит так высоко, что с его сияющих куполов можно дотянуться до солнца… И мои предки овладели самым быстрым животным на планете — демоном ветров — ваншу, которое, считалось, могло обогнать ветер, свет и смерть. И они отправились в поход. Чтобы переправлять наши войска, нам понадобился союз с варнийцами, но те не дали нам союз — и пришлось завоевать пустыни. Чтобы прокормить наши войска вдали от дома, нам понадобились саванны, но эсы тоже отвергли наше предложение платить им — и нам пришлось отнять их земли силой. Нам бы пригодились ваши стрелы… но вы ответили: «Тогда получите их все», — и обрушили на нас смертоносный ливень из этих стрел. Все тысячи лет, названных эпохой Расцвета нашей империи, армия погибала на Западе и у подножия Неосадного города. Мои предки построили сотни храмов, где тысячи людей молились о победе и покое. Это сейчас мы знаем, как всё это было глупо, но тогда… они считали: если только одно солнце будет на их стороне… Тан оцепенел, глядя на демона — на груди мин Хару. Тот сказал: — Когда я был мал, вестеане вечно говорили: «Вы пытаетесь съесть наше солнце!» — но мы пытались отнести его на Запад, чтобы весь Запад — и ваш тоже — наконец обрел покой. Я не враг вам… Позвольте мне помочь. — Мин Хару… — сказал Тан. — Мои глаза открываются на востоке и закрываются на западе. И так было всегда. Разве ему не говорили? Тан — Рофир… и ни одно солнце внутри него не сдвинуть.XIII
Мин Хару знал, что от Тана ничего не добиться. Ни миром, ни войной. Поэтому он вызвал Лина. И спросил, что случилось. — Медики сказали, что могут восстановить мне глаз. Произнеся эти слова, как всякий вестеанин, Лин пялился на демона ветров, который пытался уничтожить его солнце. Но ему мин Хару лекций по истории читать не стал. Только спросил: — Вест Саен против операции? — Да. — А что думаете вы? Лин замолк. Надолго. Выпустил из виду чужой герб — с пурпурным демоном. Положил руку себе на грудь — на солнце. И сказал: — Этой ночью Тан снова видел кошмар… Я думаю, что про меня… — Всем снятся кошмары. Лин сказал: — Моему народу ничего не снится… — А говорят: вы самые зрячие на планете. Лин усмехнулся. И вдруг уставился прямо на мин Хару, в его карие глаза. Своими — отразившими свет лампы, как отполированный металл. Мин Хару испытывал перед ними всякий раз… какой-то странный трепет. Эти глаза знали то, с чем еще не смирились остальные. Потому что, когда мир начал темнеть, вестеане ослепли первыми… еще до того, как родился мальчик, лишенный зрачка. Вестеане больше не самые зрячие. Два солнца в небе, так напоминающие два их глаза, теперь никому не светили. Лин сказал: — Когда Тану исполнилось четыре, шаман объявил его провидцем. Но вы и так это знаете? Мин Хару знал. И не только потому, что так было написано в досье. Лин убежденно произнес: — Мы не видим снов. А если видим — не запоминаем. Наши глаза иначе устроены, наш мозг по-другому работает. Когда Тан говорит, что ему что-то снится, это страшно. Потому что теперь он — последний, кто может заглядывать за горизонт. Мин Хару слышал выражение «заглядывать за горизонт». Так говорили вестеане, потому что видели на километры вдаль. На километры… как их страшные охотничьи птицы. Но эту «зоркость» им дарил свет двух солнц. Двух солнц, которые погасли. И Тан — единственный теперь видел в этой «тьме». Даже если он свои глаза при этом закрывал. Лин сказал: — Когда мы были меньше, все спрашивали Тана: «Что вам обещали сны?» — и надеялись услышать, что просвет. — Что говорил Тан? — А что Тан говорит? Мин Хару кивнул. — Я проводил беседу с вашим шаманом. Давно. Семь лет назад. Он сказал: Тан видит себя офицером. Видит — это в прямом смысле? Лин пожал плечами. Тан молчал о своих снах. Как и о многом другом. Мин Хару наклонился вперед и, опустив взгляд, сознался: — Вест Фэй… Тан опять наказан. И его отец — предатель… Ему не стать офицером. И его не допустят до инициации. Я хочу помочь. Чтобы, когда пришло время, его хотя бы не казнили… Лин затих. И повисла ужасная тишина. Только бился в узенькое окно ветер. Кайн умер. В каком из миров Тану его обещали сны?.. По эту сторону или другую? И не потому ли Тан так боялся его тени, видел его монстром, видел мертвецом… Лин поледенел. Но мин Хару всматривался в ожидании. Когда-то он видел помощь Тану в том, чтобы беречь его от внутренних демонов. Все семь лет, что покрывал вздорные выходки, он надеялся, что Тан сможет… опровергнуть всё, о чем говорили его соплеменники. Старейшие его племени, инструкторы, сверстники… «Тан — буря, запертая в стеклянной банке», «Тан — бомба с неисправным таймером», «Тан — угроза для себя и своих людей». Тан… Сын отступника и предателя, с детства поставленный на инквизиторский учет, он только подтверждал эти слова. Все семь лет мин Хару надеялся, что Тан сможет отмыть свое имя, запятнанное кровью отца. Но чем старше становился Тан, тем чаще говорили про него: «Гиблое дело». И теперь, когда спустя эти семь лет, мин Хару потерял надежду, он пытался просто сохранить Тану жизнь. Лин прошептал: — Тан лучше примет казнь, чем потеряет звание. Вы не понимаете… — О, я понимаю, вест Фэй. Поговорим о вашей драке. Что произошло? Лин застыл на стуле. Он знал, о чем просит мин Хару: взять вину за драку на себя. Чтобы, когда дело дойдет до трибунала, был шанс сказать, что Тан — не безнадежен.XIV
Тан быстрым шагом одолевал коридор за коридором, поворот за поворотом. Эти коридоры — серые и однотипные — никак не кончались. Иногда, если никто не видел, Тан срывался на бег. Он не имел права. Но… — Мин Хару! Тан ворвался в штаб инквизиции, когда Лину зашивали спину в лазарете. Тан никогда не подавал виду, насколько это больно. Лин не подозревал, что — так. Но даже если бы Лин знал… он никогда бы не исправил то, что сделал. Тан носился по штабу инквизиции, как зверь, загнанный в клетку. Как буря, запертая в банке. — Мин Хару!!! Мин Хару встал перед Таном — тяжело дышащим и обезумевшем от гнева. Встал, привалившись плечом к косяку. И Тан не мог подойти. Приблизиться. Сказать. Он только скрипел зубами. И мин Хару сказал: — Вас оправдали. Вы пойдете в рейд. Сделайте так, чтобы вест Фэя бичевали не напрасно, аратжин. Мин Хару скрылся в кабинете. Тана — трясло. От чудовищного, разъедающего всё его естество гнева. Он бы бросался, рвал зубами и ногтями. Он бы… «МИН ХАРУ!!!» — Тан проглотил крик и вылетел из штаба. Инквизиторы переглянулись между собой — и поставили на нем крест. Как поставили бы и на личном деле. Еще семь лет назад. Они бы сделали то, что мин Хару так и не смог… Тан забежал в душевую. Он бегал туда-сюда, как маятник, сжимая забинтованную руку, не замечая горячей, дерущей боли — в спине. И дышал через плотно стиснутые зубы. С шумным, свистящим шипением. И, вдруг остановившись у стены и занеся кулак… он осел. И заставил демонов в себе — всех до единого — затихнуть. Иначе… всё, что пережил Лин, — зря. Вдруг оказалось, что есть боль, которая может сдержать его гораздо лучше, чем трещины в костях.XV
Тан не спал ночь. Наутро объявили взвод его наставника. И назначили дату. Сегодня. С ранами — несовместимыми для рейда. Тан прокрутил кинжал в своих руках, и блик с металла осел бликом в его глазах. Тан сказал себе — и почему-то голосом мин Хару: «Легко не будет. Но ты — рофирянин, Тан, значит, переживешь». Лин лежал на койке с перевязанной спиной. Тан попрощался с ним — издалека. Не подходя к нему и не прощая. Атэ нагнал его уже на выходе из лазарета. — Тан! Сто сорок второй… — Вернулся? — Да. Без командира… Тану показалось: он ослышался. Солдаты не могли оставить командира. Ни при каких обстоятельствах. Он — шетжин… Они бы за него погибли. Тан вцепился в Атэ. С невыразимой, молчаливой просьбой: «Говори». Атэ сказал: — Их расформировали еще ночью. Солдат отправили в другие взводы. Может быть, даже в ваш… Кайн умер, но упрямо тянул руки из могилы — к Тану. И Тан, отпустив Атэ, ускорил шаг — навстречу. И колени у него — всё еще и снова — подгибались, как от чувства высоты… похожего на чувство смертности.