I
— Вестеане, вы сегодня убивали? Тану исполнилось семь. Он выковыривал кровь из-под ногтей в казарме, сидя на своей койке. «Убивать» ему предстояло каждые три часа в течение месяца. В паузах между лекциями и сном. Атэ присел на койку Тана, и тот склонил голову почти на автомате. И уставился в ожидании. Он не знал, зачем Атэ приходил. Дружбы между ними не было. По крайней мере так казалось Тану. Атэ сказал: — Мне не понравилось резать. А вам? Тан сидел напряженно и тихо. И нельзя было предсказать, что он сделает в следующую секунду: он мог остаться неподвижным, а мог броситься. С одинаковыми шансами. Поэтому некоторые курсанты, обратив внимание, затихли и смотрели, как Атэ протянул Тану руку, будто в направлении застывшего смерча. Атэ показывал, что даже под кутикулой всё было багровым. И он был мирной крови… и, может быть, поэтому — какой-то уточенный. Эта рука… протянутая Тану, она была почти такой же изящной, как у его невесты, отдававшей ему колосок. Тан не знал, какое чувство вызывает в нем Атэ… из-за того, что он не боялся, из-за того, что снова и снова лез, из-за того, с чем и как приходил. Но Тан не мог общаться с ним на равных. А иногда вообще просто не мог общаться. И он отвернулся. Он никогда бы не признался в таком. Особенно Атэ. Он не признался бы, что лишать жизни было так же неприятно, как и резать затем. И ему ничего не понравилось. И птицы тоже.II
«Честь над людьми и над богами». Тана учили произносить эту фразу с расстановкой и достоинством, положив ладонь на сердце и на герб. На его гербе, расправив крылья, взлетал к красному солнцу золотой вестник. Тан сам пришивал свой герб себе на форму, как и каждый курсант. Очень стараясь, но все-таки немного криво. Тан верил в этот символ — стремления и гордости. Мечтал стать кем-то вроде «аратжина вест Сая, великого царя степей». Мечтал увидеть высокое чистое небо, мечтал вернуть Вольные Степи… и мечтал ходить под знаменем с большой зловещей птицей. Держать такую птицу на руке. И знать о ней: «Это мой вестник. Голос бури. Голос предостережения. И голос объявления войны». И он никогда бы не подумал, что птицы — это столько крови… столько трупов. Вонь железа, стянутая красным кожа… и зловещее напоминание — о смерти, требующей его руку, глаза и сердце; и всю — до последней капли — жизнь палача…III
Кровь началась с Лина. Все принялись болтать, что его не допустят. Курсантам-вестеанам подписали разрешение на вход в птичник со второго года обучения, но ему — нет. Это вызывало смешки аратжинов. Мол, только Лин войдет в птичник — и ему конец. К началу второго года Тан мог заснуть в любом положении, даже прислонившись к стене. Его жизнь превратилась в рутину без выходных: побудка, тренировка, душ, завтрак, лекции, тренировка, душ, полчаса свободного времени, вечернее построение, отбой. Тан стал реже просыпаться по ночам. И научился привыкать к тому, что всё болит. И потому, как жесточайшая физическая подготовка была в его жизни всегда (а когда не было — он, значит, еще просто не мог ходить), он даже думал, что это в порядке — если болит. Если не болит — это повод задуматься, где схалтурил. Ему было куда деть энергию, куда вложить — агрессию. Но он вдруг очнулся. И, надо сказать, он терпел долго. Пару дней точно. А потом просто бросился — и никто ничего не успел до того, как он врезал вест Лансу. За пустяковый по факту вопрос: «Вест Фэй, а чем вы займетесь, когда мы все будем заняты птицами?». Проблема Тана еще с самых малых лет заключалась в том, что бил он без жалости и со всей злобой, какую только могло держать в себе тело мальчишки. И никакой стопор в нем не срабатывал, никакая кровь — ни своя, ни чужая — не заставляла его отступить. Он дрался так, как будто это было не вопросом чести, а вопросом выживания. И вестеане оттаскивали его от вест Ланса толпой. — Вы с ума сошли, аратжин! — сказал Лин. И остальные зашептали: — Ему надо прививку от бешенства… — Он как зверь… — Ненормальный… Рука Тана была в крови. Чужой крови. Ему повезло: он заехал кулаком не в нос, а по зубам. Больше он, к счастью, ничего тогда не успел. Лин сказал вест Лансу: — Только попробуйте его сдать. На что тот оскорбленно выкрикнул: — Никто не будет с вами водиться. Никогда! И с ним тоже. И ваш глаз будет ни при чем. Все знают, что вы держите на цепи дьявола. Последнее было о Тане. Вестеане расступились, варнийцы притихли. А миншеане начали любимую тему «А чего еще ожидать от варваров?». Лин ничего не сказал Тану, но по его виду — растерянному, обвиняющему — и так было очевидно… Тан зря заступился. И Лин мог сам отстоять свою честь. Более благородным, правильным способом. Тан отвел глаза. Когда Атэ собрался подойти к нему, вестеане зашептались: — Вест Шейн, не трогаете его. Он же больной. — Вдруг заразитесь? — Он укусит вас, р-р-рау! Они захохотали. Но Атэ всё равно подошел. И очень тихо Тану сказал: — Ваша рука… Тан, даже не посмотрев, поспешил уйти из казармы, и Лин увидел краем глаза, как за ним бросился мин Тжо. Лин терпеть не мог и Атэ, и мин Тжо. И общался с ними только из необходимости. Вообще, никто из друзей Тана между собой не ладил. Лин считал, что у него причины — более веские, чем у остальных. Когда Тан что-то вытворял, когда рушил свою карьеру и свою жизнь, когда нарывался на бичевание, когда портил свою репутацию или репутацию Лина, эти двое не отводили глаз… и Лин чувствовал себя предателем, отвернувшись от него в минуту обиды. Выходки Тана нельзя было прощать и одобрять. Но Атэ прощал и сочувствовал. А мин Тжо с восторгом заявлял: «Вас все боятся». Тан не был таким человеком… чтобы его боялись. Он заслуживал уважения, заслуживал, чтобы шли за ним, видели в нем первоклассного стратега и будущего офицера. Конечно, Лин замечал, что многое в детстве Тан брал силой, но… когда они стали взрослеть, это перестало быть единственным путем. И Тан всё еще великолепно, самобытно, быстро решал военные задачи… но никто среди его сверстников не заострял на этом внимание. Всех ослепил его характер. А Лин знал, какой он… какой — на самом деле. Но Тан предпочел носить на себе клеймо дьявола. И Лин ему разрешил, и прекрасно помнил, с чего и когда это возобновилось… Иногда Лин прокручивал в голове слова одной из старейших: «Я думала, вест Фэй, что вы убережете Тана от многих бед. Но теперь я вижу: привязанность к вам станет причиной половины из них».IV
Любой благородный мальчишка их племени обязывался воспитать хотя бы одну птицу. Воспитать, как самого себя, — в железной дисциплине. Следить за ней, ухаживать и сдерживать ее инстинкты. Так они доказывали, что достойны. Потому что, как было написано в музее на табличке, вестник «верен только сильным». Эта птица чуяла слабость. Ранения, увечья и несовершенства — снаружи и внутри. И Лина отстранили. Даже не дали шанса. Это выкинуло его из вестеанского сообщества, сделало еще более неполноценным, чем он был. К семи годам Лин уже понял, что его судьба — это лишения, поиски способов, слов и поступков постоянно говорить всем окружающим: «Вы ошибаетесь насчет меня». Он не жаловался Тану. Никогда. И не просил себя отстаивать, особенно такими способами… которые не красили ни одного из них. Но Тан не слепой. И Тан видел, как Лина это задевало, как он цепенел, когда ему без жалости, поблажек и скидок на возраст напоминали: «Вы — калека». У Лина не было глаз, как у других, но его ум — направляющий быстрый — вернулся к поискам, как и всегда. Сначала инструктора. Лин буквально поджидал его у птичника, потому что в птичник входить ему настрого запретили. — Аратжин вест Нао! — Лин потребовал считаться с собой — одним тоном. Но инструктор срезал безапелляционно, даже не выслушав: — Вам не положено. Лин произнес ему в затылок, удаляющийся прочь: — Я выучу птицу, как все. Я стал лучшим стрелком, я стал лучшим на испытательном полигоне. Я стану лучшим и в этом. Вест Нао обернулся и ответил: — Стрела подчинится одному глазу. И полигон, на котором ни зги не видно, — тоже. Вестник — нет. — Вы даже не даете мне попробовать. Аратжин вест Нао был типичным вестеанином: строго смотрел, скупо хвалил, бликовал золотыми глазами. Он был равнодушен ко всему, кроме военных дел, и с большим уважением, опасением и любовью относился к самому опасному хищнику на Рофире. Руки его, как почти у всякого вестеанина, рано покрылись шрамами от когтей. Половину его лица пересекали длинные рваные шрамы. И теперь он сказал: — У меня оба глаза. И оба они — только чудом. Потому что я успел отреагировать. Посмотрите на меня внимательно. Птенцу, который это сделал, было всего три месяца. Если вы хотите жить, вы не пойдете в птичник. В семь Лин еще не знал, как объяснить то, что ощущал с пеленок: ему придется. Если он не войдет в птичник, это будет не жизнь. Его засмеют. И каждый вестеанин посчитает своим долгом напоминать ему до конца дней, насколько он другой… насколько слабее. — Я выживу, — попробовал Лин снова. — Разговор окончен, аратжин. — Вест Нао! — крикнул Лин. — Вы ошибаетесь. Вы все. Они не ошибались. Но признать это было бы слишком больно. Тан спустился по лестнице — и встретился с глазами Лина, дрожащими от непролившихся слез. Тан Лину сказал то, что говорили им с самого детства: — Слезы мешают взгляду, аратжин. — Я знаю… Лин спешно вытер глаза, хотя так и не заплакал. Тан отнесся с крайним скепсисом к инструктору, которого смог покалечить трехмесячный птенец. Кроме того, Тан слышал весь этот диалог — от и до. Вест Нао не позволил Лину. Тан не понимал почему. Он этих «хищников» уже увидел… Это его огорчило. Может, конечно, взрослая птица и внушала страх… но птенцы… — Идемте, — сказал Тан. И даже повел за собой Лина к мин Хару, в штаб инквизиции, чтобы погорить с кем-нибудь, причастным ко всяким ублюдским решениям. Лин по дороге тихо заявил: — Если я не справлюсь с вестником, какой из меня аратжин? Тогда я и правда калека. Тогда лучше пусть меня казнят. Тан понимал, о чем Лин. Потому что птица была не столько про статус, сколько про человека… если можешь справиться с ней — можешь с чем угодно: хватит духу. Впрочем… — Вы будете разочарованы, когда добьетесь своего, — предупредил Тан. Лин спросил о птенцах: — Они настолько плохи? — Да. Вам зря их не дают. Тан заблуждался. Как расстроенный ребенок, который недовольно тыкал спящую кобру в корзине, полагая, что она оказалась не такой, как о ней говорили: без капюшона, шипения и тяги напасть.V
Тану выдали птенцов… Он ждал этого год. Огромный срок для мальчишки его лет. Целый год он спал в серой казарме, ходил по серым коридорам, сидел в серых аудиториях на лекциях, а во время строевой подготовки маршировал по серой улице. Посерел от пыли даже герб на его груди, и Тану казалось, что мир выцветал… Поэтому он трепетно носил в себе воспоминание о прошлом, о рыже-бурых крыльях, о ясных солнечных глазах. А потом его допустили в птичник… но оказалось, что самое просторное, величавое здание с дребезжащими узкими окнами всё пропиталось серостью и пылью. Тан стоял на мягком торфе среди сотен клеток. В клетке с его табельным номером вылуплялись птенцы. Тан это застал. Как они пробили себе путь… И ничего не понял: перед ним оказалось три бесполезных, абсолютно слепых и, что хуже всего, серых комка. Вест Нао сказал: один из них станет гигантской птицей из музея… но Тан чувствовал себя обманутым. Тан приподнял некрупное и слабое крыло. Без перьев… а в убогом пухе. Птенец беспомощно затрепыхался. Вест Нао произнес: — Прекратите, аратжин. Будьте бережны и осторожны. Иначе вестник станет вам врагом. Тан криво улыбнулся. Врагом… это невразумительное нечто? Тану еще до кучи сообщили, что птенцы не могут есть самостоятельно, их надо кормить… и для этого придется убивать. Потому что сами они убивать еще не могут. И вот это… это Лину не давали. Тан думал, что Лин справится… уж с этим — точно. Поэтому и вел Лина в штаб инквизиции. Тан всё-таки бывал здесь чаще остальных… и быстро выучил, что почти все вопросы решаются даже не через командование, а через местный «суд».VI
Мин Хару вызвали в жилой район. Он собирался уходить, когда Тана к нему проводили. Самый необщительный мальчишка на его памяти пришел сам. И привел друга… Мин Хару даже не знал, что удивило его больше: то, что Тан обратился к нему за помощью, или то, что у него есть друг… Когда Лин представился, мин Хару вдруг сообразил… что упустил из виду их связь. Никто не говорил ему о Лине… о мальчике, который жил в тени бури. Но мин Хару, едва услышав его имя, сразу понял, кто он. Появление Лина на свет вызвало в инквизиции гораздо больше шума, чем появление какого-то вестеанского «провидца»… и гораздо больше разбирательств, чем появление самого кайна. Полуслепой аратжин… в самом зорком племени. Зловещий оксюморон. Мин Хару сказал: — Я спешу. Можете дойти со мной до первого солдатского поста. У вас две минуты. Он пошел вперед, не дождавшись ответа, и мальчишки поспешили за ним, едва успевая за широким стремительным шагом. — Вы знаете про мой глаз? — спросил Лин. — Вы — громкое дело, — ответил мин Хару. — Из-за этого мне запретили вестника. — И? — Я хочу знать, с кем говорить об этом. Мин Хару не замедлился, но, выходя из штаба, всё же растерялся… Он вообще не понял, почему обсуждает вестеанские дела с какими-то курсантами… Он спросил: — И вы пришли с этим в инквизицию? Тан ровно произнес: — Кто-то отдал приказ. — Не в инквизиции. Это дела вашего племени. Я в них не суюсь. Меня касается только то, что касается вас лично. — Судьба вест Фэя меня касается, — ответил Тан. — Когда он нарушит кодекс или сподвигнет вас нарушить, мы поговорим о нем. Ваши две минуты истекли. — Вы лжете, — отрезал Тан про минуты. Мин Хару вздохнул и, упуская время, опустился на колено, чтобы выразить Тану свое расположение. Он посмотрел ему в лицо и сказал: — Аратжин… Вашего «вестника» по-нашему называют «парящая смерть». Если инструкторы решили, что птица представляет угрозу для вест Фэя, значит, так и есть. Это не дело инквизиции. У меня нет полномочий, чтобы в это вмешиваться, вы понимаете? Вы можете прийти ко мне с тем, что связано с вами или с моими прямыми обязанностями. И мы поговорим. А если я смогу что-то сделать — я сделаю. В этой ситуации мои руки связаны. Я достаточно ясно объясняю? Мин Хару всматривался в Тана и подбирал слова… Он не хотел обидеть, он честно отдал свои две минуты. Тан опустил глаза и хмуро ответил: — Да. — Хорошо. Увидимся по расписанию. Тан посмотрел мин Хару вслед, когда тот встал и снова помчался вдоль коридора. Лин расстроенно сказал: — Инструктор не стал меня слушать… Тан ответил: — Тогда заставьте. И пошел в противоположную от мин Хару сторону. Потому что у них с Лином тоже оставалось мало времени до построения. Лин нагнал Тана с обвинением: — Вы так говорите мне, как будто это просто! — Не просто. Но с инструктором я еще не могу подраться… Лин едва сдержал улыбку, чтобы осудить тоном: — Аратжин… — Я иногда хочу побить его. — За что? — Он идиот, — коротко и всеобъемлюще ответил Тан. А через метра два пожаловался Лину тише: — Он заставляет говорить. С птенцами… — Зачем? — Чтобы запоминали голос. — Это всем надо? — Да. — И все говорят? Тан тяжело кивнул. Птичник выглядел как палата умалишенных: все делились с птицами своими делами и душевными переживаниями. Лин расхохотался. И спросил, приблизившись, почти шепотом: — Что говорит вест Ланс? — Даже — что ел на завтрак… Лин покатился со смеху. Но тут же выпрямился, оглянулся. Поправил форму и всерьез сказал: — Я бы о чем угодно говорил, лишь бы меня пустили. — Пустят, — Тан не сомневался. И потребовал: — Победите. И это слово, одно слово вызвало в Лине воспоминание… о пари на стрелах, о спасенной птице. Лин Тана удержал за руку, крепко сжав его пальцы, и прошептал, вдруг обнаружив, кто может послушать… и чье слово может оказаться более весовым, чем его, Лина: — Тан… как мне узнать, когда из рейда возвращается вест Ан?.. Тан тут же усмехнулся — и в его голове мгновенно, будто вспышка, пронеслось решение Лина. Вест Ан должен Лину птицу… за то, что тот спас его собственную. — Спросите вест Шейна, — сказал Тан. — О нет, это придется с ним общаться… — Лин поморщился. — Я не выношу его. Тан промолчал — об Атэ, и разговор потух. Но Лину нравилось смеяться с ним, поэтому он попробовал повторить шутку, которая уже пришлась им по душе — насчет вест Ланса, и спросил: — А вест Шейн? Он говорит? Тан притих… и как-то то ли серьезно, то ли хмуро. Он выглядел немного обозленным, и Лин перестал улыбаться. Если бы Лин был старше, он бы сразу понял, в чем дело. Он бы над Таном пошутил, протянув насмешливо: «Аратжин… Вы что, смутились?» Тан, черт бы побрал Атэ, смутился. Потому что тот спросил на днях: «Вы не возражаете, если того птенца, который выживет, я назову вашим именем?». Тан не понял: «Зачем?». И Атэ ответил: «У вас хорошее имя. Рассвет»… Тан бросил Лину, ускоряя шаг: — Наперегонки! Иначе опоздаем. — Аратжин! Нам нельзя бегать… — Тогда не попадитесь.VII
Лин отслеживал вест Ана с мастерством следопыта. И всюду, когда мог, его караулил. Всем вестеанам снизили нагрузку из-за птиц (их надо было навещать каждые три часа, даже ночью). А Лин всё еще не добился своего и урывал короткие минуты между лекциями и тренировками. Когда же Лин наконец нагнал вест Ана прямо перед тем, как тот вошел в птичник, он чуть не потерял дар речи от волнения. И, не отдышавшись, не дождавшись разрешения заговорить, он выпалил: — Вест Ан! Вест Ан… Вы должны мне птицу. И хорошо, что хоть в процессе он опомнился, что нужно отдать честь, положив руку на герб… Вест Ан сначала растерялся, а потом вдруг усмехнулся. — Вест Фэй, — поприветствовал он, уводя за собой следом жестом, наверх, по лестнице в птичник. — Я перестал стыдиться, только когда узнал, что вы побили рекорд шести поколений… Офицеры не давали мне проходу. Я думал: они будут надо мной смеяться. Но я вообще не интересовал их. Все обсуждали, насколько вы зоркий в столь юном возрасте… Вест Ан привел Лина в птичник, и тот не посмел сказать, что ему нельзя. Зато посмел инструктор, едва увидев. И вест Ан спросил, не понимая: — Почему? Вест Нао тяжело поинтересовался: — Мне это еще нужно объяснять? — Если позволите просить об этом, — сказал вест Ан учтиво. И хотя вест Нао наговорил в тот вечер очень много слов нелестных — о том, что зоркость внутренняя никак не перекроет физического увечья, Лин слушал с большим удовольствием. Потому что вест Ан отвечал очень вежливо и обстоятельно. С уважением — к Лину… Защищая и отстаивая его право доказать, что он — не слабее других. И Лин бежал обратно к Тану, чтобы благодарить его за всё. Особенно — за церемонию… Тан в это время пытался поспать хотя бы пять минут и, растревоженный, встретил его восторженность сдержанным кивком. Лину казалось: Тан не понимал, как это важно. Лин шепотом объявил: — Я победил, Тан! Тан спросил: — Это не очевидно? И снова закрыл глаза. Лин не выдержал и толкнул его, чуть не спихнув с кровати. И прошипел Тану прямо в ухо: — Аратжин вест Саен, вы — такая задница! Тан схватил его и тут же заломил ему за спину руки. А Лин, прижатый щекой к подушке, расплылся на койке с глупой улыбкой. Тан, освободив его, сказал: — Вы тоже. Они сели друг напротив друга. Лин бы набросился от переизбытка эмоций, но вокруг них было слишком много людей, а они всё еще оставались аратжинами. Лин строго (насколько смог счастливый ребенок) спросил: — Ну. Говорите. Вы будете спать или пойдете со мной? Тан хмуро процитировал: — «Когда перед аратжином стоит выбор, поступить по чести или нет, выбор, вообще-то, не стоит». Лин снова толкнул его, не удержавшись. И выкрал из казармы, забрав с собой в птичник. Правда, по дороге, оглядевшись, всё-таки обнял. Тан, разумеется, не понял, что за приступ нежности и радости, когда всё было очевидно с самого начала, но разрешил. Потому что Лин всё еще заставлял его чувствовать… что он, Тан, на своем месте. В моменты, когда Лин счастлив. В моменты, когда Тан ничего не рушит.VIII
Лину пришлось ждать еще две недели. Когда птенцы вылупились, Тан был рядом, чтобы подсказать. Самого Тана учили старшие курсанты. В организованной обстановке. Первым делом они все прошли «инструктаж по технике безопасности при обращении с вестниками». Затем им выдали яйца. Птенцы выбрались наружу почти в одно время у всех. И вестеан сразу повели совершать первое «убийство». Кормежка оказалась таким же разочарованием, как и сами вестники. Пока остальные народы резали фиранов — больших земляных псов, Тана спустили даже не на землю, а под землю, в подвал птичника — в крысятник. Клетки в крысятнике возвышались в несколько рядов, нагроможденные друг на друга. Это был маленький крысиный город, посреди которого стояли «операционные столы». Рены там регулярно что-то прибирали: протирали и дезинфицировали, вычищали, наполняли миски едой, а водой — поилки. Раньше, в хорошие времена, для крыс выделяли часть зерновых культур из оборудованных в корпусе теплиц. Но, когда стало хуже, их стали кормить чем попало: например, кухонными отходами. Учебную группу Тана встретили курсанты старше: они помогали и наблюдали. Объясняли новоявленным обладателям «самой опасной птицы на Рофире» (на этих словах Тан тяжело вздыхал), как правильно убить крысу, вогнав под ее череп нож, вниз, у самой шеи, под затылочный мыщелок. Тан оценил комичность ситуации только спустя шесть лет: когда человек — крыса, его казнишь таким же способом. Вест Ан вызвался Лина курировать. Он пообещал инструктору: «Это под мою ответственность». Когда Лин спросил, может ли присутствовать его друг, вест Ан кивнул… и он, конечно, предполагал, что это будет Тан… но, едва встретив эти глаза — блеснувшие, как лезвие, и злые, он сразу как-то стих. Тан напрягал его. В свои никчемные семь лет. Под присмотром двух своих «наставников» Лин выловил из клетки одну крысу и, как велели, положил на «операционный стол». — Придавите рукой, — сказал вест Ан. Крыса под рукой Лина притихла. Когда резал Тан (вместе с остальными), в крысятнике стояла густая кровавая вонь — тяжелый запах железа и мяса — и крысы истерично дергались, осознавая, что с ними делают. Лину повезло всё сделать в тишине. — Мыщелок примыкает к позвоночнику, — объяснял вест Ан. Он чеканил тихо, как инструктор, и заученно: — Если вы ударите с силой — вы разрежете ствол головного мозга, а заодно верхний отдел спинного. Смерть наступит в течение пятидесяти миллисекунд. Чуть меньше, чем мгновение. Бейте уверено и с силой. Лучше перебить, чем недобить. Лин приставил острие к бурой шерсти, под самой головой, прицелился, немного замахнулся и резко опустил. Но не ударил. Он не был уверен… и спросил: — Вот так? — Всё правильно. Давайте. Лин повторил — и вогнал лезвие. С первого раза вышло плохо, криво. Но позвоночник треснул и прогнулся. Крыса дернулась. И Лин почему-то испугался: — Она не умерла… — Это просто судороги, — сказал Тан. Вест Ан объяснил: — Она мертва. Предсмертное сокращение мышц. Выньте нож. Лин вынул покрасневшее острие, отложил нож и обхватил крысу двумя руками. Но она уже обмякла. Маленькое сердце у Лина под пальцами запнулось и остановилось. Глаза-бусинки застыли. Лин ничего не чувствовал, кроме странного осадка пустоты. От того, что ушла жизнь. Он посмотрел на Тана, будто пытаясь понять, что не один — с этим. Но прошло уже две недели, как Тан резал крыс каждые три часа, и это для него переросло в рутину. Не самую приятную, но уже привычную. Он подал Лину кожаный мешок. Вест Ан сказал: — Режьте, пока не остыла. Крысу надо было скармливать прямо так: с шерстью, костями, потрохами. Но кусками. Такими, чтобы они пролезли птенцу в глотку. Резать было еще хуже, чем убивать. Нагие окровавленные мышцы были мягкими и скользкими, а внутренности — склизкими. Шерсть быстро пропиталась кровью, стала липнуть к пальцам. И воздух тут же напитался духом плоти. — Лучше поменьше, — сказал Тан про куски. — Вы потом поймете… Лин кивнул. Он сгреб всё в кожаный мешок. — Повяжите на пояс, — сказал вест Ан. — Лучше убрать за пазуху: надежней. Особенно когда начнете их вылетывать. Никогда не позволяйте вестнику отнять еду. Отнимет один раз — запомнит. Тан взял со стола два крупных когтя и помог Лину повязать их на пальцы: на указательный и на большой. Когда-то эти когти принадлежали взрослому вестнику, поэтому были вдвое длинней, чем смуглые пальцы Лина. Должен был получиться своеобразный «пинцет»… Тан затянул шнурки. И сказал то, что сказал ему один из курсантов, когда с первого раза ничего не вышло: — Это просто. И одной рукой. Делаете узел всего раз — и потом затягиваете, когда нужно. Лин больше не выглядел радостным… И Тан понимал. Ничего интересного и захватывающего. Они даже не могли подбрасывать мясо в воздух, как в древности… Впрочем, Тан, когда вырос, научил своих птиц кормежке куда более опасной — для самого себя — чем просто «голыми руками».IX
Лин с Таном вышли из крысятника, поднявшись по крутой винтовой лестнице наверх, и направились по мягкому торфу вдоль клеток. Птицы забеспокоились, забили крыльями: они почуяли кровь. Лин открыл своих. Птенцы напряглись — и молчаливо разинули клювы. Вид у них был непрезентабельный… Маленькие и слепые, они напомнили Тану, какими были его собственные еще две недели назад. Доставая мясо им на корм первый раз, Тан смотрел на мертвые большие когти, повязанные на свои пальцы, и мирился, что ждать такие же на живых вестниках ему придется долго… Но птенцы на удивление очень быстро росли. И теперь Тану было хорошо видно — насколько. Не без труда, с попытки третьей Лин подцепил отчлененную крысиную лапку и положил в один из разинутых клювов. Птенец охотно проглотил. Остальные два — насторожились пуще прежнего. Но не издали ни звука. Вестник на охоте, даже крохотный, — немое орудие смерти. Вест Ан сказал: — Когда вы кормите, можете проговаривать, что и как делаете. Пусть они выучат ваш голос и привыкнут. Они увидят вас первым. И вы станете самым важным человеком в их жизни. Так же, как один из них, займет место в вашей голове. Будете думать, как он там, даже во время рейдов, — вест Ан усмехнулся. И, посерьезнев, сказал: — Это вас вытащит оттуда. Из могилы и праха Рофира. Лучше, чем жена. Или дети, которые у вас будут. Так что постарайтесь, чтобы ваш вестник никогда не посягнул на вашу жизнь. Тан нахмурился и ушел в себя. Он задумался: если их птенцы всё-таки вырастут в таких же птиц, как у вест Ана… они рано или поздно поймут, что в поле зрения Лина есть слепая зона… Но Тан надеялся: они с Лином смогут воспитать своих птиц лучше, чем вест Ан. По крайней мере Тан собирался это сделать.X
— Было как-то неловко говорить с ними при вас… — сказал Лин, когда они шли обратно. — Вы тоже озвучиваете свои действия? — Нет. Тан не умел озвучивать. Он умел отвечать на четко поставленные вопросы. Иногда он произносил вслух важную информацию. И даже мог поддержать диалог время от времени — с близкими. Но много, часто и впустую болтать, да еще и первым — такое было не для него. Тану пришлось напрячься. Сделать над собой усилие. Но всё, что он придумал, кончилось двумя фразами: «Это моя рука, — сказал он. — Она кормит». Рука у Тана пахла кровью — и один из птенцов, самый крупный, неуклюже цапнул коготь. Коготь опустился ему на макушку, как тяжелый клюв. Если бы вест Нао увидел, Тан бы сразу получил. Вест Нао не увидел. Тан строго произнес: «Нельзя». Тан не хотел с ними дружить. Тан собирался учить их манерам. Но в процессе всё, как обычно это случалось у Тана, пошло не так…XI
В казарме в те времена живо обсуждали, помимо убоя фиранов и резки крыс, что кайна взяли в учебную группу варнийцев и обучали езде. Чаще всего обсуждали сами варнийцы. — Я слышал, ему даже доверили архана. — Как одному из нас или как отступнику? — А вот это вопрос… Говорят, он всё делает как кочевник. — Наши ответили: пусть ездит на мутантах. Темные тени… снова, как во сне, на какое-то мгновенье словно обступили Тана… с черными провалами глазниц. Кайн — с черными провалами глазниц — натянул поводья на иссушенную костлявую руку в бинтах… на руку мертвеца. И всё, что ему предстояло пережить в следующие месяцы, только усиливало и делало выпуклым присутствие смерти и судьбы, даже если Тан сам не осознавал этого до конца.XII
Птенцы открыли глаза через две недели, и какая-то часть их пуха уже окрасилась в цвет. В основном они хотели есть, быстро съедали все, что Тан им приносил, пытались передвигаться по клетке и недовольно, хмуро пялились, пока глаза у них не закрывались, а головы, отяжелев во сне, не падали. Они следили за Таном. Прислушивались, изучали. Тан отвечал им тем же. То и дело они намеревались клюнуть Тана, по какой причине бы он ни сунул в клетку руку. Потому что кровь забилась ему под ногти, и пальцы воняли даже после мытья. Конечно, Тану повезло: месяц его кормежки пришелся до первого «Указа о пользовании водой». Но когда каждые три часа разрубаешь крыс на части, это не сильно помогает. Тан стал различать своих птенцов. Сначала по размеру, а затем — по количеству перьев, повадкам и взгляду. Самый крупный (инструктор сказал, что это, скорее всего, самка) клевал Тана чаще всех. И двоих других тоже. Ему ничего не нравилось. Особенно порядки Тана. И, едва эта вестница подросла, она стала требовать к себе особого отношения. Она удерживала Тана за когти, когда он подносил еду. И пыталась драться с ним, когда ее что-то не устраивало. Тан это быстро пресекал и про себя звал ее Злобой. Средний птенец никогда не наедался. Крысы пропадали в нем, как в бездонной бочке, и он жалобно рокотал, прижавшись к прутьям. И если Злоба требовала, он — просил. Он первым вступил с Таном в диалог. И принялся «рассказывать» на своем птичьем, как он расстроен, когда Тан показывал: «Больше нет» и «Всё кончилось». Он заставлял Тана смеяться. И даже отвечать: — Что, опять ты умираешь? Ты — не вестник. Ты — Голод. Когда Голод показывал Тану, что лишился сил, даже его брат с сестрой видели: он притворялся. Как-то этот несносный птенец даже трагично упал в «обморок». Но всё испортил, когда приоткрыл глаза и проверил: Тан ему поверил или нет? — Ни капли, — сказал Тан, и Голод на него обиделся. А еще был Младший… Тан его так называл про себя, потому что он был самым маленьким. И самым ласковым: он первым пошел на руки. Но, не успел Тан растеряться и растрогаться, Младший обыскал его всего: где Тан прячет мешок с мясом? Он был тише остальных… а еще внимательным и умным. Он вечно умыкал куски мяса, когда Тан не ждал. И первым выучил команду: «Нельзя». Хотя она обидела его до глубины души — и он даже как-то отказался есть, повернувшись к Тану спиной. Тан сказал: — Либо ешь ты, либо едят тебя. Младший сидел угрюмо, но потом как будто понял намек. Он больше не воровал еду. К тому же он заметил: Тан всё делит поровну. В отличие от остальных, Младший сообразил, что Тану лучше подчиняться. Потому что Тан — сильный и мстительный. И всё запоминает. Кто плохо себя вел, кто больше съел (в другой раз будет меньше). Однажды Тан сказал: — Будешь со мной хитрить — разделаю тебя, как крысу. Когда птенец воззрился на него снизу вверх и разинул клюв, Тан прыснул… и уверовал, что Младший понимал по-вестеански.XIII
Месяц частых кормежек подходил к концу. Тан ощущал себя очень уставшим, но в последнюю ночь, даже когда все разошлись, не уходил. Он стоял у клетки и поил птенцов через мягкую резиновую трубочку, набрав в рот воды из фляги и выпуская эту воду постепенно. Вкус у нее еще был не такой поганый. Он делал это уже лишний второй раз. За месяц тесных отношений с Таном вестники слышали от него в основном лишь «можно» и «нельзя». Теперь Тану хотелось кое-что проверить. Кое-что очень опасное… Он осмотрелся, убедившись, что никто не смотрит, и освободил пальцы от когтей. Он протянул их вперед — и коснулся Злобы. Пух почти повылезал — и смешно торчал со всех сторон. Тан убрал немного и погладил свою птицу. Она смотрела на него угрюмо и терпела. И он ей даже криво улыбнулся. Она выучила, кто сильней.XIV
Когда перья почти выместили пух, птенцы принялись активничать. В гнезде им стало тесно. К этому времени Тана научили, как изготовить первую перчатку и опутенки. Курс кройки и шитья для маленького вестеанского аратжина: он обязан сам собрать для своих вестников амуницию. Традиция такая. Тан надел первые кожаные опутенки на маленькие лапы — гладкой стороной внутрь, а бархатной наружу. Птенцам аксессуары не понравились: они принялись клевать их, сдергивать клювом, ковырять. — Нельзя. Они уставились на Тана недовольно, нахохлись, надулись. Их золотые глаза сверкали из-под тяжелых нависающих надбровных дуг угрюмо. Тан сверлил их точно такими же глазами. Когда Тан уходил, даже Младший драл опутенки. А сделать их было непросто. Так что Тан демонстративно начал проверять, в каком они состоянии, когда возвращался. Птенцы стали еще злее и нахохленней. Но перестали портить амуницию. К тому же у Тана появился еще способ влияния на них: ему выдали специальный свисток. Свисток был металлический и длинный. Когда Тан дул в него, он не издавал ни звука. Но птиц очень напрягал. Или возбуждал. В зависимости от того, как сильно и как долго дул Тан. К свистку полагался шнурок, и можно было носить его на груди. Когда Тан прятал свой под форму, Атэ улыбнулся, заметив, что Тан носит медальон с его колоском. И Тан немедленно отвернулся, вспыхнув, и весь погрузился в дела. Тан сдержанно и холодно начал заучивать с птенцами еще одну команду. «Ко мне», — через короткий свист. Он подставлял руку в перчатке под птенца и забирал его с собой. Сначала птенцы очень волновались, сидя на руке. Тан поощрял их мясом и ходил с ними по птичнику. Показывал им летную площадку. Возвращал. Брал следующего. Младший привык первым. Он сидел тише остальных, и Тану нравилось возиться с ним. Потому что он всё понимал и делал робкие попытки полететь. Тан даже выучил с ним смешную команду, которая ужасно веселила Лина: «Покажи большого». Младший расправлял крылья и очень важно выпячивал грудь. Лин приблизился к Тану, давясь смешками, чтобы прошептать: — Он выглядит как инструктор… Младший сразу сложил крылья и склонил голову, заглядывая Лину в глаз. Но, не успел Тан сказать «нельзя», Младший перевел взгляд на Тана. И проверил его глаза: такие же они или нет? Он сверял несколько раз. И Лин спросил у Младшего: — Что думаешь? Младший выразительно вздохнул и отвернулся. Тан усмехнулся, предположив, что Младший думает: «Нельзя». И сказал Лину: — Этот — самый умный. — И спокойный, — сказал Лин. — Голод опять изображает… Тан обернулся и строго посмотрел. Голод требовательно подал голос. Носить его на руке Тану не очень нравилось: он сразу начинал искать еду. И терпел прогулки только ради нее. И, хотя он выполнял основные команды, что-то сложное вроде «Покажи большого» он в упор не понимал. Тан знал, что нельзя выделять птицу, но, однажды, когда он унес Младшего за летную площадку в хороший «ясный» день — и у того получилось чуть-чуть полетать, Тан впервые поделил мясо в его пользу. Потому что хотел, чтобы он мог дать отпор… Тан резал уже не одну крысу, а четыре. Но, как бы Голод ни «изображал», они все мучились от недостатка пищи. И к трем месяцам должен был остаться лишь один из них, съедая остальных. Тан Младшему сказал: — Ты должен победить. Это приказ.XV
Когда птенцы Лина открыли глаза, они следили за ним так же внимательно и строго, как и Тановы — за Таном. Но было отличие. Один из них, как настоящий хищник, начал наблюдать за зеркальной поверхностью слепого глаза — и перемещался за ним. Именно за ним, а не за всем Лином. У Тана было убеждение насчет глаза Лина… Он не считал это проклятьем. Наоборот, даром. Глаз Лина напоминал настоящее живое солнце — и потому, как Тан испытывал к Лину чувства самые теплые, даже фантомно согревал. Когда этот птенец «гнался» за ним, Тан ловил странную ассоциацию с миншеанским гербом. С демоном, который пытался украсть с неба одно солнце. Один раз, когда Лин повернулся правой стороной лица, птенец буквально воткнулся в клетку. А во время кормежки попытался дернуться вперед и укусил Лина до крови. Инструктор вест Нао, заметив, сказал: — Что вы будете делать, когда он убьет остальных и вы останетесь с ним один на один? И Лин, и Тан понимали, что этот птенец — самый сильный. Хотя бы потому что у него более развитый, чем у других, инстинкт убийцы. Остальные два были спокойнее… и он уже клевал их. — Они не победят его, — сказал Тан, когда вышел с Лином из птичника. Лин понимал, к чему он клонит, остановился и спросил: — Вы бы убили Злобу? — Если бы она бросалась на меня? Лин опустил глаза. — Этот птенец самый сильный… Он бы выжил в дикой природе. Может, моя судьба в этом? Подчинить себе такого вестника… — Или убить его. Если он кинется. Вы успеете достать кинжал? Лин не знал про себя. Но знал про Тана: тот бы успел.XVI
Лин спросил у своего птенца: понимает ли он, что выживет только один? И вроде птенец поутих, и вроде даже перестал бросаться… Но он всё еще следил. Не так заметно, как раньше, но будто ничего не изменилось. Атэ стоял рядом. Рядом находилась его клетка. Он заметил. Но заметил, когда было уже поздно. ТПР Атэ звучал как «корректирующий медленный». Если бы рядом был Тан, он, скорее всего, успел бы захлопнуть дверцу, когда птица бросилась. Но Атэ не успел. Зато кинжал он вынул быстро. А Лин, увидев, только сумел закрыть лицо руками. Атэ воткнул лезвие птенцу прямо в шею, и тот стал захлебываться кровью, но продолжал рвать кожу на руках Лина когтями. Подбежавший Тан схватил его и бросил в клетку, чтобы с ним закончили. Он попытался поднять Лина, потому что с его рук текло. Атэ сказал: — Нам нужна аптечка. Вест Нао подошел к раненому Лину с холодным замечанием: — В дикой природе птица бы выжила, а вы — нет. Я предупреждал вас.XVII
В лазарете Лин сидел притихший и немой. Руки ему пришлось зашивать. Он получил птиц последним. И первым лишился одной из них. Тан находился рядом, сколько мог, пока не попросили из палаты. Назад в птичник он шел вместе с Атэ. Тот не говорил ни слова. Сказал Тан — вместо «спасибо»: — Хорошая реакция. — Недостаточно, — ответил Атэ. — Я заметил, как птенец следил. Но не успел захлопнуть клетку, когда он бросился. — Кто-то должен был его убить. — Не я… — Как вышло. Атэ остановился. И Тан замедлился с ним, обернулся. — Если вест Фэй хочет жить, — сказал Атэ, — ему нельзя следовать традиции, как другим… И второго птенца тоже лучше убить. Лучше. Чтобы продемонстрировать силу. Чтобы последний не бросился. Лин должен выбрать сам. Решить сам, кому жить, а кому нет. Это претило всем традициям. И предлагал их нарушить самый благородный правильный мальчик их племени… Из-за последнего Тан даже криво улыбнулся. Атэ спросил: — С вами рядом всегда так получается?.. Можно взять что хочешь… только не по правилам. Тану многое было очевидно. Но не насчет слов Атэ. Не насчет самого Атэ. Тан не понял, что он хотел сказать. Более того, Тану казалось: Атэ — слишком для него, Тана, умен. Это случалось крайне редко. Чтобы он ощущал чужое превосходство. Оно сбивало его с толку. Атэ сбивал его с толку — с момента первого их разговора. До птичника они дошли в молчании. В клетке Лина к тому моменту осталась кровь. Только кровь — от целого птенца. Голод посмотрел на Тана с осуждением: кому-то досталось, а ему — нет. И начал причитать и хныкать. И Тан на нем сорвался, процедив: — Нельзя. Хватит. Замолчи. Голод заткнулся и спрятался в глубине клетки. Но Младший, даже чувствуя в Тане бурю, подошел и постучал лапой по прутьям. И Тан… видя, как птенец расцарапал Лина, поднес пальцы к клетке. И когда Младший только боднул их, буря в то же мгновенье улеглась. Тан тихо сказал: — Ты знаешь, да? Если бы кто-то из вас видел во мне добычу, я бы убил не медля.XVIII
Лин вернулся в птичник через несколько дней. Бинты у него были почти до пальцев. И Тан помогал ему порезать крыс, чтобы он не испачкался, чтобы не пахло кровью. Именно тогда, в крысятнике, он произнес: — Вам лучше выбрать, кого вы хотите оставить. Лин сказал: — Я выбрал… Лин понимал всё сам. И Тан не стал ничего советовать.XIX
— Вы знали, — спросил Лин как-то ночью, когда Тан лежал без сна после очередного кошмара, а сам он пристроился рядом, — что нельзя вестника убить стрелой? Говорят, он всегда отбивает. Тан спросил: — Вы хотите проверить? — Да. Они по памяти вышли из темной казармы в освещенный коридор. Лин забрал свой лук с испытательного полигона и поднялся в птичник. Он занял позицию на одном из верхних ярусов, чтобы выстрелить сверху вниз. Тан сидел рядом с ним, когда он натянул тетиву, когда взял сразу две стрелы и прицелился… и когда выпустил одну из них, а вторую сразу наложил. Первая стрела пробила птичью голову — и птенец безвольно слег. Лин продолжал целиться, когда оставленная в живых птица начала искать угрозу. Он продолжал целиться в нее. И она замерла в клетке, напряженная и тихая. С готовностью увернуться. Но Лин опустил лук. И разрешил ей почти тоном Тана: — Можно. Она с опаской, оглядываясь на него, начала есть. Лин сказал Тану: — Не отбил. Они спустились. Он вытащил стрелу из тела, обломил наконечник и забрал с собой — напоминание и сожаление о сделанном. Его глаза не были влажными. Они были пустыми. — Смерть от стрелы чище, чем от кинжала, — сказал Лин. — Меньше крови на руках. Но всё равно… Как там говорят? «Когда перед аратжином стоит выбор, поступить по чести или нет, выбор, вообще-то, не стоит». Я теперь бесчестный человек? Лин остановился и посмотрел на Тана в ожидании. Тан долго молчал и всё вертел слова Атэ, пытаясь понять… как их преподнести. — Вы можете взять что хотите… — повторил он. — Но чем-то придется пожертвовать… Вы — рофирянин, Лин. «А значит, переживете, — не добавил Тан. — Всё, кроме своей смерти». И Тан всё простит ему, всё — оправдает. Можно было поступить по чести… но тогда пришлось бы жить в страхе перед тем, за что Лин слишком упрямо бился. Лин сжал Тана в руках, и тот обнял в ответ. Никто никогда не говорил им, что быть рофиряном — тяжелее, чем быть аратжином… и что Рофир потребует гораздо больше титула и чести.XX
Как-то раз Младший заметил свой «портрет» у Тана на груди. И сначала попытался попробовать вышитую золотой нитью птицу на вкус, а затем, когда Тан сказал «нельзя», положил на нее лапу. И это Тана тронуло настолько, чтобы он сказал: — Нравится? Это солнце. По легенде, оно раньше было птицей. И отдало свои крылья, чтобы освещать Рофир. Младший отнял лапу от птицы. И повернул голову набок, будто его это озадачило. Тан тронул герб пальцами и произнес девиз: — Честь над людьми и над богами. Младший снова положил лапу — уже на руку Тана. И тот вдруг осознал, что эта птица не учится его командам. Она учится понимать и подражать. Она общается с ним. И «делает большого», потому что Тан смеется. Тан отнял руку от герба и произнес снова: — Честь. Младший вновь положил лапу ему на сердце. И Тан кивнул… с мыслью, что этот маленький момент один из самых лучших в его жизни. Как будто он что-то обрел. Что-то настолько ценное, что отпускать нельзя…XXI
Атэ перестал смущать Тана, когда сказал, что хорошо подумал и назовет своего выжившего птенца Сай Ро. Но потом испортил всё фразой: «Один Тан в моей жизни уже есть». Тан не понял: это комплимент или наоборот?.. С того момента, как Атэ спас Лину жизнь, тот немного смягчился. Поэтому спросил: — Что это значит? «Ро»… — Это по-миншеански. В переводе с миншеанского «Сай» означает «острие» кинжала. А Ро — что-то вроде разновидности гнева… Когда подавляешь злость. Или когда злишься, но это не заметно остальным. Вроде того выражения про Тана… «Буря, запертая в банке». — Так а что получается в итоге? — не понял Лин. — «Тихий разгневанный клинок»? Или «острый тихий гнев»? Атэ почти засмеялся. — Ну это вроде… что-то затаившееся и опасное. Похоже на вестника. — Я назвал своего Неис, — сказал Лин. «Неис» было вестеанским именем. И означало «единственный» или «избранный». Поэтому все поняли — и не нуждались в объяснениях. Атэ спросил у Тана: — А вы? Тан пожал плечами. У его птенцов уже были клички… Этого хватало. Лин ответил за него: — Злоба, Голод и Младший. — Почему? — спросил Атэ. — Злоба злобная, Голод голодный, а Младший меньше всех… Атэ силился не улыбнуться — с изобретательности Тана. И только тихо сказал: — Ясно… Тан подумал и решил, что у него останется: — Младший. Лин кивнул: — Он самый умный… Атэ восхитило, что Тан говорил заранее: — Вы уже знаете, кто выживет? Но Тан не знал. Надеялся. Поэтому сказал: — Он должен.XXII
Тан резал уже пять крыс. И от того, что время между кормежками увеличилось, легче никому не становилось. Особенно птенцам. Прогулки отвлекали их, и голоса у маленьких вестников наконец «поломались». Причем не как у людей, а буквально: они совсем перестали пищать. В их глотках начало рождаться странное, рокочущее перестукивание трещетки, которое раньше всех научился использовать Голод. Тан собирался в скором времени, пока никто не видит, учить их охоте на крыс. Он полагал, что охота быстрее поднимет его птенцов в воздух и обострит их инстинкты. Поэтому он вынес одну крысу живой. Он хотел, чтобы они сделали это сами. Заметив жертву, Злоба и Голод не поладили — и начали драться между собой. — Нельзя! Они замерли. И Младший, увидев возможность, рванул вперед — прямо между ними — и почти схватил крысу с намерением ее украсть. Злоба и Голод ударили почти синхронно. И пробили оба его глаза. Тан не успел даже отдать команду… Они били и били в два клюва. Младший пытался отскочить и яростно оборонялся. Они повалили его, сжав когтями. — Нельзя. Нельзя. Нельзя! Младший хрипел, и с раненых глаз его текло: кровь и еще что-то желтое… Крик Тана привлек курсантов и инструктора. Вест Нао строго произнес: — Аратжин вест Саен…XXIII
Инструктор стоял над Таном, глядя на птенцов. Тан вытащил одного из них — ослепшего и перепуганного. — Верните обратно. Пусть они закончат. Тан не пошевелился. — Вы меня слышите, аратжин? Безглазый вестник бесполезен. Как будто от него зрячего будет какой-то толк — в этом мире, в их мире. Когда на улице уже почти сутками стояли сумерки, а птиц давно не пускали на улицу полноценно летать. Лишь на привязи… У вестников глаза, как у Тана. Он знал, что значит «дар солнц». Они потому «дар солнц», а не звезд, что могли видеть лишь при свете дня. А в полумраке одинаково — что они есть, что нет… Ни черта не рассмотреть. Тан не пошевелился. — Верните его в клетку. Это обычное дело. Им объясняли. Всё как в дикой природе: выживал лишь сильнейший. В гнезде вестников вылуплялось и по пять штук, но везло всегда лишь одному. И на Рофире, где пищи всегда было мало, выживал лишь один — и только с помощью каннибализма. Их не зря выдавали по трое… Так уж сложилось. И самый умный вестник Тана не победил… Тану следовало отдать его на съедение. Но он не мог. Этой крови на своих руках… даже если бы его руки остались чистыми, он бы себе не простил. — Верните его в клетку, — повторил инструктор. Тан поднял глаза. — Верните. Его. В клетку.XXIV
Тан не вернул. Вернул инструктор. А затем поставил Тана на колени в торф. Чтобы смотрел, как они делают свое. Тан прорычал: — Нельзя! Птенцы застыли. И показательной казни у инструктора не вышло. Поэтому тот решил, что придется устроить показательную порку. Он приказал закрыть все клетки. И сказал: — Десять ударов. Первый раз Тана бичевали за птиц. Все его однокурсники и случайные очевидцы в птичнике смотрели, как он стягивал рубашку через голову, как опускался на коленях и складывал ее перед собой. Инструктор посоветовал ему сжать в зубах защитный платок, повязанный на шею на случай бури. Бессчетное количество золотых глаз — птичьих и человеческих — пялились на него в ту минуту. На вестеанина, нарушившего прямой приказ. Со свистом опустилась плеть. А затем еще раз. И еще. Если бы Тан мог кричать, он бы кричал, но его горло онемело, и всего его парализовала острая, обжигающая боль. Он вздрагивал от каждого удара, каждой клеткой, его встряхивало как от электрического разряда. Поначалу он смотрел на своих птиц с горящей ненавистью, но они… быстро поплыли у него перед глазами. Запах крови постепенно разнесся по птичнику. В клетках истерично застучали сотни крыльев. О прутья стали биться сотни клювов. Тана прошибал жар и ледяной пот, пульс слетел, в глазах, залитых пеленой слез, то и дело темнело — от жгучей, прошибающей вдоль позвоночника боли. Он весь побледнел. К пятому удару Атэ отвернулся. К седьмому отвернулся Лин. К девятому — каждый третий курсант. На десятом никто даже не дышал.XXV
Когда с Таном закончили, кто-то разошелся, а кто-то так и смотрел, онемев. Казалось, что только что совершилось убийство… Тан попытался пошевелиться, но ничего не вышло… По щекам текло, со спины — тоже. Всё пульсировало и горело. И Тан не мог подняться… Атэ опустился рядом с ним, а Лин остался стоять как вкопанный. Инструктор вест Нао выписал Тану справку о наказании и сказал: — Передадите инквизитору, когда он получит донесение о вас. И потребовал: — Помогите ему дойти до лазарета. Атэ сказал: — Вам нужно встать… Тану казалось: свело челюсть, раскрошились зубы, прилип к небу язык… Он не мог даже выпустить изо рта платок, а уж встать… — Вест Саен… Лин очнулся и на слабых ногах сорвался с места. Он упал на колени рядом. — Тан… Он потянул вниз платок, обнял Тана за голову. Голос у него был перепуганный и едва слышный. — Аратжин… Тан выглядел так плохо, что рофирянин в Лине предчувствовал его смерть. И он заставил Тана встать, он буквально вытянул его с пола. И Тан встал… Боли было так много, что он перестал ее ощущать. Атэ сказал почти с отчаянием: — И зачем? Вы не прокормите троих… Тан сделал неровный шаг к клетке. Затем еще один… — Вест Саен! — прошептал Атэ. — Нельзя открывать клетку, вы ранены. Инструктор вас снова накажет! Они вас заклюют. Ну хватит! Зачем? Зачем?! Лин преградил Тану дорогу. — Тан… Тан сделал шаг вперед, но Лин снова обнял его. — Прекратите. Вам нужно в лазарет… Тан, пожалуйста… Тан оттолкнул — и ему прожгло всю спину от лопаток до поясницы. И когда он свалился на колени, вновь стиснув зубы — всё еще молча, в этом обезумевшем, почти зверином состоянии… Лин отступил. Атэ прошептал: — Они его убьют… И когда Тан поднялся, Атэ побежал — за ним. Чтобы остановить. Но Лин удержал его. Вспоминая что-то… очень старое. Это чувство… когда Тан под взглядами всего племени шел к алтарю, а Лин рвался и плакал, пытаясь остановить его, как теперь пытается Атэ: — Аратжин! Прекратите! Вест Саен! Чтобы он замолчал, Лин повторил жестокое: — Тана избрали боги… И Атэ затих. Лин почувствовал в Тане что-то такое… что ни он сам, ни птицы не расценили бы как слабость. Тан открыл клетку. Новая команда от него звучала так: — Назад. И звучала она предостерегающе. Птицы отступили, опуская головы, и Тан подставил руку под ослепшего Младшего. Младший бросился к Тану и затих. Тан обнял его второй рукой, маленькое сердце под его ладонью билось загнанно и быстро… Тану не нравились его птицы… Но эту… эту он полюбил.XXVI
Тан знал: едва отпустит Младшего — и того убьют. Люди или птицы. И он не отпускал, отказываясь идти в лазарет. Лин прошептал: — Я возьму его, я возьму… Пожалуйста, идите. И только потому, что это был Лин, Тан уступил. Но только потому, что Лин. И, передавая из рук в руки маленькое, едва оперившееся тело, он посмотрел Лину в глаза — своими, одуревшими от болевого шока, и потребовав обескровленными губами: — Клянитесь. Сохранить его — до Тана. Не отдавать, не отпускать. — Я клянусь.XXVII
Палата была «дежурной», человек на десять. Пока медик накладывал швы, Тан лежал на животе. Рядом с кушеткой стоял Атэ, наблюдал, как штопают раны, с неподдельным любопытством. И, бывало, смотрел на лицо Тана: как тот переносит? Тан ничего не чувствовал из-за местной анестезии. И это его мало волновало. Он думал лишь о том, что надо вернуться в птичник как можно скорей… В палату вошел мин Хару и направился в их сторону. Атэ заметил и весь выпрямился, как струна. Он перепугался, что Тан совершил что-то совсем ужасное. Атэ зашептал: — Всё настолько плохо? Вы закон нарушили? Тан спрятал лицо. Он не знал… Медик сказал: — Не шевелитесь. Может, Тан нарушил не совсем закон. Обычай. И это, наверное, тяжелее? Вот только: что мог в этом понять миншеанин? Мин Хару остановился рядом. Герб на его груди заставил Атэ отступить. Инквизитор строго сказал: — Ступайте. Атэ склонил голову и вышел. А Тан закрыл глаза. Он даже думать не хотел, как смотрел на него мин Хару. Старейшие смотрели так же всякий раз, как говорили: «Вестеанин с дурным нравом — вестеанин с тяжелой судьбой». Мин Хару поставил стул, сел и склонился к Тану, сцепив перед собой руки. Он говорил всегда спокойно и вполголоса. Слушал внимательно и единственный хотел понять. Но Тан ему не верил. — Мне доложили, что случилось в птичнике… Тан молчал. Рядом с мин Хару иногда — почти физически — он ощущал собственную слабость и беспомощность, как если бы и правда был ребенком. Мин Хару спросил: — Почему оставляют только одну птицу, аратжин? Этот вопрос был провокацией. Одну птицу оставляли не только потому, что так пошло издревле, не только потому, что так задумала сама природа. А потому, что всех троих Тану не потянуть. Особенно теперь, в их время, когда мяса едва хватало даже людям. — Аратжин, я задал вам вопрос, — сказал мин Хару. — Одну можно прокормить. — Только поэтому? — Так положено. — Это традиция? — Да. — Почему вы ее нарушили? Тан молчал. Он не знал, как сказать. Если бы это была другая птица… может, если бы была другая… И если бы ее раны были иными. Только если бы… — Вы будущий офицер, вест Саен. Вам нужно мыслить допустимыми потерями. Вы знаете, что это значит — «допустимые потери»? Это необходимые потери. Ваши предки однажды решили, что одна здоровая птица стоит больше, чем три слабые… За ней проще ухаживать, можно уделить ей больше времени. Даже у вашего царя была одна. Так? Тан промолчал. — Вы знаете, что вековые устои существуют не просто так… К тому же, Тан, я буду честен. Это плохо выглядит. Вы знаете, кто ваш отец. И он попрал закон. А вы пытаетесь теперь попрать традиции вашего племени. Послушайте. Мне дали понять ваши люди, что если вы вернетесь сейчас и сделаете всё как до́лжно, с вас снимут обвинения. В личное дело они занесутся, но я смогу смягчить их воздействие на вашу жизнь и ваше будущее звание. Вы меня понимаете? Тан понимал. Но ответил: — Нет. — Вы сказали, что хотите стать офицером. Тан отвернулся, заставив медика замереть с иглой и укорить повторно: — Аратжин… Не шевелитесь. Мин Хару было не понять. Только другой вестеанин знал… и даже если все они подчинялись, каждый из них желал сделать то же, что Тан. Но никому не хватало характера и безрассудства — возражать. Тану хватило. И поэтому Тан — худший из них. Всегда был худшим… Однажды Тан вынул из кармана каменную птицу. Одну из тех, что спрятал Лин, одну из тех, что помогала выживать их войску. И передал вест Шелл двумя руками в две руки. Тан сказал: «Я командовал ей опуститься… в свете двух солнц». Вест Шелл благодарно сжала ее и закрыла глаза. Она сказала: «Аратжин. Научитесь прощать другим слабость…» Тан до сих пор не понимал, что значит слабость — для него… Если покалеченный Лин не был слабым, как и покалеченная птица, которая теперь нуждалась в Тане еще сильнее, чем всегда. И она заслуживала покровительства. Она заслуживала больше двух других его птенцов. — Вест Саен, — сказал мин Хару. Тан ответил: — Вы — миншеанин. Вам не понять… — Вне сомнений. Но проблема не во мне. Проблема в том, что вас не понимает ваше племя. — Они врут. — Аратжин… Они врали! Они все ему врали! Лицемеры. Тан поднялся на руке, и со спины у него потекло, и медик зашипел, пытаясь его уложить. А Тан не прекращал попытки вырваться — с безумным взглядом. Они все ему врали. Они врали. — Вест Саен! — приказал мин Хару. Тана пришлось схватить двум мужчинам, чтобы уложить его обратно, чтобы его спине не стало еще хуже. — Вы не поймете! Никогда! — отрезал Тан, и глаза его пылали гневом. Он повторил: — Вы — миншеанин. Не смейте говорить, что понимаете. Вы ничего не понимаете — ни про меня, ни про мое племя!XXVIII
Вестников не лечили: они убивали раненых. Тан не знал, что делать. Но ему некого было просить о помощи. Он взял из птичника аптечку и поднялся на самый верхний ярус, где сидел Лин с птенцом. Тан повесил лампу и увидел, как тот выковыривал себе глаз когтями. Лин поторопился сказать: — Я не мог заставить его перестать… Тан прошипел: — Нельзя! Птенец не послушал. — Нельзя! Птенец клацнул на Тана клювом. Припугнул… И Тан отступил… Младший был тише других. И только потому, что он был тише, Тан понял… Всё, что там осталось, всё, что не склевали, нужно удалить. Но когтями… Тан беспомощно застыл. Выглядело плохо. И почему-то было тошно и жутко наблюдать за ним, хотя Тан перерезал больше полутысячи крыс… Но что-то подсказывало: эта птица знала, как ей быть. Тан забрал ее себе на колени. Он заставил себя — остаться рядом и смотреть. Когда птенец закончил, Тан смыл с него кровь и осторожно обработал всё, что мог. Затем он наложил повязку и сказал: — Снимать — нельзя. Хотя вряд ли у птенца остались силы, чтобы что-то делать… Он обмяк в руках, но потому, как он дышал и его сердце билось, Тан знал, что он жив. Не знал — надолго ли. Перед тем, как уйти, Тан посадил своего птенца в одну из пустых клеток и произнес: — Нам говорят на тренировках: «Боль делает вас сильнее». Ты станешь сильнее или умрешь.XXIV
С той минуты когда Тан решил оставить этого птенца, когда не подчинился, что-то в нем разломилось… Из прилежного курсанта, которого интересовал лишь сон, он превратился в человека, который должен был нарушать правила постоянно. Ему предстояло нести бремя своего решения. Сталкиваться с последствиями. С тем, что срочно нужно найти мясо. С тем, что племя устроило ему бойкот. С тем, что его гоняли в инквизицию ежесекундно. И банка, в которой буря спала — до того, как начать защищать всё, что ей дорого, треснула.