***
На церемонию в день святого Фабиана Ангелика облачилась в сиреневые шелка с дымчатым отливом. По подолу и рукавам тянулось кремовое кружево, газовую шаль скалывала на груди аметистовая брошь. Сетка поддерживала волосы, разлетавшиеся от слабейшего ветерка. Достаточно, чтобы ее скорбь не бросала вызов нарядам фрейлин и статс-дам, но была заметна — Ангелика не сомневалась, что фальшивых соболезнований сегодня наслушается в избытке. Лакеи проложили ей путь сквозь людское море и остановились у устланной ковром лестницы. На галерею Ангелика взошла одна. Внизу собралась толпа, как на казнь. Черно-белые гвардейцы с алыми лентами сдерживали натиск перед площадкой, где выстроятся унары, лезвия алебард золотило солнце. Мелькали шляпы, чепцы, косынки, кто-то предприимчивый водрузил на голову корзину и торговал пирожками. Хозяева лавок и трактиров подкрасили вывески, а добрые горожане протянули вдоль карнизов цветочные гирлянды. С окрестных крыш вспархивали голуби, которых потревожили мальчишки. Все ждали главных участников торжества. — Рада видеть вас в добром здравии, тетушка, — Мария Манрик присела в неглубоком реверансе. Ангелика ответила кивком — Мария единственная из всей родни Гогенлоэ поддерживала с ней приятельские отношения. Их разделяло двенадцать лет, их мужья принадлежали к разным политическим лагерям, но это не мешало им уважать друг друга и выручать по мелочам. — Взаимно, дорогая. Константин выбился в первую десятку? — Выбился, но плетется в хвосте, — вздохнула Мария. — Фридрих устроит ему разнос. — Сыну церемониймейстера не обязательно быть первой шпагой, — утешила ее Ангелика. — Валентин тоже восьмой или девятый в списке. — Если бы эдикт о запрете дуэлей действовал, я бы согласилась с вами, тетушка. А так — не могу. Кто защитит его от бретера? У нас есть враги... Мария не закончила, потому что толпа зашумела, вверх взвился пронзительный звук фанфар. На площадь выехали герольды, за ними — гвардейские офицеры на белоснежных линарцах. Когда раззолоченная карета их величеств остановилась у Фабиановой колонны, церемониймейстер Манрик устремился к дверце, которую с поклоном отворил. В обрамлении рыжих волос блеснула лысина — Манрик не разгибал спины, пока Фердинанд, грузно переваливаясь, спускался по выдвижной лесенке. Король развернулся, протянул руку, и в солнечное пятно выступила она. Внутри Ангелики все сжалось. Никого на свете она не ненавидела так истово, как свою королеву. Женщину, что флиртовала с Джастином — мальчишкой оруженосцем! — даже на собственной свадьбе; забавлялась с ним, словно кошка, вонзая когти и отталкивая; влюбила, распалила, подбила на государственную измену, а после испугалась и наговорила такого, что сын лишь чудом не покончил с собой в первом бою. Его судьбой заинтересовался Рокэ Алва, тогда еще прямой наследник короны. Он-то и упомянул при Джастине, что королева ждет ребенка, и сын, наверное, смог простить ее. Но Катарина, проведав об их дружбе, поддалась панике и замыслила убийство главного свидетеля своей измены. Ведь где один незаконный ребенок, там и два, а герцогу Алва выгодно громче прочих возмущаться, что кронпринц — ублюдок. Разумеется, если малыш Карл — не его сын. Ангелика не считала Джастина кротким агнцем, который пойдет, куда его потянут. Не считала святым. Но он словно бы смотрел на мир сквозь призму из горного хрусталя, превращавшего луч солнца в семицветье радуги. Джастин не ждал от людей зла, умел любить и держал клятвы. ...А эта дрянь изваляла в грязи даже память о нем. Ничего не скажешь, ловко придумано: кто заподозрит «юношу Марка» в интрижке с королевой? А то, что у старшей принцессы, дочери белокурых родителей, каштановые волосы — да кто вообще смотрит на принцесс? Ангелика готова была дать руку на отсечение: Катарина неустанно хлопочет, дабы помолвить Октавию с принцем на другом краю Золотых земель и отослать, чтобы девочка воспитывалась на родине жениха. Деревянные ступени заскрипели, когда король и королева двинулись вверх. Ангелика глубоко вдохнула и опустила взгляд. — Мы рады видеть герцогиню Придд, — срывающимся голоском сообщила Катарина, поравнявшись с ней. — Мы соболезнуем вашей утрате. Граф Васспард был верным слугой короны и достойным дворянином. Горло Ангелики перехватило. Она извлекла платок и на миг прижала его к глазам, чтобы собраться. По галерее прокатился вал приглушенных «Да-да...», «Это ужасно...», «Какая потеря...». — Благодарю ваше величество, — отняв платок, она присела в реверансе. — Надеюсь, придворная служба поможет мне вернуться к жизни. — Мы будем молиться, чтобы вышло именно так. Наверное, Катарина улыбалась. Ангелика не знала — она буравила взглядом черный бархат ее юбок, не доверяя своей выдержке. — Господин Первый маршал отзывался о покойном графе как об инициативном, толковом офицере, которого ждала блестящая карьера в армии. Ангелика сочла бы упоминание о Рокэ Алве издевкой от кого угодно, кроме простака Фердинанда. Их добрый король последним узнавал все сплетни и был не способен говорить колкости. Зато Урсула Колиньяр спешно раскрыла веер, чтобы спрятать усмешку. — Ваше величество простит мне?.. Боль еще слишком свежа, мне тяжело слышать о сыне. — Конечно, герцогиня, простите и вы нашу бестактность, — Фердинанд дернул головой, отчего с его щек и подбородка поднялось облачко пудры. Фанфары заиграли снова, оповещая, что приближается капитан Арамона с выводком унаров, и король с королевой проследовали к своим креслам.***
Полковник Ансел и полковник Морен снимали меблированные комнаты в предместьях, присоединенных к Олларии при Марагонце. Валентин понадеялся, что быстро отыщет обоих, вручит им пакеты от эра Генри и, вернувшись, в тишине продолжит конспектировать Пфейтфайера. Но не тут-то было. Увы, третий пояс столицы за четыреста лет изрядно расплылся, и дома полковников разделяло больше хорны узких улочек, кружных проездов и тупиков. Если «Сосновая шишка» и Морен нашлись почти сразу, то по пути к Адриановому спуску, где поселился Ансел, Валентин, кажется, заплутал. «Лучше бы я оставил Найера в конюшне и нанял двуколку. Уже был бы свободен». Но серый линарец выглядел так представительно! Конечно, в меньшей степени, чем серый мориск, но братового коня не позволили взять родители, чтобы оградить Валентина от сплетен. Приходилось разъезжать по столице на Найере. Пусть они еще не привыкли друг к другу, наружность и выучка линарца стоили высшей похвалы. Валентин — не мелкий писец, чтобы выпрыгивать в пыль из облупившегося экипажа. Где бы он ни появился, по его внешнему виду станут судить о достатке эра, а значит, он обязан производить наилучшее впечатление. Поэтому — никакой грязи и суеты. Шел только третий день его службы. Валентин начинал подозревать, что принимает долг оруженосца слишком всерьез. Над головой нависали балконы, и на каждом сушилось белье. Мимо пробежали полуголые мальчишки; пошатываясь, побрел пьяный работяга, из окна на втором этаже свесилась рыжая девица и призывно распахнула платье на груди. Валентин покосился на свой эскорт — Хельмут и Райнольд вертели головами, точно два деревенских увальня. Они мало пробыли в Олларии и не успели изучить город. — Спросите, как выехать к Данару, — велел он, указав на водоноса. Хельмут направился исполнять порученное, а Валентин послал коня шагом вперед. За тележной мастерской, возле которой, почти перегородив улицу, лежала перевернутая тачка, ему померещился просвет в трущобах. Валентин не ошибся, что подтвердил нагнавший их с Райнольдом Хельмут. Они свернули на дорогу пошире, а с нее — на булыжную мостовую, вдоль которой пестрели вывески с петушиными и собачьими головами. Вечерами здесь проводили бои. Не самый благополучный квартал... Зато Валентин знал, как отсюда выбраться. Улица пошла под уклон, показался мост Людовика Упрямца. И сразу же сзади зацокала, загрохотала упряжка. Валентин обернулся, и сердце пропустило удар: карета была окрашена в серый и зеленый, а пятеро сопровождавших ее всадников носили серые ливреи с дубовым листом на груди. Дубовый лист поверх камня — герб графа Штанцлера. Человека, с которым отец предупреждал вести себя даже осторожнее, чем с королевой. ...«Каждое его слово имеет не двойной, а тройной смысл. Запоминайте их. Запоминайте и думайте, чего от вас хотели добиться». Он ничем не выдал испуга — не пришпорил Найера, не подозвал слуг и даже умудрился спокойно кивнуть, когда карета поравнялась и из-за занавеси показалось лицо ее владельца. — Не ожидал встретить вас, граф. Желаете присоединиться ко мне? Удивительно жаркий денек для весны. Солнце действительно припекало, но от доброжелательного тона по спине Валентина пробежал холодок. — Благодарю вас за приглашение, но не могу его принять. Эр Генри поручил мне как можно быстрее доставить полковнику Анселу эти инструкции, — он провел пальцем по багряному футляру с черным лосем у луки седла. Штанцлер сокрушенно вздохнул, затем постучал набалдашником трости по передней стенке кареты, и кучер пустил лошадей шагом. Валентин верхом пристроился у окна — мост можно пересечь бок о бок, а потом он попрощается и свернет в первый попавшийся проулок. Не станут же его похищать посередь бела дня? — Столь добросовестная служба делает вам честь, граф. Другой бы порадовался предлогу поглазеть на канцелярию. Ваш отец упоминал, что вы прилежный и любознательный молодой человек, вижу, он ничуть не преувеличил. Валентин склонил голову, благодаря за похвалу. — Мнение господина кансилльера очень ценно для меня. Они замолчали. Ветерок принес от реки запах тины и скрип весел в уключинах, над мостом пролетела чайка, почти чиркнув крылом по лошадиным мордам. Те замотали головами, зафыркали, но не сбились с аллюра. «Мост Людовика Упрямца — единственный в Олларии, где королевским указом запрещено торговать, его длина — триста восемьдесят бье...» — всплывали в мозгу слова ментора Керхена. И каждый столб с фонарем, каждая опора ограждения, оставленные за спиной, снимали с плеч Валентина по пессане незримого груза. — Как вам живется в особняке Рокслеев? — мягко спросил Штанцлер. — Меня приняли весьма радушно, — Валентин смотрел прямо перед собой. — Впрочем, пока я не могу сказать, что обжился. Прошло лишь три дня. — Я не одобрял намерение вашего отца снова договориться с маршалом Генри, — тон Штанцлера стал озабоченным и доверительным одновременно. — Память о брате, который ходил по тем же коридорам, читал те же книги, носил те же цвета, способна долго причинять боль. Покинув отчий дом, вы были вправе рассчитывать на то, что вырветесь из склепа. — Я... — Валентин вдруг растерял все слова. Неужели отец и правда не подумал о том, как он будет себя чувствовать три года в бывшей спальне Джастина? — Эр и его супруга делают все, чтобы я не погружался в меланхолию. Штанцлер понимающе кивнул, будто и не ждал другого ответа. — Маршал Генри — добрейшей души человек. Но, будем честны, звезд с неба он не хватает. Да... печально видеть, как талант растрачивает себя по пустякам. Не такого эра вы заслуживали, совсем не такого. Разве это годится, посылать оруженосца с записочками, будто лакея, — он пренебрежительно покосился на багряный футляр. Горло Валентина сдавило. Старая обида — на судьбу, на родителей, на ни в чем, ни в чем не повинного Джастина — обдала изнутри горечью. Он сглотнул, принудил себя неопределенно качнуть головой. «Думайте, чего от вас хотели добиться» — разве не ясно? Но как заглушить назойливый голосок, нашептывающий, что он достоин лучшего господина? Наверное, рассуждать подобным образом — слишком себялюбиво. Неблагодарно. Но Джастин обмолвился о Рокэ Алве, и Валентин на пустом месте взлелеял надежду. Он мечтал об армии — он знал, он верил, что если постарается, то станет хорошим офицером! Смелым, дотошным, верным присяге. А служба у бездаря Рокслея отдаляла его от мечты. — Эр Генри помогает мне изучить город и завязать новые знакомства, — через силу возразил Валентин. — Я признателен ему за это. — Вы на диво здраво мыслите, — Штанцлер улыбнулся, и Валентину показалось, что тот разгадал его притворство, словно школярскую задачку. — Не все подвиги совершаются на поле брани. Для целеустремленного человека хватит дел и в столице. Наверное, здесь их даже больше — таких, что по плечу не всякому, а лишь человеку исключительного ума и исключительной прозорливости. — Мои амбиции не распространяются столь далеко, — губы Валентина выпускали слова, но сам он едва осознавал их смысл. — Пока с меня хватит и службы маршалу, а когда три года истекут, мою судьбу решит отец. — Думаю, вы лукавите, граф, — Штанцлер по-свойски подмигнул. — Когда еще нам строить воздушные замки, как не в юности? Когда еще мечтать, что завоюем целый мир? В вашем возрасте родители кажутся приземленными стариками, которые не видят дальше собственного носа. Нынче я и сам старик, но все еще помню, о чем грезил, когда был юнцом. Валентин промолчал. Пусть считает скрытным или ограниченным — главное, чтобы отвязался, не резал по живому то, что и без него болит. Штанцлер будто услышал его мысли. — Простите, если мои речи задели вас. Перед наследником герцога Придда открыто гораздо больше путей, чем некогда мог себе вообразить сын безвестного секретаря из Эзелхарда. Не упустите их.