Жизнь заново

Весна выдалась дождливой. Потоки воды вымывали все цвета, делая всё серым и скучным. Кенни чувствовал себя примерно так же: эмоции и мысли смазывались потоками воды; он стал очень нервным и чувствительным без явной на то причины; что-то постоянно раздражало, задевало, вызывало сильные срывы, но он не мог направить эти эмоции в полезное русло и вернуться на путь созидания. Музыка исчезла, и Кен слушал только шум дождя, стук посуды на кухне, шуршание тканей и собственные шаги. Тишина перестала быть чудовищем, которое кралось в темноте и было готово напасть на него. Она успокаивала, глушила вспыхивавшие эмоции, будто накрывала их серым пушистым пледом, в котором они тонули. Со временем мужчина начал успокаиваться, но это переходило скорее в апатию, чем во что-то здравое. Кен иногда выходил из дома и бесцельно бродил вокруг под дождём. Поблёкшая весенняя зелень размывалась перед глазами и становилась однородной грязно-серой массой, воздух был заполнен водной взвесью, которая делала его тяжёлым и густым. Дожди не смывали давящие мысли и не очищали душу. Вода будто заполняла Кена и топила его сознание, которое захлёбывалось под её тяжестью без сил сопротивляться и выплыть на поверхность, а в кожу снова и снова впивались холодные острые иглы капель. Груз становился только больше, и ничто не могло его облегчить. Кенни не видел радуги среди своей непогоды, хотя время от времени она радовала жителей Джексонвилла яркими полосами на фоне свинцового неба. Над ним будто висела его личная туча, из которой, не переставая, лились потоки воды. Они монотонно стучали по голове и плечам, заставляя их опускаться всё ниже под своим весом. Даже боль от страшных ран, разрезавших спину, потеряла своё значение. Галлюцинации снова обрели силу, но тоже стали расплывчатыми: люди потеряли лица, голоса и звуки превратились в белый шум, цвета поблекли и смешались в неоднородную массу, движения ощущались то как в замедленной съёмке, то как при увеличенной скорости. Головная боль и головокружение уже не накрывали железным колпаком, оглушая металлическим звоном, а накатывали плавными волнами, вымывая почву из-под ног. Кенни плыл по этим смешивающимся потокам сна и реальности, совершенно не заботясь, куда они направлялись и что находилось на пути. Камни, сети, пороги, водовороты, шторма и прочие скрытые опасности не имели значения и не интересовали его. Одной раной больше, одним ушибом меньше — какая разница, эти тело и душу всё равно уже ничего не спасёт. Даже если его утянет на дно, он не стал бы пытаться выплыть: его лёгкие и без того были наполнены водой до самых краёв, как у рыбы. Что ещё оставалось? Только упасть на песчаное дно, а потом уйти под ил вместе с многочисленными скелетами мёртвых китов и дельфинов. Весна подходила к концу, но дожди не хотели прекращаться. Кен не работал всё это время, и ему начинали звонить из студии, чтобы убедиться, что он всё ещё в строю. Социальные сети он тоже забросил и вообще не подавал никаких признаков жизни миру за пределами своего дома, но вернуться стоило, потому что жизнь смертного добавляла многочисленные обязанности, от которых сложно просто так избавиться. К тому же Кенни чувствовал, что без музыки становилось тяжело: глухая тишина воды начала его утомлять и отягощать, и он нуждался в глотке свежего воздуха. Музыкант время от времени приезжал в студию в Джексонвилле, но занимался только техническими вопросами, которые требовали сухих мыслительных процессов. Разбудить эмоции и чувства он был ещё не готов, поэтому работать было тяжело, ведь музыка требовала отдачи, даже по другую сторону звукозаписывающего пульта. Кен старался изолироваться от содержания и больше уделять внимания форме: чистоте звучания, настройке микрофонов, баланса между инструментами и прочим деталям, однако это было равносильно просмотру фильма без звука: ни диалогов, ни саундтрека — только бессодержательная картинка, на которой время от времени что-то происходило. Эмоциональное вовлечение позволяло понять, как трек должен звучать, какие именно настройки к нему нужно применить и как передать заложенный посыл, но это было роскошью, которой Кенни не располагал, из-за чего работа затягивалась, но это было лучше, чем ничего. К домашней студии мужчина пока подходить не решался. Там накопилось какое-то количество материала, который, если обработать и подправить, можно было выпускать в свет, однако пока Кенни не был к этому готов. За дверью комнаты будто скрывалось что-то, готовое утянуть обратно на дно, что-то тёмное и опасное, с чем он боялся встретиться. В один день Кен всё-таки снова связался со своим врачом и рассказал о своём состоянии, но в этот раз не стал скрывать наличие галлюцинаций. Ему уже было безразлично, если ему назначат что-то посерьёзнее и это, вероятно, сделает ему ещё хуже, хотя падший прожил на земле уже больше года и ангельская суть уже должна была ослабить своё влияние. Однако раны от крыльев продолжали болеть, взгляд на вещи и людей был глубже, а в мыслях и памяти осталось всё пережитое наверху. Он хотел, чтобы подавленное и уничтожающее состояние ушло и он смог начать работать. Кенни подошёл к черте, у которой понимал, что сам уже не сможет справиться. Первое время после падения далось очень тяжело, но как-то падший смог это пережить и самостоятельно поставить себя на ноги. Возможно, остатки ангельской силы помогли ему восстановиться и выжить после изнурительных месяцев одиночества между сном и реальностью, когда подсознание делало всю чёрную работу, но теперь эта сила иссякала и пришлось трудиться самому. Лекарства и правда поменялись. Вместо обычного успокоительного, помогавшего избегать кошмаров, появились нейролептики, после которых было ещё тяжелее просыпаться, и антидепрессанты, которые должны были устанавливать баланс в эмоциональном состоянии. Первое время было тяжело, и Кен снова чувствовал вялость и апатию, из-за чего пришлось забросить работу на следующую неделю, чтобы привыкнуть к медикаментам и установить режим сна, на котором настоял врач для лучшей работы нейролептиков. Сон с таблетками стал мёртвым и пустым: ни снов, ни образов, ни чувства отдыха — только тяжёлая вязкая темнота, не отпускающая из своего плена. Со временем Кенни начал ощущать те самые побочные эффекты, о которых его предупреждали хранители. Это не было похоже на прописанные в инструкции различные недомогания и усиления нестабильности психического состояния — оно находилось где-то глубоко и расшатывало самые основы рассудка. Внутри будто разрасталась чёрная дыра, готовая поглотить всё на своём пути, самого Кена в том числе вместе с телесной оболочкой. Вырванные крылья будто снова пытались вырасти, раздвигая сросшиеся кости и разрывая сухожилия. Если бы они и смогли вырасти, то перья на них больше никогда не были бы белыми, да и вряд ли с ними можно было летать. Это чувство возникало постепенно, подкрадывалось и пряталось в его собственной тени. Поначалу его скрывало действие таблеток, размывавшее все ощущения, но когда первичное недомогание прошло, посторонний побочный эффект проявлял себя более открыто. Он проявлялся в новых галлюцинациях, не таких, какие преследовали его раньше: они были похожи на откровения из старых библейских легенд, в которых рассказывалось о тайнах прошлого и будущего, мировых бедствиях и о великом чуде. Теперь не личные воспоминания и знания играли с падшим злую шутку, а что-то более серьёзное. Ангельская сила почти иссякла, но влияние небес не исчезло даже после потери бессмертия. Кен не мог больше избавиться от знания, полученного будучи ангелом, поэтому лучше понимал эти видения, в отличие от других пророков и ясновидцев. Откровения для него не были набором символов и секретных посланий, которые нужно было разгадать, скорее прямым текстом, пусть и написанным небесным языком, которым он до сих пор владел. Видения показывали разные события, перемешанные друг с другом: падение Люцифера, путь Моисея, восстание демонов против небес, эпизоды из жизни царя Соломона, второе пришествие Христа и так далее. Разрозненные образы, каждый раз разные, складывались, как кусочки мозаики, в общую картину, которая доносила единственную мысль: падшие и грешники живут только по милости Бога и рано или поздно их ждёт заслуженная кара. Это послание свыше долгое время было спрятано в глубине разума падшего ангела, чтобы запугать его, привести к смирению и покаянию. Поэтому сверженные ангелы, оставшиеся в живых после падения и пытавшиеся избавиться от своих видений и страданий в смертном теле через лечение человеческими лекарствами, получали своеобразное напоминание о своём месте в этом мире и не могли вынести наложенной вины, отчего сходили с ума и погибали в истощении. Кенни оказался между двух огней, между двумя безумиями: безумием смертного и безумием падшего ангела, являвшегося бельмом на глазу для небесных сил. Выбирать ему не приходилось, потому что стоило отдалиться от одной крайности, так сразу же подступала другая, мучая и терзая его рассудок и душу с б́ольшей силой. Состояние становилось всё хуже, а исправить и контролировать его — сложнее. Он продолжал ходить к врачу и принимать выписанные лекарства, но их действие практически сходило на нет из-за откровения свыше, постоянно напоминавшем о себе. Психотерапевт разводил руками, видя без слов, что пациенту становилось хуже, поэтому на время ему пришлось отменить антидепрессанты, и он предлагал перейти к более серьёзным мерам. Кен наотрез отказывался отправляться в лечебницу, потому что начал по-настоящему бояться закончить как другие падшие ангелы, о которых ему рассказывала Анна незадолго до свержения. Однако не всё было так просто. Даже без активно действующих медикаментов Кенни видел библейские картины, которые теперь прерывались его собственными образами, переливаясь неправильными формами и разными цветами, словно в детском калейдоскопе. Такая неразбериха приводила его в отчаяние и пугала, потому что перспектива погибнуть от безумия выглядела хуже, чем риск погибнуть при падении с небес. Встать на путь созидания было тяжело, потому что для этого в голове нужен порядок, которого не было уже долгое время, но в то же время эмоциям нужен выход, потому что Кен ощущал себя наполненной водой губкой. Ему было необходимо выпустить всё, что накопилось за последние месяцы наедине с безумными видениями, но сделать это без творчества представлялось невозможным. Попытки возвращения в рабочую среду были отчаянным шагом, на который музыкант решился только в начале лета. Поначалу это была снова чисто техническая работа, но замкнуться на ней без чувств для него не имело смысла. Музыка снова стала помогать и давала хоть какое-то чувство облегчения. Чужое творчество пробуждало желание делать что-то самому, хотя начинать писать он ещё не решался. Коллеги отмечали хоть небольшие, но положительные изменения в его состоянии и работоспособности, что помогало Кену восстанавливать связи с внешним миром, утерянные после приезда из Нью-Йорка. После студии дом казался пустым и слишком тихим, что находиться в нём было неуютно. В разгаре июня жизнь била ключом: пышная зелень и яркие цветы сияли под жарким солнцем, люди проводили всё больше времени на улице, и их живые голоса разносились по округе. Холодные каменные стены дома Кена принадлежали скорее сырому склепу, давно затопленному подземными водами, отсыревшему и покрытому изнутри мхом и грибком. Они были границей между миром живых и миром, в котором он жил уже долгие годы: заброшенном, молчаливом, забытом и отчуждённом. Дом будто напоминал, что полноценной частью нового мира ему уже не стать, что он уже принадлежал миру мёртвых и должен туда вернуться следом за своим безумием. Находиться дома становилось всё тяжелее, возвращаться не хотелось, поэтому музыкант проводил больше времени в студии или где-то в городе, избегая когда-то приветливого и уютного убежища. Чувство вины, насаждённое небесным откровением, оставило глубокий след, и падший ангел не мог находиться в одиночестве долгое время: ему нужно было хоть что-то, что отвлекало бы от навязчивых мыслей. Вина за одно только существование, из-за самого факта, что он выжил и смог стать таким же, как остальные смертные, сжигала изнутри и наталкивала на тяжёлые и страшные мысли: на мысли о смерти как об освобождении. За всё время после падения Кенни ни разу не думал о том, чтобы вредить себе осознанно, и уж тем более доводить себя до самоубийства. Всегда он находил в себе силы выбираться даже из самого тяжёлого положения, превозмогать даже самую сильную боль, всегда видел смысл в том, что делал, в том, чтобы выжить и превзойти даже собственные ожидания. Одной из причин было обещание Руперту, данное перед его уходом. Для ангела было важно продолжить жить ради него, продолжать писать музыку и реализовывать свой талант, не дать своему голосу умолкнуть. Однако привязанность к земле, к жизни, о которой говорили жнецы ещё тридцать лет назад, была решающей. Кена держал он сам: его упрямство, упорство и нежелание соглашаться на чьи-то условия кроме своих. После «встречи» с Рупертом в Нью-Йорке его воля пошатнулась, потому что он увидел, насколько пустой стала его жизнь, насколько глупо было бегать за чем-то неуловимым. Потеря смысла всего существования заставляла его чувствовать себя бесполезным, что только усиливало вину. Зачем жить, если ты ничего не можешь сделать? Зачем продолжать тратить годы, если ты не способен ничего привнести? Зачем осквернять мир своим присутствием? Такому существу без прошлого, с искусственно созданным настоящим и, скорее всего, даже без какого-либо будущего нечего здесь делать. Неполноценный смертный, сломанный ангел, неприкаянная душа. Каждый день было всё тяжелее просыпаться. Скорбь уже ушла, сердечные раны затянулись, тоска по прошлому исчезла, но вместо них пришли более глубокие чувства. Они постоянно становились сильнее, давили изнутри, стремясь разорвать грудную клетку, и в то же время тяготили снаружи, оседая неподъёмным грузом на плечи и израненную спину, раны на которой совсем отказывались затягиваться, как бы Кенни ни старался за ними ухаживать. Может, на самом деле пора сдаться? Музыкант проводил всё время в затворничестве, как это было после падения. Но теперь нечему было поддерживать его тело, нечему помогать ему преодолевать новые трудности, нечему вести вперёд. Свет внутри погас, а как можно нести его в мир, если в душе непроглядная тьма? Кен не мог себе позволить выпустить эту тьму, поэтому единственным вариантом мыслился побег, но теперь уже побег, из которого точно не вернуться. Первое время после падения темнота, что в мыслях, что в комнатах, настораживала ангела, а теперь стала его убежищем. Летом дни были длинными, поэтому он прятался от солнца в приглушённом свете студии или за закрытыми окнами дома, выходя оттуда поздно вечером, когда закат уже остывал за горизонтом. По ночам он редко находился дома, потому что не мог оставаться взаперти наедине с собой, и часто или гулял по городу, или сидел на крыльце в тёплых объятиях летней ночи. Однажды вечером он ехал из студии, не думая о направлении. В пригороде он почувствовал, что находился в каком-то знакомом месте. Узкая дорога привела его на дикий пляж. Тёмные волны переливались в свете фар и изумрудно-зелёном цвете горизонта, над которым бледно мерцали первые звёзды. Песок и высокая трава у дороги еле слышно шуршали под свежим бризом. Кенни выключил двигатель и вышел из машины. Ощущение дежавю становилось всё сильнее и напоминало ему об одной из прошлых жизней, но он не мог понять, какой именно. Он подошёл ближе к воде и сел на мягкий песок. Издалека донёсся лёгкий запах дыма, тихонько затрещало дерево, на коже ощущалось согревающее тепло. Рядом горел маленький костерок. — Кенни. — Ты не спишь? — Нет. — А чего так? — Не знаю, думаю. Откуда-то из прошлого послышались голоса, один из которых принадлежал самому Кену, тогда ещё ангелу, тогда ещё счастливому, пусть и страдавшему из-за обострения человеческих потребностей. Тогда его основными проблемами был слишком долгий и глубокий сон, хотя он должен был бодрствовать, и постоянное метание между Рупертом и небесной канцелярией, требовавшей какие-то глупые отчёты. Не было ещё боли от потери дорогого человека, не было постоянных угроз жизни и здоровью, не было падения. Ангел посмотрел на небо, где погасла заря, и увидел блестящую россыпь звёзд. Они были всё такими же далёкими, как и тогда, такими же холодными и безразличными. Бо́льшая часть из них уже была мертва, и их свет долетал до Земли из далёкого прошлого. Где-то среди звёзд был и Руперт. Нет, он не превратился в раскалённый добела шар — он был в совершенно другом пространстве: возможно, где-то над небом, возможно, где-то под ним, но другим. Однако его душа стала подобна звезде: её свет до сих пор долетал до земли, но это было лишь эхо из прошлого, где Руперт был ещё жив и остался таким в памяти людей. Говорят, когда душа попадает в рай, на небе загорается новая звезда. Кенни продолжал в это верить, поэтому видел свет, исходящий от тех, кого он любил, продолжал быть для него маяком в ночи. В последнее время звёздное небо было закрыто облаками, поэтому некому было утешить Кенни и напомнить о том, что он не один. Звёзды долго пугливо прятались, а небо над головой приобрело или однородно-чёрный, или грязный серо-оранжевый, почти ржавый, цвет. Свет вокруг был только искусственный: жёлтый, противно жужжащий напряжением в нитях накаливания, или белый, режущий, как тонкий скальпель. Солнце не грело, а обжигало, поэтому приходилось скрываться от него. Только ночь, украшенная блеском кроткой луны и молчаливых звёзд, могла стать успокаивающим приютом для измученной души, прожившей и вынесшей слишком много для неё одной. Наконец небо снова прояснилось и Кен смог увидеть свет, которого так не хватало и без которого он чувствовал себя потерянным. Только тогда мужчина понял, насколько ему не хватало этих крохотных маячков, которые в последний раз он видел в Лос-Анджелесе несколько месяцев назад. Все потерянные друзья и семья снова были рядом. Тихо накатывали волны, приглаживая неровную, похожую на старую мятую бумагу, поверхность берега. Время уже отбило полночь, а от заката не осталось и следа. Приближался самый тёмный час перед рассветом. Свежий солоноватый бриз с океана смешивался с терпким горьким запахом дыма и оседал на коже и волосах. Кен заметил, как мир вокруг стал удивительно большим, таким же бескрайним и необъятным, как водная гладь впереди. Даже будучи ангелом и видя землю сверху, он не задумывался об этом, не видел этого. Стены его мёртвого склепа покрылись трещинами и рассыпались в пыль. Старые фрески с чужими образами и надгробные плиты с эпитафиями становились грудой безликих камней. По сломанным колоннам поползли ветви ярко-зелёного плюща, а между серыми плитами пробивалась молодая трава. Фигуры скорбящих ангелов потеряли свои крылья и лица. Кенни будто раскрыл глаза спустя долгое время и увидел, что находилось у него перед самым носом. Он получил своё собственное откровение: любовь к жизни и стремление к ней. Вот что не позволило его крыльям нормально вырасти, не позволило забыть о дорогих людях, не позволило забыть себя. Не нужны были больше ни звёзды, ни блуждавшие где-то среди них духи из прошлого, пусть и всё ещё дорогие, ни сгоревшие до основания крылья — это всё стало эфемерным, несущественным. Пусть старые кошмары и искажённые сны держали Кена в плену, но сковывающие его цепи ослабили хватку и позволяли вздохнуть без приступа обжигающей боли. Ночная прохлада коснулась воспалённых ран и немного успокоила жар на коже. Под закрытыми веками перестали прыгать искры и цветные пятна — взор наконец прояснился и увидел, что за темнотой крылось что-то большее. Пусть пока что это было видно через прутья клетки страхов, но захотелось вырваться оттуда, увидеть больше, стать частью этого. Морские волны продолжали неторопливо накатывать на песок, омывая берег. Небо начинало светлеть у горизонта сиреневыми полосами. Ветер переменился, и прохладные солёные порывы сменились на тёплые потоки, мягко скользящие по коже и одежде. Звёзды таяли в наступающем рассвете, выполнив свой последний долг. На фоне светлеющего моря прояснился чёрный силуэт полуразрушенного деревянного пирса. За последние пару лет от него осталось ещё меньше: приливы унесли с собой часть настила и очень сильно повредили опоры, шатавшиеся под движениями волн. Кенни вспоминал свой последний визит сюда и чувствовал себя настолько же повреждённым, как этот пирс. Костерок рядом уже давно погас и остыл. Прогоревшие поленья замело песком, похоронив их, как кости древнего фараона, вместе с потемневшими рубинами углей, их последним сокровищем. Запах дыма улетел вслед за первыми криками проснувшихся чаек. Солнце поднималось, окрашивая небо в персиковые и бледно-голубые оттенки. Кен поёжился от озноба и долгого пребывания в одном положении, но не хотел больше прятаться от света, хотел восстановиться, снова твёрдо стоять на ногах и уметь выдержать любую бурю, но для этого ему нужна была помощь. Кенни вернулся в машину, но поехал в совершенно другую сторону.

***

Подъездная дорожка была такой же заросшей, как и три года назад, когда он был здесь в последний раз. Железные ворота перетянуты цепью и закрыты на замок. На дом, затянутый паутиной зелёных лоз, больше не падала раскидистая тень от дерева, стоящего во дворе — на его месте был только большой плоский пень, оставленный на произвол судьбы. Мужчина отпер замок ключом, висевшем долгое время на его ожерелье. Он не носил его долгое время и видел в нём лишь украшение, но что-то заставило его взять его с собой. Цепь вместе с замком бессильно рухнула на землю с жалобным лязгом, створка со скрипом отъехала в сторону, приглашая бывшего хозяина внутрь. Что-то изменилось. Это ощущалось с первого взгляда, и дело было не в отсутствующем дереве. Дом и его окрестности остались законсервированы в прошлом, но Кенни чувствовал себя здесь отчуждённо. Всё будто опустело и стало окончательно заброшенным. Кен пошёл в сторону лужайки, где когда-то стояло дерево. За пнём до сих пор находилось два надгробия: его и его жены. Странно было при жизни стоять перед собственной могилой. Когда-нибудь он умрёт снова, может, уже окончательно, и где-то появится ещё одна могила с его именем. Размышления о смерти уже не были чем-то пугающим, абстрактным и далёким: после двух перерождений и тридцати лет жизни на грани потустороннего и земного миров это стало обыденностью, к тому же личная встреча со Смертью до сих пор осталась в памяти и наложила свой отпечаток на его мировоззрение. «И вот мы снова здесь». Солнце взошло высоко и поливало всё горячими лучами. Не хватало прохладной раскидистой тени, как плащ, укрывавшей почти весь двор и дом. Кенни чувствовал себя беззащитным без тёмного купола из изогнутых ветвей, будто его таинство теряло свою интимность. На тёмной гладкой поверхности надгробных плит не было ни царапины. Мужчина провёл кончиками пальцев по имени жены, выбитом на одном из них, и понял, чего не хватало в этом месте: частица её души ушла из этого мира и оставила свой последний приют. Даже будучи смертным Кен чувствовал подобные неуловимые вещи, что иногда его очень беспокоило. Рядом с камнем что-то слабо блеснуло. Обручальное кольцо, которое Кен оставил здесь три года назад, когда попрощался со Стефани. Отряхнув его от земли, он надел кольцо на палец, где оно находилось полжизни. Теперь всё будто встало на свои места: паззл его сломанного сознания наконец собрался в полноценную картинку, соединив две прошлые жизни с настоящим и восстановив все разрушенные связи. — Стефи, я знаю, что тебя здесь уже нет, но я вернулся. Не знаю, попрощаться или наоборот, если честно. Знаешь, вторая жизнь тоже не удалась: я опять умер, ну… типа того. — Кенни опустился на траву рядом с надгробием. Было тяжело найти, что сказать, но слова потекли сами собой, освобождая всё, что накопилось за последние годы. — Помнишь, в последний раз я говорил тебе про Руперта? Он тоже умер. Из-за меня. — Болезненные воспоминания накатили густыми солёными волнами. — Я опять накосячил, не уберёг дорогого мне человека, хотя меня старались убедить, что моей вины тут нет. Может, и правда нет. Я стараюсь оставить это в прошлом, наверное, так будет лучше, и я не сойду с ума от чувства вины, которое и без того меня постоянно мучает. Я даже иногда жалею, что выжил после всего этого дерьма, что пережил тебя… и Руперта тоже. Чёрт, даже наши дочери уже старше меня! Я себя чувствую… не знаю, сам чувствую себя как ребёнок, хотя я прожил уже слишком много. — Груз всего пережитого давил на плечи, и с каждым словом становился только тяжелее. — Наверное, я прожил даже слишком много для человека. Неудивительно, что я начал сходить с ума. У меня реальные проблемы, Стефи. Я уже сижу на таблетках, но от них иногда становится только хуже. Врач тоже не знает, что с этим делать, а я продолжаю ехать крышей. Из-за этого я помню всё, что со мной было. Теперь даже помню, как умер… как мы умерли. — Фантомная боль от удара из прошлого прошла сквозь всё тело, от чего Кенни вздрогнул. — Теперь, видимо, я никогда этого не забуду. Я видел своё собственное тело, видел, как нас забрала скорая, как мне определили мгновенную смерть… А потом меня забрали двое в чёрных костюмах, похожие на федералов. Из меня сделали ангела. И знаешь почему? Просто потому, что я умер! Потому что я умер «случайно»! Они приклеили мне эти чёртовы крылья против моей воли, а потом я работал на них больше тридцати лет, даже не желая этого. Уйти невозможно: нимб уже нацепили. Хотя, честно говоря, нимбом там и не пахло. Ничем эти ангелы не лучше нас. Бред это всё. Про святость, про чистоту… Они переоценены. Ангелы просто прикидываются хорошими, но самом деле они те ещё… — Кен глубоко вздохнул, опуская последние слова, выражавшие всё, что он думал об ангелах и о том, что с ним сделали в небесной канцелярии. — Но знаешь, Стефи, мне ещё повезло: я много чего помнил даже после смерти. Со мной осталась наша последняя фотография. На ней ещё Лили даже не было, ты тогда была ещё ей беременна. Она меня и держала всё это время. Да, были вещи, которые мне приходилось делать: писать тупые отчёты о том, как хорошо себя вёл ребёнок, с которым меня заставили водиться, и прочее, но я хотя бы мог думать о людях, которые мне на самом деле дороги и важны. Я иногда присматривал и за нашими девочками, может, даже пренебрегал своими основными обязанностями. Мне постоянно прилетало за это, — мужчина усмехнулся, вспоминая многочисленные вызовы в кабинет начальницы, усаживаясь поудобнее на земле, потому что разговор выходил долгий, — но как я мог забросить собственных детей? Я знаю, что ты бы поняла меня. Лея очень тяжело переживала после аварии: мало с кем общалась, плохо спала… Мне хотелось как-то её утешить, помочь, но, наверное, сделал бы только хуже. Я, кстати, встретился с ней недавно, уже после… падения. Она всё ещё обижена на нас, и её можно понять. В итоге мы разошлись, а я обещал больше не попадаться ей на глаза. Наверное, так даже лучше, ведь она уже привыкла, что нас нет. Да и зачем ей отец сейчас, когда она сама старше меня лет на десять? Но меня это задело, честно. Кого бы не задело? Я понял такое холодное отношение и принял его. Но я уверен, что она сможет справиться с этим, ведь у неё есть своя семья, близкие люди, которые смогут дать то, чего не хватало в детстве. — На сердце теплело от мысли о детях и встречах с ними, пусть они и не прошли, как ожидалось в мелодраматических сюжетах, где все воссоединялись и жили вместе долго и счастливо, будто и не было всех лет до этого. В реальности всё куда прозаичнее. — Лили тут, наверное, повезло больше: она меня не узнала. Знаешь, я даже подумал, это произошло неслучайно. Может, это было что-то типа последней встречи с прошлым, с которым я должен наконец попрощаться? Теперь я сам убедился, что наши дети устроили свою жизнь и справятся с ней и без моего участия. Мне жаль, что нас отняли друг от друга: нас от детей, и их детство от нас, жаль упущенную жизнь. Теперь я сам, как ребёнок, должен налаживать свою, хотя получается так себе, если честно. Последние полтора года я провёл в одиночестве. Да, иногда Гэри появлялся и спрашивал, как я, я встретился с Крисом в Лондоне, общался с менеджерами, с коллегами в студии и так далее, но в итоге я приходил домой, а там пусто и тихо. Там и сейчас так. Поэтому я здесь, говорю с тобой, хотя тебя здесь даже нет. — Кенни задумался. — Интересно, как у Руперта? Он ушёл совсем, или кусочек его души остался где-то? Я помню, как с ним было тяжело одно время. Причём, что забавно, даже не в детстве, а когда он начал заниматься музыкой. Такая одержимость своим делом поражала даже меня. Мне в какой-то степени льстило, что мне назначили именно его, потому что я понимал его и чувствовал себя более полезным что ли. К тому же когда Руперт сидел в студии, я сбегал с работы и сидел с ним, даже пытался сам что-то писать. Было приятно находиться с человеком из моей среды и разделять с ним это, даже если он не знал об этом. Я до сих пор думаю, что мы должны были встретиться. Тогда я так думал только из-за музыки, ведь мне нравилось и то, что он писал. А потом… потом всё изменилось. — Воспоминания из второй жизни перестали раздражать, а эмоции сменились на более приятные. — Ты помнишь, как я иногда, — Кенни поправился, — кхм, ладно, часто терял какие-то вещи? Ну, и здесь произошло то же самое. Я потерял записную книжку, куда записывал песни и где лежала наша фотография, а Руперт её нашёл. Аккуратно вернуть её не вышло, как ты понимаешь. — Кен легко улыбнулся. — Потом что-то во мне поменялось. Я до конца не могу понять что и почему именно в тот момент, когда меня поймали буквально на воровстве. Что ж, я снова стал причиной душевных терзаний других. Я чувствовал себя так глупо тогда. Даже с тобой такого не было. С тобой я был как-то увереннее, мне было легче, а тут… как на краю пропасти. Глупо, наверное, звучит от человека, у которого уже была семья и двое детей? Всё случилось как впервые. После этого и работать в офисе наверху стало поприятнее, и ощущения от этого были не такие паршивые, крылья даже бесить перестали. Ты не поверишь, но мне их даже сделать нормально не смогли: я иногда не мог их контролировать, так что на меня даже там смотрели не то снисходительно, не то с жалостью. Раздражало… На меня и в студии сейчас иногда так смотрят, потому что я пропадаю на недели, а потом прихожу в виде ходячего трупа. Их можно понять, но отделаться от злости на это не могу. Руперт никогда не смотрел на меня так. Даже после того, как узнал, что я потерял тебя и как наврал о прошлой жизни. Я не чувствовал этого от него. С ним я ощущал себя живым и больше времени проводил на земле. Начальники пернатые продолжали дёргать за ниточки и вызывать на ковёр, но какое мне было дело? Ты знаешь, как я ненавижу, когда мне говорят, что делать и как себя вести. Единственное, что меня оторвало от него — риск потерять его совсем и оставить его без защиты. Как я мог доверить его кому-то другому? Пришлось идти на компромисс, но зато я решил, что сделаю для него всё, что в моих силах. Наверное, тогда и пошло всё под откос. Сначала череда хороших новостей, планы и прочее, а потом… — Кенни глубоко вздохнул, вновь доставая из памяти болезненные события, в которых винил себя. — Потом я и облажался. Отвернулся, забил на свои обязанности, не уберёг… Руперт получил сотрясение и разбил лицо в горах. Вроде всё наладилось, он начал поправляться. Я постоянно таскал ему в больницу сладости. А потом обнаружили кровоизлияние в мозг, и всё: нас обоих приговорили на смерть. Кстати о смерти. Ради него я нашёл саму Смерть. Лично. Буквально. Знаешь, она достаточно приятный… человек? Не знаю, как правильно её назвать. Наверное, с ней легче всего было общаться, чем с ангелами. А ты знала, что она живёт в Канаде? У неё ещё кошка есть. Нет, правда, эта встреча была неожиданно хорошей, пусть и разочаровывающей. Руперт умер, и она не могла ничего сделать. Перед смертью я всё-таки рассказал ему, что со мной сделали, рассказал правду о нас, рассказал ему всё. Ему понравились мои крылья… — Глаза защипало и всё вокруг поплыло. — Эти чёртовы крылья, криво сделанные, навязанные мне. Они ему понравились, и он просил снова показать их, а я и не мог отказать. Последние дни я не отходил от него. Когда его забрали… я сам хотел умереть. Мне снова пришлось переживать это. Второй раз в моей долбанной жизни! — Кен не сдерживал эмоции и иногда стучал кулаком по земле. — Я ведь так ни разу и не был на его могиле. Я знаю, что его увезли в его родной город где-то на севере Австрии, но так и не решился там побывать. Может, я и не найду его. На похоронах меня тоже не было: меня буквально заперли наверху, чтобы подвести под трибунал. Наверное, это неправильно. Он дал мне пусть и всего полтора года, но они были особенными, и так я его отблагодарил… Вот и вся моя воля. А потом меня сбросили, выкинули, как сломанную вещь. Я уверен, они надеялись, что я не переживу это, но даже в этом никто не смеет мной командовать! Пусть забирают свои крылья обратно, они мне не сдались. Это было больно. Очень больно, Стефи. Раны от них до сих пор не зажили и даже не затянулись. Мне иногда даже встать с постели тяжело. Хотя иногда и не хочется этого делать. Не знаю, что меня заставляет. Мне иногда кажется, что они заново отрастают, но их выжгли под корень, а после такого уже не восстановить. Моя спина до сих пор выглядит как чёрт знает что. Я иногда даже боюсь смотреть в зеркало, когда нужно снова что-то с ней сделать. Не уверен, заживёт ли это когда-нибудь, но хотя бы не кровоточит так сильно. Может, я просто самонадеянный идиот, потому что обычно такие вещи зашивают и вообще люди ходят к врачам с такими проблемами. Хотя я скорее трус, потому что не знал, чем это кончится. Ты бы знала, что мне наговорили перед тем, как сбросить обратно на землю. Хотя лучше не надо. Честно, я всё ещё боюсь, что это может сбыться, потому что, когда я начал пить сильные таблетки от депрессии, у меня начались новые галлюцинации. Они заставили меня чувствовать вину за одно моё существование. Я и сейчас это чувствую, я говорил. Поэтому я и приехал к тебе, Стефи. Мне нужна помощь. Спасибо, что сохранила кольцо для меня. Теперь я не расстанусь с ним, потому что оно должно помочь мне. Я больше не хочу быть один. Я не смогу справиться с этим. Пусть хотя бы наше кольцо будет со мной, будет нашей связью. Смерть разлучила нас, но забыть тебя я не смогу даже после неё. Даже когда я умру… умру в третий раз… — Ещё одна смерть, маячившая где-то на горизонте через несколько десятков лет, выглядела как надежда на избавление ото всех пережитых страданий. Кенни пережил слишком много для одной души, но он был готов дойти до конца. Смерть от своей же руки не была выходом, что он понял только сейчас: иначе его ждала участь жнеца, тянувшаяся бы вечность. На посту ангела его спасала тяга к жизни и сильная любовь к семье, но если он совершит самоубийство и добровольно расстанется с ней, то значит, что привязанности к земле уже не будет. Кто знает, чем он тогда станет? Однако был шанс, что его душу признают негодной и сошлют куда подальше, откуда уже точно нет возврата, но надеяться на это не стоило. — Надеюсь, мы наконец встретимся с тобой, и я больше не оставлю тебя. Может, я смогу найти там и Руперта и извиниться, что ни разу не навестил его. Но я должен дожить до этого. Не знаю как, но должен. Это моя главная цель: я должен жить и идти дальше. Я не прощаюсь, Стефи, не теперь. Я вернусь к тебе, обещаю. Ты знаешь, что я сдерживаю свои обещания. Кенни встал с земли и отряхнул джинсы. У него были смешанные чувства: с одной стороны, облегчение, потому что он смог рассказать всё о своей жизни без умалчивания, без лжи во благо, без страха быть непонятым, с другой — опустошение, потому что всё накопленное в один момент вышло наружу, но не оставив ничего вместо себя. То, что придёт на смену боли и горечи, ещё только зарождалось в нём, оно почти выросло, пока он ездил по миру, восстанавливая связи, но потом погибло из-за одного видения. Падший ангел наконец избавился от этого позорного звания и принял новое — человек. Пусть смертный, пусть его жизнь прервётся когда-то, но он будет знать, что эти годы прошли не зря, сможет обернуться в последние минуты и понять, что заслужил покой. Кен окинул взглядом двор и снова посмотрел на могилы, блестевшие в лучах полуденного солнца. Откуда-то доносились голоса, неясный шум машин, чириканье птиц, снующих в разросшихся сорняках и кустах, шелестел тёплый ветер. Вокруг царило умиротворение, но в то же время оно было живым, наполненным цветами, звуками, запахами, которые складывались в приятную глазу картинку. В этом хотелось раствориться, стать его частью, пропустить через себя несмотря на болезненные воспоминания, на ноющие раны и не проходящие галлюцинации и ночные кошмары. Наполненный решимостью, Кенни вернулся к машине и направился домой, оставив за спиной свой старый дом, в который он собирался ещё вернуться. К тому же вторая могила, под его именем, была там, но земли в ней было гораздо меньше, чем раньше.