Бесславные ублюдки

— После установления личности Накахары дальнейшее было делом техники. Тогда мы, собственно, и убедились в том, что имеем дело с дуэтом. — Ода рассеянно покрутил в руках пачку кофейных зёрен и, засыпав их в кофеварку, включил помол. От кофе уже тошнило, просто нужно было чем-то занять руки. — Мы отследили их по камерам наблюдения в магазинах и ресторанах, а также по дорожным камерам. Пришлось, конечно, попотеть — на тот момент компьютерщики из отдела Куникиды ещё не были такими асами, как сейчас, и по итогу мы потеряли уйму времени. Больше недели провозились, но нашли их — едва успели. Они собирались бежать из страны. Накаджима восторженно вздохнул и поёрзал на стуле. В его глазах горел истинный азарт — похоже, он вовсю представлял себе, как мчится в полицейской тачке с сиреной и проблесковыми маячками брать опасных негодяев. Для пущей драмы — в одиночку. Ода уставился на тонкую струйку кофе, стекающую в чашку. — Они оба были гениями, — сказал он как будто сам себе. — До сих пор не понимаю, как это произошло. — Удача, — мечтательно промямлил Накаджима. Ода качнул головой — говорить и, тем более, спорить, ему не хотелось. Он знал, что не сможет донести до Накаджимы то, что чувствует, да и чёрт с ним, с Накаджимой — он и сам за все шесть лет так и не нашёл названия для этого странного, неудобного ощущения, которое испытывал всякий раз, вспоминая о деле «Двойного чёрного». Как будто что-то упустил. Как будто виноват. Как будто мог помочь. Всем. А в итоге сделал только хуже. Это ощущение неотступно преследовало его с самого окончания расследования и немного притупилось лишь когда в его жизнь вошли дети. Пусть и не его собственные. Пусть и видел он этих детей от силы пару раз в месяц — слишком часто навещать их не позволял напряжённый график и какое-то неуместное чувство неловкости, даже стыда. Такое чувство всегда приходит, когда жертвуешь деньги на благотворительность или, скажем, пострадавшим от цунами — как будто откупаешься от собственной судьбы, чтобы с тобой не случилось того же. Как будто стыдишься иметь то, чего других жизнь лишила без причины. Могла ведь и тебя лишить. Но ты вот он, живёшь, и радуешься, и вроде бы почти нормальный. Это, наверное, очень эгоистично — пытаться добрым делом заглушить чувство вины за то, чего уже не исправить, чтобы оно не так сильно мучило по ночам. Ода всегда догадывался, чем обусловлено это чувство, но не хотел лезть глубже. Неизвестно, что он нашёл бы там нового о себе. Он пытался, действительно пытался убедить себя в том, что это странное чувство обусловлено виной за то, что не предотвратил смерть товарищей — и отчасти так оно и было. И он всегда был искренним, когда приходил к Коё и возился с её детьми — детьми своего напарника, погибшего в той проклятой перестрелке. И со временем действительно всем сердцем полюбил их: и проказника Коске, и маленького провокатора Кацуми, и озорника Юу, и тихоню Шинджи, и умницу Сакуру — её особенно, что и говорить. Но порой, представляя на месте Кацуми или Коске маленьких Дазая и Накахару, он понимал, что даже с самим собой честен не до конца. И если за что и должен испытывать чувство вины — так это за то, что допустил трагедию, разыгравшуюся в полицейском участке в ту ночь, когда арестовал Дазая Осаму. Но никак не за то, что случилось потом — или в далёком прошлом. Он ведь ничего не мог исправить. Не мог предотвратить тяжелого детства Накахары и наверняка тяжёлого детства Дазая. Не мог не делать свою работу, которая всегда для него была больше, чем работой — она была его долгом и делом всей жизни. Не мог не понимать, что, кем бы эти двое ни были в детстве, в конце концов они стали преступниками — пусть и убивали исключительно тех, кто и так заслуживал смерти. Прошлое невозможно исправить. Но это не мешает до конца жизни о нём сожалеть.

Нагоя. 2014. Десятое апреля

Чуя дремлет в пассажирском кресле, и Дазай ловит себя на мысли, что постоянно отвлекается на него от дороги — а уж ему отвлекаться никак нельзя, водит он неважно. Но Чуе тоже надо отдыхать. Они путают следы, меняют машины, расплачиваются только наличными, останавливаются в маленьких гостиницах и отелях и упорно двигаются на восток, чтобы на корабле переправиться на материк. За пределами страны их никогда не поймают. Остался последний рывок. Закат красит горизонт во все оттенки кроваво-алого, и Дазай не может найти в себе сил отвернуться. Он смотрит — и хочет запомнить, запечатлеть в памяти всё: каждый сменяющий друг друга оттенок, каждое лёгкое облако, каждый блик заходящего солнца. Как будто видит всё это в последний раз. Они наспех ужинают в придорожном кафе, и Дазай первым поднимается из-за стола. — Надо ехать, — говорит он. — Я только руки помою и поедем, — отвечает Чуя и, подмигнув ему, уходит в сторону уборной. Дазай смотрит ему вслед, испытывая смутное не то сожаление, не то надежду, не то тоску — и пропускает момент, когда колокольчик на двери мелодично звякает, а в помещении повисает напряжённая тишина. Дазай медленно поворачивает голову — и встречается взглядом с высоким мужчиной в тёмном костюме и светлом плаще. Рядом с мужчиной, позади и по сторонам — отряд вооружённых до зубов полицейских, и дула их пистолетов направлены на Дазая. Дазай быстро оценивает свои шансы: его убьют прежде, чем он дотянется до пушки. Иногда численное превосходство действительно имеет значение. — Держите руки на столе, чтобы я их видел, — миролюбиво советует мужчина. Усаживается напротив Дазая — на место, где минуту назад сидел Чуя, — и кладёт перед собой пистолет, удерживая палец на спусковом крючке. — Дазай Осаму, если не ошибаюсь? — С кем имею честь, чёрт бы тебя побрал? — спокойно спрашивает Дазай. Если бы он оказался с любым из этих ублюдков один на один, от них мокрого места бы не осталось. — Офицер Департамента полиции Токио Ода Сакуноске, — отвечает тот, демонстрируя жетон. — Дёрнетесь — убью. Но не хотелось бы устраивать пальбу в этом милом заведении, верно? — Он обводит скептическим взглядом окружающее убожество. — Полностью согласен с вами. — Дазай усмехается. — Так чем обязан, поделитесь? — Вы подозреваетесь в организации и совершении серии заказных убийств на территории Японии на протяжении последних двух лет. — Ода смотрит на него прямо и жёстко, но без страха и злобы. Так и положено смотреть на попавшегося в капкан преступника принципиальному полицейскому, который просто делает свою работу. Дазай думает только о Чуе. Чуя должен почувствовать неладное. Очевидно, уже почувствовал, потому что моет руки слишком долго. — Где твой напарник? — спрашивает Ода. Дазай медленно улыбается. — Я не понимаю, о ком вы говорите. Я здесь один. — Обыщите эту забегаловку, — командует Ода, всё так же глядя ему в глаза. Дазай улыбается.