Бесславные ублюдки

— Забегая вперёд, скажу, что мне не удалось найти никаких сведений о детстве и юности Дазая. — Ода с отвращением посмотрел на чашку с недопитым кофе и отставил её в сторону. — Это было самым странным. Всё, что мы выяснили благодаря информаторам — то, что два года он прослужил в Портовой мафии Йокогамы. Осаму Дазай возник будто бы ниоткуда, пришёл к тогдашнему боссу, нанялся на работу и очень быстро стал одним из его приближённых. Поговаривали, что Дазай даже планировал его убийство, но то ли не срослось, то ли передумал — неясно. Насколько я понимаю, именно в Портовой мафии Дазай и оттачивал совершенство в том, что умел лучше всего. — В чём? — тихо спросил Накаджима. — В убийствах людей, конечно, — невесело усмехнулся Ода. — Возможно, мы так его и не поймали бы. О том, сколько Дазай совершил преступлений в одиночку, ещё до начала сотрудничества с Накахарой, мы так ничего и не выяснили. Абсолютно ничего, хотя, уверен, послужной список у него был внушительным. Всё-таки, судьба свела нас с настоящим профессионалом. — Как же вам удалось на него выйти? — удивился Накаджима. Ода медленно вытащил из пачки сигарету и пощёлкал зажигалкой. — Мы вышли не на него. Мы вышли на Накахару. Он прокололся, думаю, по чистой случайности — бросил окурок на месте преступления. Ну а я всегда был очень дотошным и собирал с мест преступлений все улики. Эксперты проанализировали ДНК и установили его личность — он проходил по делу о давней краже, ещё по малолетке. Правда, в деле почему-то осталась только одна его фотография очень плохого качества, по которой мы и составили фоторобот — как оказалось, довольно далекий от истины, он ведь попался в одиннадцать, а на момент расследования по делу «Двойного чёрного» ему было за двадцать. Его историю отследить удалось, но опять же, непонятно, как он вообще дожил до восьми лет — его родителей убили во время мафиозной войны в середине девяностых. Выжил он, по всей видимости, чудом. Ода замолчал, так и не закурив, и уставился в окно. Он до сих пор помнил эту фотографию одиннадцатилетнего Накахары — она врезалась ему в память, как и ещё одна, последняя его фотография. Мелкий рыжий пацан в рваной ветровке, коротких не по размеру штанах и ботинках, которые давно пора было выбросить на свалку. Ода солгал Накаджиме — фотография была отличного качества, и фоторобот по ней с учётом новых технологий портретной экспертизы получился довольно правдивый. Вот только всё это не особо помогло бы в поимке пропавшего с радаров «Двойного чёрного», если бы... Если бы Дазай и Накахара не вернулись в Японию ради одного, последнего своего дела. После того, как всё закончилось, Ода не раз думал о том, зачем они вообще вернулись. Судя по имеющейся информации о совершённых ими преступлениях — далеко не исчерпывающей, — деньгами они себя обеспечили на всю жизнь. Вряд ли причина была материальной — хотя, гонорар за убийство босса Портовой мафии наверняка они получили баснословный. Ода не знал, кто и почему заказал «Двойному чёрному» это убийство. Не знал он и того, почему они согласились. Он знал лишь, что занявший место босса Мори Огай утвердился на своём месте прочно и наверняка. Ода всегда был уверен в том, что занять это место ему помог именно «Двойной чёрный». В этом деле было слишком много пробелов. И эти пробелы невольно заполняли другие, мало относящиеся к делу, но не дававшие Оде покоя детали. Он как наяву видел историю Накахары и Дазая, несмотря на то, что не знал её до конца — слишком много подобных историй ежедневно проходило у него перед глазами. И все они были историями про детей. Он не помнил момент, когда неожиданно для себя проникся главным — не Дазай и Накахара были виноваты в том, что стали теми, кем стали. Такими их сделал мир, в котором они были вынуждены жить и с правилами которого должны были смириться. Этот мир выбросил их на обочину, вычеркнул из привилегированных списков тех, кто имел право на нормальную жизнь — и винить в этом, в общем-то, было некого. Дерьмо, чтоб его, случается. Кто-то приходит в этот мир, чтобы ломаться, кто-то — чтобы ломать других. Но это не отменяет того, что тех, кто ему не угодил просто по праву рождения, мир хладнокровно и неизбежно ломает сам. Ода не знал, что свело вместе Дазая и Накахару, но никогда этому не удивлялся. Они ведь действительно были очень похожи. Легендарный «Двойной чёрный». Безжалостные наёмники, не признающие авторитетов, профессионалы, безупречно делающие свою работу. Дети без детства, вынужденные слишком рано повзрослеть, неприкаянные и никому не нужные, не знавшие по отношению к себе любви и заботы, а знавшие лишь боль и жестокость. До тех пор, пока не встретили друг друга.

Йокогама. 2014. Двадцать восьмое марта

— Заканчивай с ними, — говорит Чуя. Дазай кивает, но не может отказать себе в том, чтобы напоследок полюбоваться на дело своих рук. Он медленно обходит огромное, грязное, залитое потоками крови, заваленное трупами помещение и останавливается около дёргающегося в конвульсиях тела. Ублюдок ещё жив. Дазай склоняет голову к плечу и направляет ему в грудь пистолет. — Хочешь, чтобы я тебя убил? — спрашивает он безразлично. — Да… Да, пожалуйста, — хрипит тот. — Наслаждайся, — говорит Дазай и стреляет. Он стреляет — и не может остановиться. Внутри клокочет извращённое, страшное, тёмное удовлетворение, и Дазай с каждым выстрелом будто выпускает из себя орды демонов, которые не оставляют его ни на секунду даже во сне. А потом его запястье сдавливают стальной хваткой, выворачивают из сустава, заставляя разжать стиснутые в невротическом спазме пальцы и выронить пистолет. — Хватит, — говорит Чуя спокойно и властно. — Он уже мёртв. Дазай поворачивается, пытаясь понять, что вообще происходит. В голове царит полнейший хаос, и красивое лицо Чуи на фоне этого хаоса — единственный верный ориентир. — Лучше поцелуй меня, — произносит Чуя, и Дазай целует, слыша в отдалении захлёбывающийся вой полицейских сирен. Их работа окончена. Впереди только свобода.

Йокогама. 2014. Двадцать девятое марта

— Я всё ещё прошу тебя подумать, Дазай. — Нет. Это окончательный ответ. Даже если бы я хотел — нет. И я не хочу. — Очень жаль, что вы оба решили завязать. Я мог бы обеспечить вам отличное прикрытие и полную свободу действий. — Я знаю. И всё же вынужден отклонить ваше предложение. Я уже сделал выбор. — Что же... В таком случае, прощай, Дазай-кун. — Прощайте, Мори-сан.

Осака. 2014. Девятое апреля

Стоя напротив зеркала, Чуя собирает отросшие волосы в низкий хвост и перекидывает его через плечо. Яркие рыжие пряди на ослепительно-белой ткани эксклюзивного костюма от Кензо — как языки пламени на фоне первого снега. Он такой красивый, что Дазай мог бы любоваться им вечно. Чуя ловит его взгляд в зеркале и медленно приподнимает бровь. Он наверняка догадывается, о чём думает Дазай — любой бы догадался, когда на него так пялятся. — У меня для тебя подарок, — говорит Дазай и подходит ближе, становясь у него за плечом. Он долго выбирал цвет, но в итоге всё равно остановился на чёрном — нет ничего красноречивее вызова, облечённого в классику. Устроив подбородок на плече Чуи и полуобняв его, Дазай показывает подарок, наблюдая за реакцией в зеркале. Чуя улыбается, прослеживая пальцами изящную вязь гравировки на французском — города, даты, модели стволов, количество целей. У них своя романтика, для обычного человека непостижимая. Это то, что связывает их крепче клятв и зароков, даже крепче самого времени — одно безумие на двоих, в котором невозможно потеряться, пока тебя держат за руку. Одна на двоих вечная жажда. Чёрная кожа — к светлой коже. Дазай сам застёгивает чокер на шее Чуи, пока он придерживает волосы, чтобы не лезли под руку. Касается подушечками пальцев шероховатой гравировки, поправляет воротничок рубашки, расстёгнутой сверху на две пуговицы, притягивает Чую к себе за талию и целует в висок. — Тебе идёт белый, — замечает Чуя с лукавой полуулыбкой, накрывая его ладонь своей. Дазай в очередной раз убеждается в том, что купить одинаковые костюмы было отличной идеей. — Мы отлично смотримся вместе, правда? — говорит он. — У нас просто нет выбора. — Повернув голову, Чуя смотрит на него снизу вверх. Дазай поддевает чокер на его шее пальцем, притягивает к себе, целует в губы многообещающе и неспешно до тех пор, пока Чуя не выдыхает: — Ещё пара минут — и я вообще раздумаю куда-то идти. — Боюсь, тогда нас не поймут, — ухмыляется Дазай и за руку тянет его к дверям. Их один на двоих чемодан с минимумом вещей уже лежит в багажнике новой тойоты. За последнюю неделю они сменили четыре автомобиля и восемь отелей, нигде не задерживаясь дольше, чем на одну ночь. Завтра они навсегда покинут Японию. Дазай знает, что они вряд ли найдут для себя пристанище хоть где-то, но он нисколько не огорчён. Для бродячего пса весь мир — дом, и нигде дома нет. Но если ты не один, дом всегда рядом — в твоей душе. Чуя великолепно водит машину — и Дазай получает очередную возможность полюбоваться им. Тем, как уверенно и свободно лежит на руле рука, тем, как расслабленно Чуя откинулся в кресле, чётким профилем на фоне окна, хитрыми довольными взглядами, которые Чуя кидает на него то и дело. — Я начинаю нервничать, когда ты на меня так смотришь,— наконец говорит он со смешком. — Как? — расслабленно спрашивает Дазай, не переставая смотреть. — Как будто хочешь сожрать. — Чуя улыбается уже во весь рот. — Примерно это я и хочу сделать. — Дазай подаётся к нему и, взяв за подбородок, разворачивает лицом к себе, чтобы поцеловать. Если они разобьются, он будет, наверное, даже рад. — Я веду машину, придурок, — мягко оттолкнув его, напоминает Чуя. — Я просто не мог удержаться, — смеётся, откинувшись на спинку кресла, Дазай. Им не нужен повод, чтобы почувствовать себя королями. Ресторан сегодня закрыт на спецобслуживание для них двоих. И не только в целях безопасности. Просто Дазаю очень хочется как можно больше времени провести с Чуей наедине. Он не понимает, чем обусловлено это странное щемящее чувство в груди — чувство, как будто время утекает сквозь пальцы, как будто его у них остаётся всё меньше, и надо успеть хотя бы самое важное. Дочувствовать, донасладиться... Долюбить. Чуя расправляет салфетку и кладёт её на колени, вытаскивает из ведра со льдом бутылку «Шато Петрюс» и разливает его по бокалам, отмахнувшись от предложенной официантом помощи. — За что будем пить? — спрашивает он, лукаво взглянув на Дазая. А Дазай думает лишь о том, что Чуя, такой как есть, искренний, настоящий, до невозможности его, одинаково прекрасен в любом виде и ситуации: в дизайнерском костюме за столом дорогого ресторана, в окровавленной рваной одежде с пистолетом в руках в окружении десятков трупов, обнажённый — в его, Дазая, постели. Наверное, это и есть любовь. — За бродячего пса, — отвечает Дазай, поднимая свой бокал. Он не хочет пить за будущее — он совсем не уверен, что оно с ними случится. Чуя удивлённо вскидывает бровь, но потом понимающе улыбается. — За бродячего пса, — кивает он. — За нас, — говорит Дазай. — За тебя, Чуя. — За тебя, Дазай.

***

Дазаю двадцать четыре, и он даже подумать не мог, что однажды настанет время, за которое он будет просто и безоговорочно благодарен судьбе. Большинству людей благодарить судьбу не за что. Но ему повезло. Он всё ещё не счастлив — потому что счастье придёт к нему лишь с тишиной. Но он благодарен судьбе за причину жить. У этой причины яркие рыжие волосы, светлые злые глаза с застывшим во взгляде выражением превосходства, чётко очерченные красивые губы и лёгкий румянец на высоких скулах. Его причина жить курит полторы пачки в день, трахается как бог и стреляет без промаха. Его причина жить безжалостна и жестока, не признаёт полумер и отчаянно любит его. Его причина жить — причина умирать для всех, кто встал у них на пути. Дазай захлопывает дверь гостиничного номера и впечатывает Чую в стену, яростно целуя в шею. Стаскивает с него пиджак и отшвыривает в сторону, абсолютно не заботясь о его сохранности, несмотря на чёртову уйму денег, которую они убили на эти шмотки. Беспорядочно шарит руками по прижавшемуся к нему вплотную жаркому телу, сминает в руках мягкую ткань, стремясь добраться до обнажённой кожи и дурея от её вкуса и запаха, как будто впервые. Снова и снова — как будто впервые. Каждый чёртов раз. — Подожди, стой, Дазай! — Чуя перехватывает его запястья, заглядывает, чуть отстранившись, в лицо, и в полутьме Дазай не видит, а угадывает его улыбку. — Не торопись. Займись со мной любовью. Сейчас. Займись со мной любовью... Скажи, что любишь меня, Дазай... Господи, ну почему он сам никогда не может догадаться первым?! Дазай притягивает Чую к себе, как и всегда, наклоняясь, чтобы поцеловать его — а Чуя, как и всегда, запрокидывает голову и тянется к нему, обнимая за шею и чуть приподнимаясь на мысках. От ощущения невероятной, запредельной близости у Дазая горит в глазах и кружится голова. Он, словно во сне, переставляет ноги, ни на секунду не выпуская Чую из рук, целует, раздевая, трогая везде, куда получается дотянуться, и ему мало, мало, мало — всегда будет мало, никогда не будет достаточно. — Иди ко мне, — зовёт Чуя, откидываясь спиной на кровать, тянет за руку, расстёгивая на нём брюки, приподнявшись, губами прижимается к шее, и Дазай позволяет себе раствориться в ощущениях, он будто пытается надышаться моментом, хоть и понимает, что бесполезно, что надышаться всё равно не получится. Чуя в два счёта избавляет его от одежды, и Дазай вжимается в его тело, родное, обнажённое, прекрасное, скользит ладонями по бёдрам, позволяет ласкать себя в ответ, вслушивается в сладкие приглушённые стоны. Ему кажется, что он мог бы провести в этом миге вечность, застыть в нём, как пчела в янтаре — как тогда, когда впервые касался Чуи, впервые слушал, как он стонет, впервые переживал это странное незнакомое ощущение близости с другим человеком. Он не ждал и никогда не хотел любви. Но любовь не спрашивает разрешения, чтобы войти в твою жизнь. Как и смерть. — Я люблю тебя, — шепчет Чуя и выгибается всем телом, когда Дазай входит в него, повторяя это снова и снова, как заведённый, до тех пор, пока кроме этих слов в голове и на губах Дазая не остаётся никаких других. Дазай прижимает его запястья к подушке, не давая отстраниться, двигается в нём медленно и размеренно, всё сильнее задыхаясь уже не от возбуждения — от эмоций, и, срываясь вместе с ним в оргазм, целует в губы так, словно делает это в последний раз. … После Чуя курит прямо в постели, не озаботившись тем, чтобы прикрыться. Дазай рассматривает его, обнажённого, великолепного, своего личного ангела смерти, всё-таки явившегося по его душу. Хотя, казалось, кому бы она была нужна. — Дыру просверлишь, — улыбается Чуя, даже не скрывая, как ему приятно такое внимание. — Поехали отсюда, — вдруг говорит Дазай то, чего меньше всего от себя ожидает — Сейчас. Немедленно. — Сейчас? — Чуя удивленно смотрит на него. — К чему такая спешка? — Чуя. Нам нужно уехать прямо сейчас. Просто поверь мне. Я чувствую. — Дазай подаётся к нему, сжимает горячие изящные пальцы в своих с такой силой, будто хочет превратить их в крошево. Он не узнаёт себя, но от неясного, всепоглощающего предчувствия беды у него сжимается сердце и холодеют ладони. Чуя разглядывает его, сдвинув брови, будто пытается прощупать границу нормальности в человеке, для которого границ никогда не существовало. Но в конце концов кивает, пожимая плечами. — Ладно. Хорошо. — Он накрывает ладонь Дазая своей и мягко, успокаивающе целует в губы. — Поехали. Одеться-то хоть успеем?