Один маленький мальчик очень любил мечтать. Он мог часами рисовать картинки из своей головы. На них всегда изображался город, а в нем маленькие жители. Этот город был черно-белым, не потому что у мальчика не было мелков, или фантазия. Потому что этот мир был создан из стекла. Красивого, прозрачного стекла, иногда в нем отражалось солнце, сияя в стенах стеклянного города. Жаль этот мир был хрупким. Глупо было строить мечты на стекле, не так ли?
Илье редко снились сны, а даже если и снились, то он их не запоминал. На это просто не было сил, времени и желания. Честно говоря он просыпался уже порядком уставшим, и к тому же промерзшим до мозга и костей. Но сегодня что-то пошло не так. Первым, что он почувствовал по пробуждению, был запах пирогов, что удивительно. «Мама взялась за готовку?» — подумал Муромов, но открывать глаза не стал. Ему было хорошо, тепло, уютно, и совершенно плевать на отлежанную руку. Была б его воля он вообще бы не просыпался никогда. Но тут вмешалась это «б». До сознание донесся обрывок разговора.
— Фил, а твой друг надолго у нас?
— Не знаю. Может разбудим? Пироги готовы, поест, а то тощий как скелет.
— Нет. Давай потом, пусть поспит.
Сначала Илья подумал, что это сон, ведь ни один из этих голосов не принадлежал его матери, это во-первых. А во-вторых, он не знал ни одного человека, который бы так заботился о нем. Но вскоре в его сознание всплыл образ их встречи с Филом, после чего сонливость как рукой сняло. Мальчик быстро поднял голову, часто моргая.
— Прости, мы тебя наверное разбудили. — нежно сказала женщина в синем платье, в белый горошек.
У этой женщины была теплая улыбка, красивые золотистые волосы, и сапфирово-синие глаза. В ней было столько нежности и столько материнского тепла, что казалось его хватит на всех жителей планеты Земля. Она походила на принцессу из какой — нибудь глупой, детской сказки. Муромов растерялся.
— Нет. Я… — полу-промямлил рыжик. — Я сам проснулся.
— Ну раз проснулся, так давай есть.
— Х-хорошо.
Илья неуверенно протянул руки к тарелки, взяв ближний пирожок. Он крепко стиснул в пальцах хлебобулочное изделие, будто боясь, что кто-то может отобрать его, и начал есть, неуверенно откусывая помаленьку. Это было вкусно, казалось ничего вкуснее мальчик не ел никогда в своей жизни. Не сказать, что рыжий многое пробовал. В большинстве случаев ему самому приходилось готовить себе еду, а кулинарными способностями он не был наделен. Только вот казалось, что в этих пирожках было что-то еще помимо хорошей кулинарии. Кажется в них была любовь. Иногда рыжик бросал короткие взгляды из-под челки на Фила и его маму. Они о чем-то мило беседовали, смеясь и улыбаясь… Искренне… Женщина трепала сына по волосам, а он что-то бормотал в ответ… Отец тоже делал также, а еще папа часто читал ему книжки о дружбе, любви и верности… Жаль, что все в них оказалось ложью. Друзья предали, а любви и верности никогда не существовала. Сказка кончилась, так толком и не начавшись. Что-то в груди заболело неистовой болью. А глаза почему-то предательски защипало.
— Илья? — Фил смотрит на него, а он пытается скрыться за челкой. — Илья? — блондин кладет свою руку на его.
» — Господи, Фил, как это не правильно…» — шепчет человек-улыбочка, но почему-то не улыбаясь, его слова тонут глубоко в глотке, не найдя выхода наружу. — « — Тебе не должно быть жалко такую мразь, как я. Пусть тебе будет все равно, как раньше! Умоляю. Только не жалей меня! Не стоит. Если… Если ты мне… Боже, это неправильно! Я неправильный, Фил!»
— Мне наверное пора… — полустоном выдает Муромов, пытаясь прочистить сухое горло. — Спасибо за гостеприимство, но мне пора, правда! До свидание!
Илью бросает свой так и недоеденный пирожок на тарелку, и выбегает в коридор. Он судорожно открывает замки, стараясь не обращать внимания на крики сзади и выпархивает на волю.
Холодный воздух жжет легкие, ресницы на глазах слипаются, от так и не скатившихся слез. Ему больно и страшно. Впервые за многие годы. Мальчик не обращает внимание на холод, хоть он и выбежал в одной футболке, впопыхах забыв одеться и забрать портфель. К хую!
Илья идет по знакомым улицам в которых вырос, но все здесь кажется таким чужим… Не родным и опасным. Илья ненавидит себя за свой страх, и презирает за бессилие. Но он не может по другому. Просто все это слишком неправильное.
— Эй, шмара рыжая, деньги есть? — спрашивает его толпа гопников.
— Не-а. — тянет рыжий и начинает смеяться.
— Ты что нарываешься?
— А ты так неудачно гопстопишь? — язвительно шутит он, его побьют, он этого и добивается.
— Ну ты, педик, сам виноват.
С начало они валят Илью на пол, потом бьют. В живот, ноги, руки, грудь… Им без разницы куда бить, главное больнее. С разбитой губы течет кровь, оставляя красные пятна на снегу…
… они уходят не быстро. Только когда уже наигрались с жертвой. Муромов лежит и не двигается. Слишком мало боли. Он встает, только через пять минут, когда футболка окончательно мокнет и тихо добирается до дома.
Входная дверь отперта, мальчик тихо открывает ее и прошмыгивает в ванну, где снимает с себя дурацкую черную футболку, за день превратившиюся в кровавые тряпки. Встает под душ, берет лезвие и безжалостно режет свою молочно-бледную кожу.
Первый порез — «слишком эмоциональный.»
Второй порез — «слишком доверчивый.»
Третий — «слишком плохой сын.»
Четвертый порез — «Слишком не правильный.
Вода струится по телу, скрывая следы преступления, оставляя лишь лиловые синяки и бардовые царапины. Илья прячет запасное лезвие за стеклом. До мозга медленно доходит, что основное он забыл в портфеле, а портфель у Фила… Он же не станет проверять содержание его портфеля? Правда?.. Стараясь откинуть страшные мысли в сторону, рыжик ищет аптечку и наскоро обрабатывает серьезные порезы. Потом выходит из ванны. На входе его ждет мать. Она смотрит на него холодно и с осуждением. А он? А он просто смотрит.
— Почему тебя не было в школе?
— Ты даже не спросишь где я был.
— Без разницы! Главное, что тебя не было в школе! Если бы твой отец был жив…
— То что? — спросил мальчик, и его лицо исказила улыбка. Она была неживой. Это была нервозная улыбка.
— Он бы тебе…
— Его больше нет. — Муромов смеется, обрывисто, хрипло, кажется он достиг своего апогея. Он просто слишком много держал все в себе. — Он мертв. Он ничего мне не сделает. Смирись!
На глазах матери наворачиваются слезы. И она плачет. Только сейчас Илья понимает, что сказал. И ему становится стыдно. Ужасно стыдно. Мальчик встает перед ней на колени.
— Мамочка, мама, прости, я не…
— ВОН ОТСЮДА, МЕЛКИЙ ВЫБЛЯДЫШ! — кричит она, пиная его в живот.
— Хорошо…
Мальчик закрывает двери. Его душу пронзают острые иглы вины. О, если бы не его дурной язык! Он сам, сам во всем виноват. Таких как он любить невозможно. По этому у него нет друзей!
Рыжик открывает шкаф и достает скрипку из чехла. Он не играл с тех пор как умер отец. Но почему бы не начать снова? И Муромов начал, «Летняя гроза» — Вивальди. Мелодия интенсивная, но до жути грустная, она способна растрогать даже самого черствого человека на Земле, потому что идет из глубины сердце. Илья сводит брови каждый раз, когда близок к ошибке, и расслабляется, когда все идет хорошо. Он не правильный, и ему все равно.
Тебя называли чудаком, крича:
«Твой мир не настоящий, а всего лишь игра!»
Но ты закрывал двери, туда уходя,
Ты верил и знал, что их пустые слова.
Твой хрупкий мир был сделан из стекол,
Красивый, но до жути холодный,
На нем всегда был развод блеклый,
Он уж тогда был обреченный и безысходный.
В тебе было радости, больше боли,
Но ты не искал легкий путь.
Тебе бы чуть-чуть больше воли!..
И ты смог бы тогда упорхнуть.
Ты ведь хотел парить над небом,
Запираясь в стеклянный мир.
Ты жил в нем, и верил слепо,
Невзирая на сломанные крылья лир.
Ты был добрым ко всем и со всеми,
Но не всех допускал ты к себе.
Это было сложнее чем схемы,
Но не легче гадать на воде.
Как жалко мне, что твой мир разбили…
Но ты в этом ведь сам виноват.
Кто строит мир из осколков и пыли?
Только какой-то рыжий чудак.»
