***
— Ну что же вы, мои хорошие, устроили-то опять, а? Ну что вы, голубчики?.. Пора, наконец, признаться самому себе — не получится из него хороший милиционер. Чтобы такой, как отец, — уважаемый, умудрённый опытом, пусть и немного холодный человек — которому каждый уличный дебошир отдаёт честь и сам приходит каяться в своих грехах и проситься за решётку. Да, таким как отец ему не быть и никогда не сделать ничего хорошего, не осуществить детскую мечту — избавить город от преступности, не оставив никого, кто мог бы нарушить общественный порядок, и закрыть милицию за ненадобностью. Да… Хорошо бы было, если бы было… — Дак я вообще в этот раз не при делах, блин, это Шершень всё исполнял! Но ты на него не злись, блин, он за дело… Сил на нотации у Жилина нет уже никаких, поэтому вместо очередной проволочки он может только упасть на кровать за спиной и устало спросить: — За какое дело? Полчаса назад, бесцельно прогуливаясь (под каждой непринуждённой прогулкой в его случае следует понимать только бдительный, неусыпный патруль) по посёлку, он вдруг заметил в ближайшем окошке нечто такое, от чего у него волосы застыли в жилах и моментально заледенели внутренности. Яков Шершанский обстригал садовыми ножницами, по всей видимости, налысо спящую бабу Любу такими неуклюже-конвульсивными движениями, будто был бы совсем не против в процессе выколоть ей и без того подслеповатый единственный глаз. Катастрофа. Не далее, как вчера, он, Жилин, сын милиционера, порядочный и трудолюбивый мальчик, убеждал эту самую бабу Любу, что отвечает за этих обалдуев головой и уверен, что они встали на путь исправления. Путь исправления же, вероятно, выразил совершенно иное мнение на этот счёт и закрылся на обеденный перерыв, отчего бедным детям просто некуда было больше податься и судьба, сжалившись, завела их во двор многострадальной бабы Любы. Однако остального контекста происходящей чертовщины это предположение абсолютно не объясняло — пришлось разбираться во всём самому. Двух с половиной секунд Жилину хватило, чтобы попасть в дом, вытолкать дружков через окно и, прячась по колючим смородинным кустам, вытащить их со двора. — Только тихо! — Да она не проснётся уже, — пробубнил Шершанский, и у Серёжи упало сердце. — К-как… Как не проснётся? — Да ты не кипишуй, мы ей так, снотворного в чаёчек там кофеёчек какой-то подмешали, блин, она к вечеру очухается сто пудов! — поспешил прояснить Роза, так громко и чётко изложив свой надёжный план, что слышать его должны были даже малолетние бандиты соседнего села Крыжовинска, тут же взяв на заметку, не то что любопытные старики, сидящие днём в клумбовых и огородных засадах в ожидании свежих тем для вечерних диспутов о пропащей молодёжи. Стеклянным взглядом Жилин долго изучал бесстыдные лица, не обременённые и намёком на виноватость, убеждая себя, что заорать на всю округу не будет лучшим выходом из положения, а потом как-то совсем ссутулился и взмахом руки позвал за собой. Не единожды ему уже приходилось предоставлять этим отпетым разбойникам свой дом в качестве убежища для их же безопасности (обычно к этому моменту безопасность сельчан переживает кризис таких масштабов, что в качестве помощи ей можно разве что скинуться на хорошие поминки, поэтому Сергею остаётся только предотвращать последующие за этим эпизоды насилия, укрывая у себя главных подозреваемых свершившегося бесчинства) — мало ли о чём из своих подвигов они умолчали, за что выживший из ума дед с окраины может начать палить из ружья. Тем не менее выяснять о происшествии как можно больше Жилин просто обязан, чтобы знать, на какой улице и в каком доме ему в этот раз приносить извинения и уговаривать «милосердных, самых щедрых и добрых людей в Клещах» назначить друзьям наказание, ограничивающееся только полевыми работами или помощью по хозяйству. — Так за какое такое дело вы совершили парикмахерское надругательство над беззащитной старой женщиной? Она же того… Вообще может не проснуться после снотворного-то вашего, голубчики!.. Это статья! На пятнашечку тянет. — Да она и так уже полулысая была, а я помог ей, получается… Теперь парик себе купит… Заграничный какой-нибудь… Жилин, не глядя на Якова, подпирает щёку кулаком и принимается раскачиваться взад-вперёд с таким видом, будто в это самое мгновение на него весьма неожиданно находит озабоченность секретами бытия. Вспомнить, был ли у него хоть один спокойный день за это лето категорически не выходит. — Серж, походу, сломался… — Роза медленно и боязливо подкрадывается к кровати и усаживается на самый край, начиная ощущать нечто похожее на стыд. — Серый, ты бы так сильно не напрягался, что ли… — Волосы — не зубы, отрастут ещё… — не очень уверенно добавляет Шершанский и вдруг сдаётся, выкладывает. — Зато над Розой теперь не будет издеваться, кашолка маринованная! Раз уж ей так не нравятся его длинные волосы, пусть сама ходит обстриженная и плюётся, глядя в зеркало. Чтобы своим же этим… Гостам, короче, соответствовать. — Блин, Шершняга, ты зачем ему это рассказал всё? — Роза совершенно теряется, не зная, куда себя деть от жилинского взгляда. Серёжа хлопком руки по костлявому плечу опускает собиравшегося было скрыться мальчишку обратно на кровать и задаёт вопрос серьёзно, прямо как взрослый, копируя строгие интонации отца: — Это правда? Розанов мнётся, не собираясь признавать, что стал жертвой нескончаемых и грубых насмешек безобидной на первый взгляд одноглазой пенсионерки. — Да чего говорить теперь, если волосы мы к её голове обратно не присобачим? Сами виноваты, сами по черепушкам нашим и получим, блин. А ты это… Извини. Жилин долго молчит, раздумывая, а потом заносит руку и, к изумлению Розы, уже успевшего зажмуриться и сжаться в ожидании звонко-крепкого подзатыльника, каким обычно награждают его сельчане, чуть приглаживает его длиннющие и спутанные светлые лохмы и легко приобнимает за плечи. — Всё понятно, мои хорошие, ничего, разберёмся. Вы в следующий раз только, прежде чем почикать кого-то, со мной всё обсудите сначала, поняли? — губы его растягиваются в неширокой улыбке и на всю комнату вдруг раздаётся похожее на предсмертную агонию умирающей совы внеземное ухуканье, такое, что Шершнягу бросает в пот. — Ну поняли, да? Почикать. Роза, ошалело выкатив глаза, неловко посмеивается, до конца не веря, что сегодня обойдётся без понуканий и разочарованных вздохов. — Ладно, вы пока тут пересидите, я схожу отправлю кого-нибудь к бабе Любе. Пульс проверить там, на всякий случай, с волосами чего соорудить… И никогда ещё Серёжа не был так уверен в правильности своего решения. Что бы ни говорили все соседские динозавроподобные сморщенные изюмины, он этих детей в обиду не даст. Никто их не защитит, кроме него, и даже не попробует понять, кто они есть и чего хотят, какие у них мечты и сколько на самом деле в них добра. А мечты у этих двоих поистине великие, удивительные, за рамками того, что могут понять взрослые, за преклонным двухзначным числом утратившие свойство глазного хрусталика преломлять изображение возможностей предстоящих, а не упущенных. Таким никакие очки уже не помогут и нечего даже пытаться объяснять. Но Жилин — он понимает. Он тоже имеет мечту. Разуверяется в себе, сомневается, боится, но продолжает засыпать и просыпаться с фантастической картинкой своего пока ненастоящего, зыбкого будущего на сомкнутых веках. И для него не имеет значения, кто и как хочет выглядеть и что собирается делать, чтобы побороться за собственное счастье с целым миром. — Только вы тихо тут! Отец приедет скоро, поэтому не высовывайтесь, меня ждите. Скоро вернусь. С чистой душой, уверенный в себе и сегодняшнем дне (что впоследствии обернулось полнейшей неуверенностью в малейшей возможности дожить до следующего утра), Жилин покидает дом, даже не представляя, как поспешил со своим теперь уже смешным «скоро вернусь».***
Ходили слухи, что прабабка Гриши Железного была ведьмой. Не сказать, чтобы она действительно делала что-то ведьмовское в духе нагих полётов на метле под звёздным куполом на лесные шабаши или воскрешения почивших домашних животных посреди огорода, но её любовь к собиранию трав, ядовитого вида грибов, необъяснимые способности к целительству и отвратительный характер наводили на определённые мысли суеверных клещанских жителей. От своей матери, проводившей всё детство в гостях у бабушки, Гриша знал столько диковинных и жутких историй о давно умершей родственнице, что, бывало, не спал целую ночь, всё прислушиваясь ко вздохам и стонам старого дома, и накрывался одеялом с головой, прячась от теней изломанных веток, криво отбрасываемых через окно на покрывшиеся плесенью, сморщенные обои, запачканные кое-где густо-бордовыми пятнами. Священный ужас, навеянный мамиными рассказами, убедительно внушал несмышлёному мальчику, что пятна эти — совсем не неуклюжие брызги варенья из вишен. Но Гриша вырос, теперь он в большей степени Железный, чем Гриша, а Железный не верит в деревенские бредни и ничего не боится. И это просто смятение (а никакой не страх) собирается премерзкой влагой в уголках глаз этим утром, пока он, тяжело дыша, сидит на постели, броском одеяла на пол выпутывается из прилипшего к горлу намертво, душащего, слишком живого ночного кошмара. Мама говорила, бабушка видела вещие сны. Железный трясёт головой, избавляясь от пелены наваждения, обволакивающей мысли туманной дымкой. Вещие, не вещие, его это не касается. И вообще — по плану у него сегодня совсем другое, и у леса ему делать совершенно нечего. Это был всего лишь сон, а сны имеют свойство кончаться и не могут диктовать события, становиться реальностью. Уже почти ручная мышиная семья дружелюбно шуршит в углу, возвращаясь в застенок после ночной прогулки до кухни. Знакомо стучат вековые часы, разгоняя последние неприятные видения. Пора собираться. Сегодня должна состояться сделка с высокомерным, но забавным Сапоговым — адрес Восьмиглазовой в обмен на кожаные перчатки, привезённые отцом Ричарда из самих Штатов (об этих перчатках Железный мечтает уже полгода), а потом можно будет отыскать Марка и что-нибудь придумать, чтобы точно знать, что тот околачивается на местности, и совсем перестать беспокоиться насчёт раздражающе навязчивого сна. С Багдасаровым никогда не скучно, Гриша даже не жалеет, что вынужден прозябать в этой дыре, пока все его друзья в городе. Единственная его проблема здесь, к неописуемому сожалению последовавшая за ним сюда аж из самого Катамарановска, а может, и из другой жизни, носит короткие платья, красится маминой косметикой, ворует у него со двора яблоки и, если пребывает в хорошем расположении духа и в настрое на мелкое хулиганство, бросает камни в окна под девчоночий солидарный хохот. Только за эту неделю они успели подраться уже дважды — царапины на руках и шее Железного ещё не покрылись корочкой и временами неприятно саднят. Ненормальная Стрельникова. Все нервы уже вытрепала. Он было наивно допустил, что конфликт исчерпан, когда обоим влетело от одноглазой бабы Любы — наиболее пострадавшей стороны их спонтанной потасовки, чей ветхий заборчик и скромные клумбы первыми пали смертью храбрых — и пришлось весь день провести бок о бок, помогая старухе с уборкой чердака. Тогда они высвободились из рабской лямки только к ночи и, тихо переговариваясь, долго курили у колодца крепкие сигареты, стянутые Нателлой у отца. Собираясь домой, она бесцеремонно сорвала с него излюбленные тёмные очки с уже изрядно исцарапанными стёклами и, посмеиваясь, всё спрашивала, что вообще он может видеть в них в такой темноте. Но выходило у неё отчего-то совсем не зло. А потом она всё никак не могла уйти, наслаждаясь звуками оживающей ночи, тягуче разлившимися в густом от сырости воздухе, и наблюдая за первыми звёздами, случайно просыпанными раньше времени кем-то неловким, споткнувшимся о ступеньку молочного облака, закрывшего месяц. — Ну и как можно разглядеть такую красоту в твоих этих лупах? Да. В самом деле без них её было видно гораздо лучше. Вопреки самым отчаянным надеждам это был последний раз, когда они действительно говорили, а не орали друг на друга на полсела, и теперь Гриша не может вообразить себе, планетарное бедствие какой мощи произойдёт, похоронив миллионы людей, если у них получится снова пообщаться по-хорошему. Не выговаривающий твёрдую «р», постоянно улыбающийся, но как-то насмешливо, Сапогов кажется Железному нелепым со своими любовными предприятиями. Неужели ему без этой мороки слишком хорошо и хочется навлечь на себя что-то худшее, чем одинокая жизнь в неоправданно большом доме на окраине давно оставленного всеми ведьмами посёлка в наказание за плохую годовую оценку по немецкому? А мог бы сейчас с родителями быть где-нибудь за границей, счастливый и безо всяких адресов Тани Восьмиглазовой. Странный человек. Но, если подумать, они чем-то друг другу даже подходят — обоим было бы неплохо в детстве почаще посещать занятия логопеда. Статейки какие-то пишут в школе вместе… Интересно, есть у Сапогова шансы?.. Но какое Железному дело? Очевидно — совсем никакого. Главное, что теперь перчатки, наконец, его. И не имеет значения, что они тут же нагреваются на солнце, как печки, и шпарят руки. Это совсем не важно. Он заработал себе их сам. И поэтому больше не снимет. Вообще никогда, если получится. Тем не менее хорошее настроение испаряется мгновенно, почти одновременно с тем, как находится Марк. А вместе с ним и остальная местная нечисть. Под морщинистым желтовато-болезненным дубом у главной (и вообще единственной недотропы, которую ещё можно сослепу спутать с приличным проездом) дороги встречается почти половина будущего 9 «А». К гадалке не ходи, от такого сомнительного сборища точно ничего хорошего ждать не следует. Прямо на толстом корне, вырвавшемся из земли в поисках лучшей жизни и пожалевшем об этом решении раньше, чем собирался, вытянув костлявые ноги, сгорбившись и громко причитая, рыдает, кривя губы, кучерявый очкарик. Железный их так и различает, очкариков этих — есть кучерявый и мирный, а есть горланящий и путающийся под ногами. Того, первого, кажется, вообще не проймёшь. Гриша его шугнул однажды с ребятами, а он даже не расстроился, все деньги выложил, ещё бутерброд достал откуда-то и тоже отдал. Одежду какую-то тёплую притащил ближе к зиме и всучил за школой, сказал, что не жалко, зато компания Железного мёрзнуть не будет в тоненьких брюках. Гриша тогда до марта в его подштанниках проходил, холодно было. А потом ещё как-то с химией помог, хотя его и не просили, и клубнику две недели назад притащил, мол, бабушка предложила с друзьями поделиться. Короче, кучерявого после того раза больше не трогали — сам Железный распорядился. Таких недалёких обижать несолидно. — Ну здарова, отец. Чего ревём? — Лучше иди, куда шёл, — не в полную силу, даже не глядя, огрызается ненавистная Стрельникова, утешающе поглаживая кучерявого по плечу. По другую сторону от ревущего мальчишки косит глазами Марк, протягивая очкарику полосатый платок. А у самого влажные волосы на затылке стоят торчком, а спереди завиваются такими же мелкими кольцами, как у Нателлы. Понятно. На озеро снова ходили. Без него. Не то чтобы сильно хотелось проводить время в компании Зинки Кашиной и Тани Восьмиглазовой, составляющих несуразное трио с Нателлой во главе, но всё-таки было обидно, что Марку с ними можно, а ему, Железному, нет. Вдобавок Багдасарова делить ни с кем Гриша не собирался. Марк только его — он его первым застолбил, всё по-честному — и таскаться должен только за ним. Ладно, дружбу с кучерявым он ещё мог ему отпустить — эти балбесы неожиданно спелись, пока обходили три ближайших села, распихивая всем желающим целую ораву пищащих котов-недоростков. Потом ещё к нему приставали, таращили щенячьи глаза, умоляя взять одного из котят, последнего, самого крошечного, никому не нужного. Своей полудохлостью он Железному живо напомнил тогда его самого, а сильно косящим левым глазом — Марка. Соблазн был велик, но, когда бороться с безумным порывом всё-таки взять животину и надеяться, что не выживет (в противном случае одному из них всё же пришлось бы умереть, только уже от голода — дома есть было нечего) больше не было никакой воли, всех — и Гришу, и кота, и розовые очки очкарика, и глупое, жалостливое сердце Багдасарова — всех спас восставший из-под воды, расступившейся по центру пруда, Игорь Катамаранов в невесть где упёртой им строительной каске. Пришествие Натальевича и без прочего вышло довольно эффектным, а когда он забрал из рук оторопевшего Марка жалкое рыжее существо, распнувшись перед ними чем-то вроде: «Моё будет!» — Железный его совсем зауважал. Катамаранов тогда вместе с восторженным кучерявым и котом через камыши прямо и ушли, а Гриша весь вечер слушал без трёх минут политические багдасаровские речи. Представлять теперь, что он так же вдохновенно выкладывает Стрельниковой или какой-то там Зинке, что вот как только станет главным («Как где? Везде! Везде стану главным!»), так первым же делом и издаст указ, запрещающий топить котов и собак — ну и людей, может быть, тоже — было неприятно. Вот его пацаны точно бы так не поступили, они Нателлу на дух не переносят, понимают, на чьей стороне воюют. Жаль, Марку мозгов на такое тонкое дело явно не привалило на раздаче. — Журнал-лист п-пропал! — всхлипывает очкарик и громко сморкается в предложенный платок. — О-он в лес… В лес уш-шёл, я зна-а-аю… — и снова химик-ботаник весь трясётся, как лихорадочный, заливая слезами очки. — Я его с-сам т-туда… Ну… Посл… Отпр… Сказал, что оттуда кто-то п-п-птичек за-забрал всех… А это мы… Э… Мы с Игорем их… Это я в-виноват… Н-надо б-было правду сказа… А я… А он… Вдруг он уже не ве-ве… Не вернётся, а?.. — Так, голубчик мой, хватит тебе так убиваться, ты ж так не убьёшься, — то ли шутит, то ли просто издевается ментовский сын, Жилин, вроде. С этим не сладишь. Всё у него по совести должно быть, только совесть у него какая-то кривая, уникальная. Так или иначе, его странное кудахтанье с претензией на смех заставляет ревущего немного успокоиться. — Всё хорошо будет. У нас у всех всё будет хорошо. Не паникуем. Сейчас спецотряд снарядим и поищем этого друга твоего, чтобы больше не терялся. — П-правда по-поищем? Железному едва хватает выдержки не вцепиться Жилину в горло своими разогретыми до кипения перчатками здесь и сейчас. — Мне это подходит! — тут же оживлённо поддакивает Марк, и Стрельникова начинает тянуть руку, просясь в спонтанный поход. Они все обречены. — Вчетвером в лесу вообще нечего бояться, — уверяет Нателла со знанием дела. — Если с грибниковой тропы не сходить, точно не заблудимся. Вот видишь, Инженерик, а ты переживал! Сейчас мы всех-всех отыщем! — Н-нет, Ната, ты не п-пойдёшь, — осторожно опускает её руку Инженер. — Это почему? — Не доросла ещё, — не сдерживается напряжённый до предела Гриша, и от скорой, но болезненной кончины его спасает только быстрая, тренированная в результате предотвращения и разнимания не одной сотни дворовых драк реакция Жилина, остановившего разозлённую Стрельникову на полдороги к своей цели — со всех сил залепить Железному по лицу. А сил у неё всегда было много. — Я н-не хоч-чу тебя подверг… Э… Ну… Чтобы ты п-пострадала. Не хочу, — влезает кучерявый, взволнованно и виновато сжимая руку подруги. — Тебе лу-лучше здесь пока… А мы м-мигом. — Поручаю вам, Нателла Наумовна Стрельникова, патрулировать окраину на случай, если Журналист объявится, но без нас. Это очень ответственное дело, вам придётся развернуть и провести собственную спасательную операцию, чтобы найти нас и вывести из леса, в случае нашей неудачи, — с важностью объявляет Жилин, сразу как-то приосанившись. Идея получается толковая (сорваться в лес, никому ничего не сказав, было бы дуростью), но его все равно не поймёшь — серьёзно говорит или просто выдумал прикрытие на ходу, чтобы Стрельникову с собой не брать. Но Нателла остаётся довольна — отдаёт Жилину честь, желает удачи с поисками, обнимает всё ещё кислого очкарика и исчезает, скрывшись в кустарнике за дубом. Одной проблемой меньше. — Втроём всё равно нельзя идти. Четвёртый нужен. — Ох, и Игорь ка-ак раз запропастился куда-то, — понуро вздыхает Инженер, неловко поправляя замотанные изолентой очки (всего три года назад заменили они убогую водолазную очку). Кажется, опять собирается удариться в слёзы. — Гриш, а может ты того… С нами? Железный поворачивает к Багдасарову нечитаемое лицо. Да уж, если с ними, то точно «того». Начавший сбываться проклятый сон не даёт покоя. Подбоченившийся Жилин будто берёт на слабо хитрой искринкой в глазу. Очкастый мальчишка, наоборот, вертит головой, опуская взгляд, чувствует, что откажут. Даже жалко его. Марк смотрит преданно и весело, не сомневаясь, что Гриша, его Гриша, любящий приключения и самый смелый на свете, обязательно должен согласиться. Не может пропустить что-то настолько захватывающе интересное. Ну и кем он будет, если предаст сейчас этот взгляд? Если не пойдёт спасать Сыроеда из какого-нибудь болота, потому что испугался дурного сна? Нателла такое никогда не забудет. Пацаны узнают, пострадает репутация. А он сам забудет, если дураки эти безмозглые пойдут всё-таки без него и пропадут в том чёртовом лесу с концами? Нет, так дело не пойдёт. Железный не боится каких-то снов. И не бросает друзей. — Ладно, не плачь, отец. Найдём мы ханурика твоего. С вами я. Едва успевает договорить, как принимает на себя вес щуплого тела, впечатавшегося в него с размаху. — Гришечка, спасибо, спасибо тебе большое! — лепечет Инженер, повиснув на его шее. За плечом мальчика радостно улыбается Марк. Ухмыляется, сложив руки на груди, довольный Жилин. В древесной кроне мерещатся Грише жуткие тени.***
Четырнадцатилетняя Зина Кашина любит лето. Поэтично, в тютчевском духе — за волнующиеся на ветру вересковые поля, за слепящие блики солнечных зайцев на чистой озёрной воде, за едковатый запах полыни, кружащий голову, за громадный лунный диск, повисший так низко, что можно потрогать, и бешеную позднюю симфонию музыкантов-насекомых, притаившихся под окном. Ей нравится жить с дедушкой в Клещах, поливать огурцы по вечерам, полдня собирать вишню, а потом ещё два часа отмываться от красного липкого сока, после ужина приветствовать соседа, возвращающего с выпаса коз и овец. Ей нравится долго мечтать. Нравится, что можно просто упасть в траву у реки и пропасть для целого мира, до ночи считая кудрявые облака. Нравится, что здесь, на относительном расстоянии от города, все и всё под рукой. Соседство приземистых сельских домиков ощущается как-то иначе, чем соседство пятиэтажек и бесконечные переплёты поминутно сливающихся воедино дворовых рек. Гуляя по улицам здесь, здороваешься с каждым прохожим, ужасно рад видеть знакомое по школе лицо, не ощущая необходимости (как и не имея возможности) перейти на другую сторону улицы из желания остаться незамеченным своими приятелями. Если слышится свист у забора, пора выбираться на волю, отдавшись на милость судьбе. Таня плетёт ей цветочный венок, пока Нателла хвастается разбитыми локтями — сегодня она покорила самое высокое дерево в Клещах, взобралась на Олимп и дразнила разозлённое солнце, а после, с достоинством свалившись с нижней ветки, вернулась с небес на землю, чтобы рассказать им, какого там — на вершине мира. Ната драчливая и смелая, не имеет карманов, чтобы никому не пришло в голову сомневаться, что ей придётся куда-то лезть за ответным словом, ей всё и всегда по плечу, она королева дворов, школьных перемен и сердец, и с гордостью скажет об этом любому сама. Таня другая, она, скорее, принцесса. На фоне бесшабашной Стрельниковой и самой Кашиной, малообщительной и какой-то острой, Восьмиглазова выглядит безобидным небесным творением, и только Зине с Нателлой известно, какие черти иногда хороводят в её голове. С ней можно побеседовать о литературе (даже если беседа выходит односторонней) и шёпотом выложить все свои страхи, доверить секреты. Она влияет на них с Натой как-то гипнотически, успокаивающе. Завоёвывает их обеих и почему-то решает, что этого достаточно, хотя могла бы завоевать кого угодно, хоть бы и целый город. Заплетая ей волосы, Кашина думает, что ей это точно под силу. Но ей почему-то хватает и их. Они никогда не ссорятся, возможно потому, что не видят смысла — каждая всё равно будет считать, что правда осталась за ней. И в этом их счастье, основа их долгой дружбы — они уживаются с правдой друг друга. Но подруги не единственные, из-за кого Зина так сильно любит летнюю деревенскую жизнь. Пока Нателла с Железным ходят вокруг кругами, как дикие звери, втягивая друг друга в не очевидные для них обоих любовные игрища, а на Таню, стоит ей только появиться на пороге, с открытым ртом смотрят все стенгазетчики (и пока ещё не настоящие журналисты), предводителем у которых Ричард Сапогов, у Зины своя романтика, пусть и не совсем реальная. Она почти уверена, что сама себе всё надумала, что всё не по-настоящему. Перечитала романов, увлеклась, замечталась… Пропала. Она проводит столько опытов, активно экспериментируя со своей жизнью, что начинает задумываться о том, чтобы связать своё будущее с наукой. Однако если раньше объектами Зининых исследований были майские жуки, которых она извела почти всех в процессе запирания в стеклянных банках в упорных попытках «одомашнить» хотя бы одного, то теперь неблагодарную роль объекта её учёных изысканий призвано исполнять городское и общественное достояние, подвальная легенда и проскипидаренная до последней молекулы потомственная звезда строительной индустрии — Игорь Катамаранов. Не то чтобы Зина замечает особую разницу — одомашниваться Игорь не хочет ещё отчаяннее, чем те жуки. Иногда ей даже самой не верится, во что она вляпалась. Всего-то забыла надеть химзащитную маску, халат и перчатки, приступая к опасной работе. Впервые столкнулась со штаммом нового для себя вируса, не успев выработать иммунитет, беззащитная. Они с Игорем редко общаются в школе, совсем не видятся за её пределами и только здесь, в Клещах, у них получается сближаться, пробовать дружить, случайно пересекаться на улице и продолжать идти дальше уже вместе, как будто так и должно быть, как будто они договорились о встрече ещё вчера и теперь собираются гулять до полуночи, обследуя такие места, в которые всем другим, обычным, вход воспрещён. Зине тоже, но пока она с Игорем, ей можно абсолютно всё и ещё немного полнейшей, выбивающей дух свободы сверху. В какой момент своей жизни Кашина осознала, что назад уже нет дороги, что у неё заходится сердце при виде дебошира и хулигана (пусть и случайного, совсем не злого) в порванной майке, рассыпающихся в труху шортах и полуразложившихся шлёпках, она не сможет сказать ни сейчас, ни даже через десять лет, будучи штатным научным сотрудником единственного в городе НИИ. Возвращаясь домой после похода на озеро с Нателлой, Марком и Таней, Зина уже за сто метров может расслышать звуки-предвестники изменения всех её планов на оставшийся день. Она сворачивает к колодцу, не думая больше ни о чём на свете, ну разве что кроме одной небольшой шалости. Игорь всегда подкрадывается неожиданно, вырастая будто из-под земли, а его самого никогда не застать врасплох, хотя иногда очень хочется. Грех не воспользоваться возможностью. Бешеные водяные плески, раздающиеся со стороны колодца, несомненно указывают на то, что Игорь либо снова решил искупаться прямо в одежде посреди белого дня, либо просто пытается утолить жажду, накопившуюся в результате долгих мытарств по селу, глотая воду прямо из ведра, но по большей части всё же выливая её себе за шиворот. И Зина переходит в атаку. Ступая тихо (пускай это имеет и совсем немного смысла — Катамаранов сейчас и пушечный выстрел не услышит ушами, полными воды), Кашина медленно приближается к мальчику со спины и, чуть привстав на носочки, быстро закрывает ему ладонями глаза. Расплата за чудовищную неосмотрительность настигает её мгновенно — с диким полурыком Игорь хватает её за руки и, перебросив через себя, отправляет беззвучно от шока лететь в колодезные недра с такой лёгкостью, будто она совсем ничего не весит. Это сколько же надо иметь для этого дури?.. Почему она вообще остаётся жива, оглушённая Кашина размышляет, бултыхаясь в колодце, до самого вечера. Свою ошибку Игорь осознаёт и признаёт, как только успокаивается вода и показывается на её поверхности мокрая и совершенно ошеломлённая голова. — З-зинка, ты что ли? Чего пугаешь-то? — впрочем, кто кого тут напугал, до него доходит поразительно быстро. — Не боись, Зинка! Я тебя вытащу! Я ща! Ты только тут будь! Сетуя на свою пропащую жизнь, Кашина барахтается в несчастном колодце не один час, думая только о том, что Игорь, видимо, всё-таки о ней забыл. Отвлёкся на какого-нибудь ужа — с ним такое постоянно происходит, причём с ужом эта приязнь у них настолько взаимна, что они находят друг друга абсолютно где угодно — и развлекается с ним прямо сейчас, совершенно о ней позабыв. Но когда вокруг неё вдруг начинает бурлить и пениться подозрительно тёплая вода, Зина понимает, что отдала бы всё на свете, чтобы Катамаранов и правда никогда больше о ней не вспоминал.***
— Чем дальше в лес, тем выше стресс… — на сто пятой рифме к слову «лес», взятой из воздуха и подсказанной болезненным тремором всех конечностей, Журналист впервые позволяет себе подумать о вероятной возможности и возможной вероятности, ещё совсем не исключающей положительного исхода всего предприятия в целом, допустимой только на основании всех собранных доказательств и наблюдений, сложившихся, как в замысловатой мозаике из тысячи одинаково зелёных кусков, заключающейся в том, что, при некоторой доле невезения, он, кажется, всё-таки мог немного заблудиться. Под пологом многовековых деревьев ориентироваться во времени, а уж тем более в пространстве шансов не было совершенно. Как и обнаружить давно (очевидно, уже целый десяток лет назад) оставленную хилую тропку предусмотрительных грибников. Досаднее всего было, что оставленную совершенно зря — шорох, за которым он погнался в самую чащу с дедовым охотничьим ружьём наперевес, оказался простым беличьим шебуршанием где-то в высоком дупле. — И на могиле моей напишут: «Пал невинной жертвой пушистого обмана», — бормочет понурый юный охотник на нечисть, ползая по ковру из колючих иголок и пристально выглядывая под ним малейшие намёки на тропу. Выслеживать похитителя птиц, эту неизвестную прежде миру мистическую сущность, уже нарисованную в воображении и запечатлённую в бессменном блокноте, напасть на след которой и так нелегко, оказывается совсем невозможно, когда даже не представляешь, где находишься сам. Дребезжащее на весь лес ружьё, позаимствованное из дома со жгучим энтузиазмом и позволяющее поначалу примерять на себя иллюзию безопасности, уже пару часов болтается в руках четырёхтонным балластом, сбросить который всё равно что наложить на себя руки. Что-то похожее на панику начинает медленно, по шипастой спирали, таранящей рёбра и диафрагму, сбивающей дыхание, зарождаться в мальчишеской груди, ноющей от бессилия и нарастающего отчаяния. Неразговорчивые сосны не сообщают ничего полезного, противные грибы только насмехаются и злорадствуют, а равнодушные муравьи отказываются от сотрудничества. Просить помощи больше не у кого. В окончательно растрёпанных чувствах, прижимая ружьё к груди, как родное, Журналист собирает последние силы и, глубоко втянув воздух, бежит вперёд так, как не бегал ни одну стометровку в жизни, не разбирая преград и мелкой живности, лезущей под ноги, ломая кусты и с трудом уворачиваясь от летящих навстречу древесных стволов. И он мог бы бежать так весь день и всю ночь, лишь бы выбраться к людям, найти хоть кого-нибудь человеческой наружности, но забег его прекращается быстро — из-под ног неожиданно пропадает земля. Оступившись, неловко упав на плечо, ободрав ветками спину и шею и для полной картины кувырнувшись несколько раз через голову, мальчик скатывается с некрутого, но ощутимо ухабистого обрыва, а следом за ним, как с трамплина, съезжает абсолютно невредимое ружьё. Потребность говорить с самим собой, чтобы было не так одиноко, внезапно отпадает по понятной причине — говорить попросту становится невозможно. Журналист с наслаждением, по-клещански вычурно ругается про себя от боли, бездумно повернувшись на ушибленное плечо, а потом выплёвывает огромный комок пережёванной хвои, набившейся в рот в процессе падения. Очки чудом остаются на переносице, но, что ещё чудеснее, они остаются целы. О том, чтобы взобраться обратно по кромке оврага не может быть даже мысли — ноги подкашиваются и наливаются слабостью, голова идёт кругом и несильно, но неприятно тошнит. Оставаться на месте тоже нельзя. Еле поднявшись на некрепко держащие ноги, мальчик подбирает злосчастное ружьё и впервые оглядывает низину, в которой оказался. Ружьё с самодельными соляными патронами тут же перестаёт быть злосчастным. Голова начинает гудеть сильнее. Ближайшие несколько деревьев на одном уровне измазаны чем-то бурым, засохшим, дьявольским. Кажется, в мешанине кровавого цвета полос можно угадать нечто упорядоченное, будто это какое-то космическое послание, размашисто нанесённое на липкие сосновые смолы. Трясущаяся рука тянется за блокнотом, другая, непострадавшая, покрепче перехватывает ружьё. Трава жирными линиями обрызгана чем-то желтушным. Старый муравейник являет собой большую зелёную лужу, тоже какую-то внеземную, слишком клейкую для болотной воды. Наконец-то появляется цель. Сразу легче убеждается, что все жертвы и лишения, через которые проводит его опасный поход, не напрасны, мгновенно уговаривается не опускать рук в преддверии настоящей сенсации, такой, что у Сапогова отнимется его острый язык и он не посмеет ничего возразить. Преданный своей единственной хозяйке Журналистике репортёрский пёс нападает на след. Пригибается к земле и устремляется в чащу, удаляясь от жуткой поляны, напоминающей арену побоища зеленокровного существа с ядовитой жёлтой слюной с кем-то, чьи внутренности хотя бы имеют нормальный оттенок. — Не здесь ли, часом, разделался с деревенскими птицами инопланетный выродок, рухнувший на наши головы из космического вакуума в один из таких замечательных летних денёчков? Страха нет, только колит нервозностью и предвосхищением удачи где-то в районе ягодиц, подгоняя упрямо идти вперёд (наверное, всё-таки стоило после падения озаботиться вытряхиванием хвои из штанов, чтобы точно нигде не кололо). Журналист таращится в смеркающийся однотипичный лес с таким усердием, словно зрение у него рентгеновское, а не близорукое, и чётко видеть он может малейшее колебание каждой крохотной травинки, задетой таким же бесстрашным мышонком, как и он сам, всё ещё разгуливающим далеко от дома несмотря на нарастающую с наступлением темноты опасность. На полусогнутых ногах он медленно пробирается вглубь, выслушивая наводящее на путь движение среди листвы. Что-то трещит справа, впереди хрустит ветка под чьей-то лапой. Полулапой? Ногой? Ноголапой? Оно всё ещё где-то здесь. Теперь это и в самом деле можно считать охотой, и Журналист не допустит смены ролями, не станет добычей. Ему нужен треклятый сюжет! Ему нужно попасть в стенгазету, нужно сделать хоть что-нибудь в предпоследний год в школе. Нужно победить. Один единственный раз хоть кого-то победить. Всего одна победа над кем-нибудь… Он немногого просит. Он заберёт своё, а потом покажет всем, на что способен. Совсем рядом, вот тут, за кустом, что-то шелестит. Роющий звук наводит на неприятные мысли — не хочется, чтобы его самого тут же и закопали. Ружьё в руках начинает трястись, испугавшись угрозы в скором времени быть использованным. Или это руки дрожат, испугавшись перспективы быть оторванными от тела? Страха нет, ну конечно. Как и леса, и сопения с чавканьем по ту сторону дикой малины, и ружья, и блокнота… — Полундра!!! — вопит первое, что приходит на ум, прорываясь сквозь колючий кустарник, выскакивая на голую круглую поляну. Пустую. — Что такое?! Журналист вертится на месте, не в состоянии поверить. Выдумал?.. На обломанной ветке малины трепыхается на ветру клочок белой шерсти. Нагнуться, чтобы рассмотреть лучше — фатальная ошибка. За спиной, прямо здесь, в одном шаге, раздаётся бессвязное бормотание, слишком похожее на человеческий шёпот. Не выдумал. Что-то (кто-то? нечто? ничто?) касается его плеча, и это предел. Дальше нельзя. Невозможно так дальше жить. Обернувшись с зажмуренными глазами и вскинув ружьё, мальчик кричит и стреляет куда попало, скорее в небо и кроны деревьев, чем перед собой, но сегодня удача на его стороне — после очередного ружейного хлопка к его воплям присоединяются ещё и чужие, и только тогда он рискует взглянуть на чудовище. На убегающее со всех ног через чащобный бурелом, плохо различимое вдалеке синее чудовище. Как давно оно в бегах, Журналиста не интересует. Столь желанная недавно погоня и триумф, однако, тоже. Он побывал на волоске от смерти — для одного дня летних каникул это уже слишком. Мальчик несётся в противоположную от монстра сторону, уповая на отсутствие оврагов на своём пути — пережить встречу с воплощением ужаса, а потом свернуть себе шею, пролетев несколько метров с обрыва, будет довольно жалким концом. И только когда дышать становится совсем невозможно, он позволяет себе мешком свалиться на пень на очередной поляне и немного прийти в себя. Получается плохо. В голову лезет всякий мрак, мысли сталкиваются, как грубые прохожие, отказавшиеся пропустить друг друга на узком тротуаре, и по бесконечному кольцу возвращаются всё к одному — а если его не ищут? Темнеет быстро, скоро вокруг не будет видно ни зги. Ночёвка в лесу, бок о бок с бешеными лисицами и разозлённым чудовищем, без воды и еды, представляется тем хуже, чем дольше о ней думаешь как следует, головой, а не тем, чем он думал, отправляясь сюда один — отвратительным самолюбием. На пороге новой, более мощной волны захлёстывающего отчаяния, Журналист обводит глазами пространство вокруг себя и не кричит снова только потому, что запас его иссяк ещё там, далеко-далеко, у дикой малины. На десятке пней (результат незаконного лесоповала двадцатилетней давности), образующих открытую лысую плешь среди крон, настолько большую, что можно увидеть посеревшее небо, аккуратно разложены рисунки. И картины, запечатлённые на них, кажутся мальчику самым леденящим душу открытием из всего, что он только успевает открыть за сегодня (то есть из нового зубного порошка, банки варенья и калитки двора Инженера), потому что даже в чудовище было поверить легче в лесной обстановке, чем в этот нелепый, фантасмагоричный сюжет. С одного из бумажных листов, уставившись пристально, прямо на Журналиста взирает огромный голубой глаз. Встревоженный неприятным холодком, лизнувшим спину, мальчик отходит в сторону и содрогается, когда глаз провожает его взглядом на новое место. И ещё на одно. И ещё. Где бы он ни стоял, глаз пялится точно туда — в пробегающей по опушке тени начинает казаться, что он живой: моргает, хитро щурится, и как будто смеётся. — Мне здесь только смеющихся глаз и не хватало, конечно, естественно, когда бы же, да! Всевозможные завитки, неправильные лестницы, ведущие в никуда, режущая зрение и кромсающая эстетическое восприятие смесь цветов, бесконечное множество квадратов, немыслимым образом сплетающихся воедино… Мечась по поляне, Журналист восстанавливает голосовой резерв, истощённый последними событиями, только для того, чтобы около последней картины с гипнотическими кругами и странно вытянутым лицом посередине всего этого безумия всё-таки не выдержать. Хриплый вопль, скорее просто желанный, чем непременно необходимый, разносится так далеко, как позволяет плотная стена зелени, пугая ежей, разгоняя змеиные клубки, взлетая до небес над поляной-плешью. В глубокой чаще с любопытством поднимает голову на звук, оставив в покое листья орешника, шерстисто-белое трёхлапое создание, и, решив, что хороший ужин выше всей прочей мирской суеты, возвращается к трапезе.***
Обещая ребятам «скоро вернуться», Жилин даже представить себе не мог, насколько вообще способно растянуться это «скоро», поэтому и не был виноват в своей непреднамеренной лжи — обстоятельства вынуждали, и он, как будущий милиционер, порядочный гражданин и друг, не мог остаться равнодушным к чужой беде. Сидя же в Серёжиной комнате третий час к ряду, успев проголодаться и устать от полнейшего безделья, Роза с Яшей как раз-таки представляли, что такое это неопределённое, раздражающее «скоро». Давно приехал из города на выходные старший Жилин, крикнул сына, но, не получив ответа, не стал подниматься, пошуршал на кухне и через час снова ушёл. И больше ничего. Скука одолевала страшная. — Роз, с-слушай, давай мы это… Пойдём уже куда-нибудь, а? Ну пожа-алуйста… — приподнявшись на локтях на чужой кровати, в двадцатый раз просит Шершанский. — Не могу я уже тут сидеть. — Да я тоже, блин… — ворчит Роза, продолжая хмуро разглядывать неровный потолок. — Ладно, давай выбираться куда-нибудь, а то совсем день тухлый какой-то получается. За принятым решением не ржавеет подвернуться первое же приключение — вылезать из дома приходится через окно второго этажа, единственный не запертый путь к свободе из этой кирпичной клетки. Роза справляется быстро, хотя его и посещают некоторые сомнения, обычно ему не присущие, пока он примеряется, уже перекинув ногу через подоконник, как будет лучше долететь до ближайшего дерева, словно созданного в каких-то полутора метрах от окна для подобных грандиозных побегов. А вот Шершнягу, особо не отличающегося грациозностью и атлетическими умениями, приходится ловить — Роза даже пытается приноровить для этого дела рыбацкий сачок, но вовремя соображает, какие непредсказуемые последствия может иметь эта идея, и возвращает сачок в жилинский сарай. Поэтому ловит неоригинально, но эффективно, руками, убив несколько минут на то, чтобы ухватить друга, повисшего на ветке и раскачивающегося во все стороны, то поджимая, то выпрямляя ноги, как на настоящей тарзанке. С задачей Роза справляется почти победно — пару раз получив пяткой в зубы, заставляет Шернягу разжать руки, и уже собирается опустить его без происшествий, как неожиданно теряет равновесие, спотыкается о какое-то бесхозное ведро и валится, продолжая удерживать Яшу, с ним на землю, обрывая собой бельевую верёвку. — Шершень, ты не Шершень, ты кисель какой-то, сколько ты, блин, весишь вообще? Ты хоть жив там? — В-всё н-нормально, спасибо, Роза, извини… — мальчик скатывается на траву и неловко встаёт, помогая другу подняться. — Да нормально всё, не кисни, я тут тему одну придумал, раскачаемся сейчас по-быстрому. Пошли покажу! Яша кивает и доверчиво следует за другом — он уже давно намертво зацементировался в таком положении, из которого нет сил удивляться тому, как быстро в голове Розы собираются воедино из поразительно неподходящих кусков настолько взрывные (иногда буквально) идеи и впечатляющие планы, что воплощать их — сущее удовольствие. Шершанский любопытен с самого детства, ему нужно всё потрогать — даже если подозрительно искрит — или попробовать, — даже если выглядит абсолютно не съедобно — но Роза пробуждает в нём жажду познания мира какого-то совершенно иного уровня, высоты облаков примерно. Пока родители Яши считают нового друга сына «плохой компанией», сам Яша, кажется, впервые начинает дышать полной грудью и не бояться задавать Розе, который, пусть и совсем на немного, но старше, вопросы, точно зная, что получит нужный ответ, а не цыканье языком и утомлённый взгляд. Взрослые всегда так делают, чтобы не признаваться, что чего-то не знают — напускают на себя вид, что им нет до тебя, глупого, дела. — Роз… — Ага? — А п-почему трава… Ну… Зелёная такая?.. Почему не с-синяя? — Шершняга, ну ты сам подумай своей тыковкой-то, как бы мы жили тогда все, блин, с травой твоей синей? Небо синее, вода синяя, трава тоже синяя, мы бы все сами посинели, блин, за компанию с ними. Природа-то вся эта побольше нашего знает, зачем ей зелёная трава, а? — а потом, немного посидев в задумчивости, всё-таки добавляет: — Окисляется там в ней кто-то, что ли, лучики какие-то солнечные переплетаются, короче… Такая лажа вроде. Блин, Шершень, ну ты как спросишь, так хоть падай, хоть стой! Профессор, блин, будущий. Роза другой, не такой, как притворяющиеся умными взрослые, он добрый, простой, немного лохматый и очень понятный, всегда забавно чихает, когда глаза слепит солнце, и знает вообще все ответы. — Роз… — Ага? — А как вот эти вот штуки называются? — Какие ещё шт… — повернув голову в сторону друга, мальчик клацает зубами, запинаясь из-за неожиданного столкновения с Яшей длинными носами. — Чего ты там выдумал опять-то, ну? — Да вот эти вот… Сегодня утром заметил… Роза долго не может понять, куда ему вообще смотреть, пока Шершанский, наконец, не убирает рук от лица, наклоняясь поближе, чтобы друг смог увидеть. — Шершень, вот ты реально теперь рыжий-конопатый, не могу с тебя, блин, всех девчонок у меня уведёшь, голубоглазка ты веснушчатая! — мальчик говорит восхищённо, внимательно разглядывая Яшины щёки — ему тоже безумно интересно. — Мне вот моя бабуля как-то говорила, что всем веснушчатым можно верить, потому что их солнышко отмечает поцелуями там своими непонятными. За добро там какое-то, короче… Так что поздравляю, блин, с первым поцелуем! Яша чуть улыбается краешком губ и беззвучно смеётся, тут же ловит удивлённый взгляд Розиных глаз, зелёных, как та трава. И правда, зелёный гораздо лучше, чем синий, и лучики в нём солнечные переплетаются все, какие есть. — Роз… Ты чего, в зеркало вообще не смотришь? Тебя вон т-тоже… За добро отметили. Поздравляю. Так они и живут — у Яши никогда не заканчиваются новые вопросы, а у Розы всегда заранее готовы на них ответы, в которые Яша несомненно поверит, повторит потом, если кто спросит. Они и мечту делят одну на двоих, и даже в этой мечте остаются вместе. И это в невозможное число миллионных миллиардов лучше любого другого будущего, где нет Розы, гитары и стихов. Нет, другого будущего Яше не надо. — Смотри, что придумал, блин, хочешь прокатиться на мотоцикле настоящем? Однако до будущего необходимо сначала дожить. — Роза, ты ч-чего?.. Нас за это точно п-посадят… Розанов, не допускающий и малейшей возможности подобного исхода, радостно хлопает рукой по корпусу жёлто-синего милицейского мотоцикла с коляской, того самого, на котором приехал из города старший Жилин. — Шерняга, ты чего это переполошился вдруг весь, никто нас не посадит ни за что! Как можно посадить, если не знаешь, что есть за что сажать, мы же не редиска какая-нибудь, блин, огородная! — Думаешь, отец Серёжи правда не заметит, что у него целый мотоцикл со двора угнали? — помявшись, протягивает Яша. Авантюра действительно сомнительная, влететь за такое может только по первое число и никак иначе, тогда уже и родители узнают и точно в город заберут, гулять запретят… Но желание покататься, уже допущенное до обстоятельного размышления, пересиливает всё на свете с абсолютным превосходством, поэтому остаётся только отдать Розе всю волю возможностей и позволить ему убедить их обоих, что есть хотя бы малейший шанс, что обойдётся без последствий. — Да он вернётся часа через два только, блин, не раньше! — гнёт своё мальчик, для пущей убедительности бешено размахивая руками. — Он же на другой конец села пошёл на этот… На концерт на этот… Как его… «Пора расходиться», во! Там ещё Володька Старозубов чего-то грамофонит каждый раз… Вот вырастем, такие хитяры запишем дикие, приедем в эту глухомань, блин, и устроим отрыв реальный кунжутам этим перезрелым, я тебе кричу! Жилину там надо за порядком следить, алкоголя не допускать, вот эти все дела милицейские, ну ты понял. В селе никого, кроме нас и собак каких-нибудь, а они пока разговаривать не научились, чтобы нас потом заложить вроде, да? А мы только тут чуть-чуть проедемся по дорожке, ну всегда же мечтали… И на место всё вернём в целости, блин, и сохранности. — Точно? — делает последний заход Шершанский, чтобы точно откупиться от назойливой совести. — А ты водить-то хоть умеешь этот драндулет? — Да это ж как велосипед, только с мотором, блин! Не боись! Залезай давай! Последнего, самого уверенно произнесённого аргумента Яше хватает за глаза. Моментально приободрившись и поймав бесшабашную волну предвкушения нового легендарного события, которое можно будет внести в их с Розой километровую летопись ежедневных геройских похождений, мальчик запрыгивает в коляску, упираясь в её стенки всеми конечностями для дополнительной безопасности. Довольный Роза усаживается на сидение, радуясь, что ещё немного подрос за это лето, — а то не доставал бы до педалей — и проворачивает ключ в зажигании, оглушая пустой двор рычанием железного зверя. Всё идёт не по плану уже тогда, когда до обоих из них одновременно доходит, что открытием низеньких воротец для выезда никто и не подумал озаботиться, но пробовать спасать ситуацию уже можно было и не пытаться. Под грохот снесённых ворот Яша, Роза и неуправляемый мотоцикл отправляются навстречу закату (хорошо хоть, что не закату жизни) и приключениям (определённо самым удивительным и незабываемым).