Вы замечали, как одинок всегда крик человека: все говорят, и их не слышно, а кричит один, и кажется, что все другое молчит и слушает.
Леонид Андреев
Январь 1909 год Российская Империя, Санкт-Петербург
Дмитрий разыгрывал шахматную партию из учебника, когда Ольга привычно скользнула в его комнату, с любопытством заглянула в открытый разворот и состроила разочарованную гримасу. — Я это уже играла, — ответила она на непрозвучавший вопрос. — Если что, смогу подсказать. Но… — она посмотрела на доску и кивнула, — пока все правильно. — Она нетрудная. — Поэтому, когда я заходила в прошлый раз, ты решал ту же задачку? Дмитрий бросил на Ольгу осуждающий взгляд и переставил слона. Интуиция подсказывала, что до мата оставалось не больше трех ходов, но отыскать их ему никак не удавалось. А присутствие Ольги, как бы ни было приятно ее общество, не давало полностью сосредоточиться на игре. Дмитрий оперся на стол обеими руками и обхватил голову. Ладони, как шоры, не позволяли видеть ничего, кроме шестидесяти четырех клеток и деревянных фигурок, похожих на героев средневековых романов. Тот, на коне, определенно должен дожить до конца партии, чтобы преподнести цветок любимой даме. Ладья не может пасть, потому что внутри до последнего будет сражаться отряд товарищей, поклявшихся друг другу дожить до конца войны. Король сойдет с ума от страха, но не отвернется от ферзя, не пропустит мгновения, когда ему нанесут последний удар. Будто издеваясь, Ольга поднялась (он не видел ее, но слышал шорох ткани), прошлась вдоль книжных полок, выудила что-то наугад… — Ты что-то хотела? — не выдержал Дмитрий. Вопрос прозвучал слишком резко. Он виновато поморщился. — Если да, то я не так уж занят и могу помочь. Ольга обернулась к нему, и, к своему ужасу, Дмитрий прочитал в ее открытом круглом лице чудовищную, совершенно не детскую боль. Она развернулась и прижала книгу к груди; первое издание «Калиф Ватека» с заметно потертой за прошедшие десятилетия обложкой смотрелось как-то чужеродно в ее аккуратных руках (лишь бы не уронила! Одному богу известно, во сколько оно обошлось Феликсу). — Ты выглядишь напряженно, — коротко ответила Ольга и в один момент вновь оказалась в кресле у стола. На этот раз она не ждала смиренно, а будто хотела заглянуть в самую душу, подавшись вперед. Ценная книга угрожающе терлась о край стола, так что Дмитрий поспешил забрать ее из рук девочки и, смахнув невидимую пыль, отложил. — Я себя не очень… — Это неправда. Твоя простуда давно прошла, кашля нет — ты выглядишь здоровым, но напряженным, — она нахмурилась с таким усердием, что стала точно старше на пару десятков лет. Дмитрий потер шею и откинулся на спинку стула. Все дети Его Величества отличались завидным упрямством, и однажды попавшую в их светлые головы идею уже невозможно оттуда вытравить, сколько ни пытайся. А Ольга, в силу возраста, еще и умела вступать в спор, а не капризно настаивать на своем. Но не сдаваться же под гнетом ребенка. Дмитрий успокаивающе и несколько благодарно улыбнулся. — Я плохо сплю и у меня каждое утро болит голова. Не волнуйся, это тоже скоро пройдет. — Голова? — обеспокоенно переспросила Ольга. — Нет-нет! Не как в тот раз, — он боялся и вспоминать о пережитых мигренях. Боялся думать о том, что без общения с Распутиным снова окажется на грани, где вечный сон кажется милее жизни. Но Ольга продолжала не верить. Она осматривала Дмитрия разве что не под лупой и продолжала наклоняться над столом так, что грозилась бусами сбить фигуры с доски. Но, пожалуй, вырывать еще что-нибудь у нее из-под носа было бы чересчур грубо. Если что, вероятно, Дмитрий сможет восстановить последовательность ходов достаточно быстро: он старался вспомнить их уже сейчас, лишь бы не думать о пытливых взволнованных и печальных глазах напротив. Это было несправедливо по отношению к Ольге, но ничего больше он предложить ей не мог. И она сдалась: поджала губы и перевела взгляд за окно. День стоял удивительно солнечный, будто весна решила заглянуть на полтора месяца раньше, проверить, ждут ли ее люди или недостаточно насладились снегом и сказочным скрипучим морозом. Что касается Дмитрия, он эти метели каждые три-четыре дня уже не мог видеть, но девочки по-прежнему с удовольствием играли в снежки и с восторгом носились по льду там, где когда-то плескались парковые каналы. — Я всего лишь хочу, чтобы ты доверял мне, — произнесла Ольга и болезненно добавила: — Иначе как мы будем? — Я доверяю тебе, — Дмитрий наклонился навстречу. Задетая кончиками пальцев пешка пошатнулась, но устояла. — И говорю тебе, что все в порядке. Ольга поморщилась — не поверила, но, по крайней мере, не стала продолжать бесполезный спор. — Ты обещал, что мы куда-нибудь съездим. Ты и сам давно нигде не был, не то что с нами, со мной, — она на секунду отвела взгляд, смущая Дмитрия смущением собственным, но быстро продолжила с омраченным грустью спокойствием: — Я уверена, что и тебе будет полезно развеяться. Да, Дмитрий обещал. Неужели у него тогда были какие-то идеи? Какое-то желание? Сейчас время было во всех смыслах неподходящие: несмотря на солнце, морозы стояли хуже, чем когда-либо, у Дмитрия, едва восстановившегося после болезни, сил хватало только на уроки фехтования, которым он посвящал почти все время, Александра Федоровна из-за очередного ухудшения в состоянии Алексея (даром, что по опыту минувших лет было очевидно, что день-другой и все разрешится благополучно) нервничала больше обычного. Взгляд у Ольги лучистый и умоляющий, как у ребенка. И боже, как она похожа на брата! — Я не уверен, что это хорошая… — Прошу тебя! Никто не узнает! — она прижала руки к груди и горячо зашептала: — Ты же умеешь уезжать так, чтобы никто-никто не замечал! Дмитрий закрыл лицо ладонью, чтобы спрятать улыбку, и покачал головой. Этот чистый голос, глаза, весь наивный и трогательный вид и такая любовь. Разве смел он отказать детскому переполненному мечтами сердцу? С напускной важностью Дмитрий сцепил руки перед собой и хотел было заговорить тоном делового купца, но не смог: роль распалась на части, стоило ему снова посмотреть на Ольгу. — Ладно, — Дмитрий выдохнул и закрыл глаза. — Говорят, впечатления лечат душу. Куда бы ты хотела съездить? На лице Ольги мгновенно расцвела самая широкая улыбка, на какую она была способна. Но, конечно, все было зря. Впрочем, наверное, не предоставь Ольга Дмитрию свободу выбора все прошло бы вполне сносно, но она доверяла ему слишком сильно. Недолго думая, Великий князь договорился о вечере с цыганами. Обычно он наблюдал за ними в ресторанах или кабаках, изредка бывал на более частных выступлениях, но никогда еще не писал им столь откровенно. Предупредив, что возьмет с собой юную гостью, не желающую раскрывать свое инкогнито, он попросил подготовить наилучшую программу и сам неожиданно понял, что ждет этого вечера с прежним трепетным предвкушением. Предвкушением, которое оправдало себя в полной мере. Дмитрий и не думал прежде, что музыка может быть настолько пронзительной. Он полюбил романсы, гитарные переливы, глубокие и грубые, далекие от оперных, голоса гораздо раньше, но в этот вечер все звучало особенно. Списать бы восхищение на алкоголь, но Дмитрий был трезв и пил только чай, густо пахнущий ягодами и вяжущий во рту привкусом трав. От Ольги, прижавшейся к нему то ли в испуге, то ли точно в трансе, тоже пахло нежными, едва уловимыми духами. Даже в театре, глядя на страдания Агнес, она не трепетала так, как в этот вечер; и Дмитрий осмелился предположить, что, верно, они думают об одном, раз обоих столь потрясло сегодняшнее выступление. Он украдкой сжал запястье Ольги и услышал с другой стороны от себя резкую снисходительную усмешку: кудрявый мальчишка, не вынимающий сигарету изо рта, тут же отвернулся, стоило Дмитрию обернуться в его сторону. — Теперь же, ради нашей гостьи, — когда последняя песня стихла, цыганка приблизилась к зрителям и улыбнулась (юную княжну, конечно, было не узнать в этом темном платье, которое делало ее так похожей на мать, и в шляпе с вуалью, но она все равно ощутимо вздрогнула под взглядом черных блестящих глаз), — не позволите ли нам, Ваше Высочество, шалость? Дмитрий, не отрывая взгляд от сосуда, с которого один из мужчин готовился сдернуть ткань, кивнул. Он лишь после подумал, что решать следовало Ольге, но она так и не выразила протеста, а потому он приготовился к чуду, еще более удивительному, чем голоса и песни, которые вспороли все раны так ловко, что их уже и не хотелось зашивать обратно. Пусть будет. Пусть кровоточит. И пусть что-то невнятно томится тлеющим огнем. Главным в таборе считался Кир — немолодой, но еще моложавый мужчина, возраст которого не выдавала ни загорелая в любое время года кожа, ни резкие, как углем очерченные, морщины на лбу, ни плавная уверенная походка, сама по себе напоминавшая танец. На вид ему можно было дать лет тридцать или шестьдесят, но Дмитрию почему-то хотелось верить, что он с этим табором был и будет всегда: от первого до последнего члена. Стоило ему встать с места, заговорить или просто наклонить голову, как все взгляды обращались к нему — с любовью, почтением и ожиданием: скажет ли он хоть слово, совет, историю или шутку? И именно этот человек склонился над сосудом, едва был сорван покров. Дмитрий не знал, что будет дальше, он никогда не видел ничего подобного, но замечая, в каком торжественном ужасе застыли цыгане, и сам начинал бояться. Что-то безумное мерещилось ему в этих людях: подобно Николаю, они готовы были умереть за свои идеалы, за свою искусство, за друг друга. Тем подозрительнее было их неподвижное молчание. Кир сделал шаг назад, вытянул руку, увитую, как канатами, вздутыми венами, над горлышком сосуда и раскрыл ладонь. Сам воздух был неподвижен от отсутствия дыхания и всеобщего оцепенения. А затем из сосуда показалась змея. Точно выпущенная стрела, она метнулась к руке Кира, чудовищно длинная и толстая, с яркими эмеральдовыми глазами, но в сантиметре от плоти замерла. Крошечная сплюснутая голова покачивалась, как бутон, на стебле ее сильного тела. Ольга судорожно прижала к губам ладонь, сдерживая то ли всхлип, то ли вскрик. Дмитрий не знал, чего хотел больше: подойти ближе или отстраниться в таком же испуге. Какие-то змеи и ужи водились и в Царском селе, и в Архангельском, но таких — таких он не видел никогда. Экзотическая гостья, она была яркой, крупной и подозрительно послушной. В ненарушаемой тишине Кир помог змее выползти из сосуда целиком: обвив его руку, она будто бы подтянулась, чтобы вывалить наружу чудовищный хвост, а потом отпустила и скользнула на пол. Ничтожная пара метров отделяла ее от хрупких девичьих ног в черных полусапожках. Инстинктивно Дмитрий потянулся к спрятанному под полами клинку, но змея заметила это движение: она повернула голову, глаза и в самом деле были похожи на драгоценный камень, чем на часть живого существа, и дернула хвостом. И в этот момент Кир заговорил: — Ваше Высочество, — он полушутя поклонился Великому князю, — наша милая гостья, — повернувшись к Ольге, улыбнулся ей, — прошу познакомьтесь, это Агата, давний наш друг и спутник. Можете не бояться, она никогда не причинит вам вреда и никогда не ослушается меня. Может, хотите погладить ее? Угостить? Он указал на клетку с белым кроликом, которую держал в руках косоглазый цыганенок. Зверь безмятежно привалился мехом к прутьям и спал, раскрывая глаза, когда клетка покачивалась или кто-то задевал ее рукавом. Предложение Кира было жутким: одно дело лишать жизни выстрелом ружья, но голыми руками скармливать самой смерти… Точно понимая слова своего хозяина, змея повернулась к мальчику, посмотрела на клетку и попробовала воздух кончиком языка. Должно быть, понимала она и то, что угощения ей не достанется: Дмитрия восхищали красота и мощь, однако принести подношение он готов не был. Да и Ольга рядом с ним замерла, будто до сих пор не могла поверить, что не ослышалась. Рука ее сжалась на ткани платья, впились в сложенный веер тонкие пальцы. Казалось, она вот-вот встанет и потребует прекратить представление, но не хватило решимости или слов: Ольга молчала, и чудовищный спектакль продолжался. — Не смущай гостей! — раздался задорный женский голос да зазвенели бубны. — Прикажи начать, а то мы до утрам так простоим! Какое удовольствие от такого гостеприимства! Кир на мгновение переменился в лице: что-то пошло не так, зрители нарушили стройный ход вечера, они должны были согласиться на кровавую дань. Конечно, он мог бы сделать это и сам — Дмитрий не посмел бы остановить его и, тем более, помешать змее, — но не стал. Клетку с кроликом унесли. Его жизнь была продлена на несколько часов, исход которых все равно будет прежним: обруч смертельных объятий и темнота огромного желудка. — Ну коли так, — Кир повернулся к гостям, заложил руки за спину и позвал: — Михель! Из толпы выделился юноша. Судя по лицу, он был так же молод, как и сам Великий князь, если не младше; однако глаза у него глубокие, страшные, уродливо взрослые на круглом гладком лице. Теперь Дмитрий вспоминал, что Михель всегда был среди цыган, но никогда не произносил ни слова, не пел, не смеялся. Он играл на гитаре да танцевал иногда, но выходило у него это скверно: долговязое крепкое тело рвалось к тяжелой работе, а не к изяществу театральной игры. Лишь однажды в шутку юноши взялись фехтовать под музыку, Михель присоединился к ним не сразу, но тут же стал лучшим из лучших: куда-то делись неуклюжесть и сдержанность, были только бой и клинок, ставший его смычком, его партнершей, вместилищем его самого. И даже сейчас легкая шпага висела у него на поясе. А Кир, разумеется, был его отцом. Можно было догадаться раньше по тяжелому взгляду, по молчаливости, по темной родинке под скулой и по тому, какими взглядами они обменивались. Они не были понятны посторонним, но заменяли собой всю человеческую речь: простые слова («подай», «согласен», «не надо») и сложные фразы любви, благодарности, муки — в них заключался целый мир. Неудивительно, что и отец, и сын были так молчаливы с людьми. И теперь Михель выходил на сцену. Ничего не предвещало беды. Агата вытянулась; словно на фотоснимке, Дмитрий видел ее плоские глаза, мозаику кожи, приоткрытую челюсть. Она не двигалась, и никто больше не смел пошевелиться. С одной стороны от нее был Кир, хозяин, повелитель, хитро улыбающийся уголком обветренных губ, с другой стороны — хмурый мальчишка. Он единственный не смотрел на гостей и не смотрел больше никуда, как под гипнозом, погруженный глубоко в свои мысли. — Михель, прошу тебя, — голос Кира зазвучал мягко. Он указал сыну на лук, поданный из толпы. Юноша безропотно его принял, потом сфокусировал взгляд на столе, где кто-то уже разложил стрелы. Рядом с ними в блюдце перекатывались зеленые яблоки. К своему ужасу, Дмитрий начинал понимать, что произойдет дальше. Украдкой он посмотрел на Ольгу: лицо за вуалью было по-прежнему трудно разглядеть, но и она не могла скрыть чудовищной бледности. Если только Дмитрий ее себе не придумал. Он и сам, пожалуй, выглядел не лучше, но в его ужасе была толика предвкушения: он боялся, но страх этот был желанен. Колючее непредсказуемое чувство заполняло его с ног с головы, покалывало в груди, стягивало желудок. Боже правый, чувство. Дмитрий вскрикнул первым, когда Агата одним могучим прыжком поднялась до оголенного предплечья и вонзила клыки в жилистую руку Михеля. Одна секунда. Михель даже не дернулся: только между бровями обозначилась морщина да жестче стал взгляд. — Прошу вас, ее яд опасен, но для нас не смертелен! — Кир вскинул руки, призывая гостей оставаться на местах. Дмитрий стиснул запястье Ольги. Веер упал. Второй рукой она сжала сверху его ладонь. Раздался едва слышный всхлип и долгий вдох за ним. Толпа цыган не шевелилась. Оставалась одна лишь сцена, двое цыган и чудовищный Василиск. Ольга выдохнула одновременно с Михелем. Подобно пиявке, насытившейся кровью, Агата отпустила его и упала на пол, сворачиваясь клубком рядом со своим сосудом. В первую минуту больше не происходило ничего. Кровь стекала по запястью, расслабленной ладони, вниз, по пальцам и опущенному луку. Кожа медленно бледнела: оставались только багровые следы укуса и кровь, пульсирующая, тягучая. Ольга выхватила из кармана Дмитрия платок и прижала ко рту, чтобы заглушить любой лишний звук. Одно слово, одно движение, и Агата бросится вновь. Все в комнате замерло, то ли ожидая, то ли давая привыкнуть к извращенной картине. Дмитрий чувствовал, как тяжело бьется его сердце; кузнец ударял по ребрам истерзанным молотом. Думать дальше было страшно. Белые наконечники стрел, казалось, блестели ярче звезд и солнца. Задавать вопросы — жутко, потому что единственный приходящий на ум ответ хотелось считать невозможным. Но именно желаемое оказывается невозможным. Тело Михеля пронзила первая судорога. Она началась от кончиков пальцев, так что он почти выпустил лук, и прошлась через все тело. Юноша скрючился, как старик, раскрыл рот в немом крике, коснулся ухом плеча, потом вытянулся, как оловянный солдатик, зажмурился до слез и снова принял прежнее положение. Он поднял лук, с трудом обернулся, чтобы взять стрелу, и посмотрел на отца. Его помутневший взгляд означал «я готов». Когда яблоко оказалось на голове маленькой девочки, поставленной на стул у стены, Дмитрий почти вскочил на ноги. Так нельзя! Он убьет ее! Ее, а может быть, кого-то еще в комнате, потому что руки будут непослушны, потому что глаза уже не видят, потому что колени вот-вот подогнутся! Он и сам умрет! Нельзя! Но рука Ольги сжимала руку. Они оба знали, что не остановят представление. Это был чужой дом, чужая семья, чужие правила. И выходов было всего два: уйти или смотреть до конца. Но если они уйдут Михель страдал зря, и если они уйдут… Это слабость и трусость; почему они не могут всего лишь смотреть, пока его скручивает эта боль, пока на пол капля за каплей стекает отравленная кровь? В глазах Кира плескались гордость и безропотная уверенность, в лицах зрителей, прижавшихся друг к другу, не осталось ничего, кроме ужаса. В горле пересохло. Воздух стал слишком горячим. Воздух был отравлен тоже. Михель натянул тетиву. Судороги учащались. Его ноги выворачивались узлами, глаза закатывались и изгибалась шея, словно готовая вот-вот отделиться от линии плеч. И только руки его были тверды. Юноша поправил наконечник, прицелился между приступами и на выдохе выпустил стрелу. Через миг на пышные детские волосы брызнул липкий прозрачный сок. Пронзительно всхлипнув, Ольга уткнулась Дмитрию в плечо, но ее, к счастью, уже никто не слышал: грянула музыка, и Агата лениво подняла голову, чтобы понаблюдать за ходом безумной пляски, которую она начала. Кир лично подал сыну вторую стрелу (Дмитрий отвернулся, чтобы проверить Ольгу как раз в тот миг, как была отпущена тетива), а под третье яблоко сел сам и закурил, пока Михель целился. Пот стекал по лбу и вискам. Кровь выступила на прикушенной от усердия губе. Ему бы кинуть лук, сдаться, прекратить свое мучение и мучение зрителя, но дело превыше. Михель задержал дыхание. Приступ добрался до его ладони. Стрела дернулась. И выскользнула из пальцев. Промахнулся. Острый наконечник вонзился в стену чуть выше цели, не задев даже торчащей из яблока веточки. Разочарованный гул прокатился по комнате. Взгляд Михеля стал злым, брови сдвинулись. Он отбросил лук, утробно зарычал, пытаясь подавить следующую судорогу, упал на колени перед гостями и… — Постой, Михель! — Кир оказался за его плечами, как мучитель или знак свыше. — Давай для начала спросим у гостей, хотят ли они продолжения. Кажется, Ваше Высочество, ваша очаровательная спутница заскучала, и мы… — Нет, — Ольга только теперь заметила, как неприлично близко она сидела к Дмитрию и как стискивала его холодную руку, вжимая в кожу грубые кольца. Все это было нелепо, по-детски. Она ребенком уже не была. Ольга отстранился, в последний раз взмахнув платком, чтобы стереть с невидимого лица следы испуга. И, пожалуй, она готова была просить продолжения, но Дмитрий опередил ее. Предугадывая ответ, он спросил, что же намерен делать Михель. Начищенная шпага и вытянутая шея с остро выступающим адамовым яблоком не оставляли большого простора для фантазии. И, увы, догадка была верна. В глазах у Дмитрия помутнело. Он представил, как лезвие входит в глотку, точно в ножны, а потом очередная судорога, и… Ольга думала о том же самом. Она прислонила платок к губам и сжалась. Ее плечи била мелкая дрожь, а единственный друг не мог позволить себе даже прикосновения в знак сочувствия и успокоения. Этот цирк нужно было прекратить. Сейчас. — Это же ваш сын, — одними губами произнесла Ольга и тут же испуганно затрясла головой. Поздно. Кир услышал ее, задумчивый и неожиданно строгий. Не стоило ей этого говорить. Не стоило им приезжать. Десяток неверных выборов. Не стоило Дмитрию соглашаться. Предчувствуя конец вечера и улавливая первые всполохи грозы, цыгане засуетились, заскрипела мебель, зазвенели струны, посуда. Ольге подали чистый платок и бокал воды. Михелю помогли встать и увели. Дмитрий хотел было тоже поддержать его, но цыган вырвался, разве что локтем Великого князя не пихнул, и последние пару метров до двери пересек почти прыжком. Кровотечение к концу представления усилилось, так что весь паркет был теперь разукрашен жутким бессмысленным узором. Угодившая мимо стрела пронзила не деревянную стену, а его мальчишескую гордость. И эта рана, возможно, не заживет еще дольше опухшей руки. За считанные минуты зал опустел и погрузился в траурную тишину. На столе остались пустые тарелки, бутылка вина да бокалы, один из которых Кир наполнял, привалившись плечом к платяному шкафу. Кто-то из цыган еще пытался шутить, но голоса их тонули в звоне, поднимавшемся из затылка. Им нужно было скорее выбирать на воздух. Дмитрий рассеяно накинул шубку на плечи Ольге, потом схватил собственное пальто и перчатки, бегло взглянул на часы. Еще немного и они окажутся дома, а этот вечер станет просто очередным кошмаром, который так легко списать на усталость после долгого дня. И не было ни змей, ни крови, ни стрел и ни клинков. Обычный скучный день. Уходя, Ольга поднялась на ноги и вдруг чинно вскинула голову, чтобы с поразительной твердостью произнести: — Благодарю вас за вечер! Его Императорское Высочество не обманул меня, вы действительно талантливые артисты и будете щедро награждены за доставленное нам сегодня удовольствие. Мне жаль вас покидать, но время, увы, уже позднее, — а после самостоятельно подхватила Дмитрия под локоть, так что он едва успел попрощаться, и направилась к дверям. Кир позади них хмыкнул и чиркнул спичкой, поджигая табак в тяжелой трубке. Одевались уже на улице, пока извозчик угощал замерзших лошадей. Все это время Ольга не говорила ни слова. Вуаль на ее лице напоминала те, что носят вдовы, не желающим ни с кем делить свою глубокую печаль. Дмитрий пытался извиниться, но спотыкался на первых же словах, а она останавливала его беззвучным жестом. Сдавшись, он подал ей руку, помогая забраться в экипаж, и ужаснулся холоду ее тонких дрожащих пальцев. От перчаток ладони мерзли еще сильнее, и их пришлось стянуть и комком бросить на сиденье, как ненужное грязное воспоминание. Вернувшись домой, нужно все сжечь дотла. В том числе мысли. Жар стыда, ужас и, что хуже, подкрепленное безрассудной верой любопытство. — Госпожа! Госпожа! Госпожа, ваш веер! Дмитрий вздрогнул. Девочка, показавшаяся из теплоты дома, поскользнулась, взмахнула руками и чуть не уронила веер прямо Ольги на колени. — Благодарю. — Пустяки, — цыганка мотнула головой, быстро намокшие от снега волосы так и липли ко лбу и вискам. Она бросила на Дмитрия быстрый колкий взгляд и снова посмотрела на Ольгу. — Вы простите. Никто ж не знал, кто гостьей будет… Вот и вышло все так. Ольга, копируя жест девочки, вскинула подбородок. — Ниче… — Да бросьте, — перебила ее девочка и чуть смущенно потупила голову, испугавшись своей наглости, — не для вас все это готовилось, вот и… — она вдруг сплюнула в сторону и зажала себе ладонью рот. — Зря говорю, все зря! Вы чем хотите, могу исправить… — и, больше не раздумывая, схватила Ольгу за руку. Дмитрий в полуиспуге затаил дыхание. Конечно, никто не должен был подобным образом обращаться с дочерью императора, тем более сейчас, и все же… Пожалуй, пусть фокусы цыган и оказались куда более драматичными, чем он ожидал, но уж в гаданиях-то сюрпризам места нет; он и сам бы с легкостью рассказал всю Олину судьбу: свадьба с иностранным принцем или прочим богатым титулованным юношей, достаточно образованным и приятным, чтобы не было слишком стыдно отцу, дети, роскошь и, быть может, помощь брату, когда придет его время принимать власть. Цыганка с прежним задором рассматривала ладонь, прищелкивая языком и притоптывая на месте от холода. Хлопья снега цеплялись за волосы и липли к широкой юбке. Девочка улыбалась, с такой же с улыбкой хмурилась и почтительно и аккуратно водила кончиком пальца вдоль всех линий на руке, временами замирала, припоминала что-то и снова принималась за работу. И Дмитрий даже начинал радоваться, что хотя бы так, но руки Ольги немного согреются от чужих прикосновений, он посмел перевести взгляд на ее лицо… А цыганка в этот момент вскрикнула. — Что же это… — только и произнесла она, снова закрывая рот. — Зачем я, зачем… — Что там? — Ольга подалась вперед, жадно вглядываясь в девчонку, сжавшуюся от испуга. — Не скажу! Хоть убейте, говорить не стану! — Что там?! — Мать моя гадает лучше — у нее спросите лучше! — девочка замотала головой, жмурясь и все так же удерживая руки у лица. — А я ничего не вижу! Она было попятилась, собираясь убежать, но Ольга остановила ее резко и властно: — Хоть на один вопрос ответишь? Девочка посмотрела на нее с подозрением, опустив голову, подумала немного, а потом развернулась и кинулась прочь, под спасительную крышу своего пристанища. До Царского села из-за метели пришлось добираться вдвое дольше обычного. Уставшая за день, Ольга все-таки сняла шляпу (на красных от мороза щеках поблескивали влажные дорожки слез) и опустила голову на плечо Дмитрия. Она, верно, хотела бы уснуть, но сон не шел, а экипаж продолжал трястись, наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Ржали лошади. Ругался извозчик. И Дмитрий с трудом удерживался от грязной ругани. Ольга в семье всегда была самой сильной: сильнее отца и матери, мудрее сестер, опытнее брата. Она пыталась понимать Дмитрия там, где не понимал никто. И вот теперь из-за него она плакала и дрожала от страха. — Как думаешь, что она увидела? — Оля, прошу тебя, — Дмитрий с опаской коснулся ее руки: было ли у него теперь такое право? — не говори, что ты веришь в это. Мы ведь тоже пытались гадать, и что из этого вышло? Она подняла на него взгляд и грустно улыбнулась. — Но ведь вышло же. — Что? — Дмитрий добродушно усмехнулся. Ольга напряглась, подняла голову, вглядываясь в его лицо, и вдруг отвернулась. Она снова плакала, и на этот раз Дмитрий точно не мог ничем-ничем помочь. Страшнее всего было то, что в каждом своем проклятом слове Даниил оказывался прав.