Смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться жизни.
Фридрих Ницше
8 сентября 1908 год Российская Империя
Дмитрий проверил фотографию в нагрудном кармане фрака и ещё раз оглянулся. Делегация, вызвавшаяся провожать его, невероятно смущала и льстила одновременно. С одной стороны, и Николай, и его супруга восприняли новость о приглашении в Кореиз с плохо скрытым недовольством, хоть и не позволили себе озвучить этого вслух, все же Дмитрий не был их сыном да и ребенком уже не вполне считался, а приглашение к Юсуповым наоборот следовало расценивать как небывалую милость и честь, однако некоторое напряжение не уловить было трудно. И Дмитрий понял, что не зря сообщил о скором отъезде всего за неделю до него, сделав вид, что решение было принято спонтанно и будто бы случайно. Во втором, впрочем, он даже не лгал. С другой стороны, их дети, разрываясь между послушанием и подражанием родителям и интересом, все же в большинстве своем выбрали его сторону. Все случилось за завтраком. Анастасия тогда зажглась такой радостью, словно в Крым ехала она, старшие девочки как-то переглянулись (и Дмитрию стало не по себе от их молчаливого разговора), и только Алексей, казалось, ничего не заметил или не понял и потому продолжил трапезу, даже не подняв взгляд. Потом Александра Федоровна тяжело вздохнула. Николай привычно ждал ее слов, прежде чем выносить собственный вердикт. Уж в чём, а в делах, касающихся семьи, они во мнениях не расходились, а императрица как мать умела высказать их многим твёрже. И Дмитрий, мысленно посылая молитву всем святым, чьи имена только приходили на ум, готовился к ее вопросам. Он не мог предположить, что Александра Федоровна захочет узнать, как не понимал и того, почему его слова вызвали столь яркую реакцию, но теперь, когда камердинер был предупрежден, а письмо Лемминкэйнена с назначенными датами и планом переезда лежало у изголовья кровати, он был слишком решителен, чтобы спорить. Дмитрий знал, что поедет и по-другому не будет. А дорога от получения приглашения и до встречи с Юсуповыми его уже не так волновала. Александра Федоровна обронила лишь короткое: — Надолго? — Не знаю, — честно ответил Дмитрий. И больше вопросов не было. Были внимательные взгляды, молчаливость, ещё более задумчивая, чем обычно, но не слова. И Дмитрию это было приятно. Однако вопросы посыпались совсем с другой стороны, девочки, которым и самим надоели пыль и суета столицы, окружали его, стоило только сделать из комнаты шаг. А куда ты едешь? А зачем? А там красиво? А что ты привезёшь? Дмитрия, как невиданную музейную диковинку, обступали все. Анастасия дёргала за рукав и в толстой книге, найденной в библиотеке, показывала гравюры, изображающие песчаный берег. Она что-то восторженно рассказывала про рыб, прочих морских обитателях и ракушки. Дмитрий едва успевал вставить слово, чтобы передохнуть от бесконечного звона ее голоса. И чтобы успокоить, пришлось пообещать отыскать для нее самую красивую раковину, какую только способны породить морские глубины. Дмитрий гадал, связано ли возбуждение, охватившее всех детей во дворце, с местом его отъезда или с компанией. Конечно, когда он собирался в Швецию, любопытство тоже было, но не такое бурное и живое. Алексей мечтал о яхтах, Анастасия, сложив ручки на груди, возмущалась, что «ее любимая Мария» не пригласила и ее, но в остальном атмосфера в Александровском изменилась мало. Не то, что теперь. Впрочем, без этого оживления, без ежечасных расспросов Дмитрий, наверное, давно бы изошелся от назойливых мыслей. И каждый вечер, подходя к окну, он вспоминал все минувшее лето: от первого до последнего дня. Ему было стыдно и жутко. За все, за каждое решение, каждое слово, озвученное или пришедшее на ум. Он садился писать письма и тут же останавливался: руки не слушались и в голове становилось чересчур шумно. Так что Дмитрий едва успел попрощаться с Даниилом и Анастасией. Смущаясь, он впервые за лето, точно на исповеди, рассказал им о своей обиде, потом о словах Феликса в Архангельском, о том, что только потом смог принять и простить их поступок, о своей болезни, Швеции и, наконец, Кореизе. Умолчал только о том, как мучился чувством вины перед Юсуповыми и как писал то жалобное прощание. Теперь и оно казалось в высшей степени нелепым, хотя другого выхода из сложившейся тогда ситуации Дмитрий все ещё не видел. Подумать только, ему ведь и в самом деле помог Распутин. Со своими настойчивыми советами и убеждениями. Одно счастье, что он в эти дни то ли вовсе отсутствовал в Петербурге, то ли просто не заезжал в Царское село, потому что Дмитрий совершенно не хотел с ним еще одной встречи. Вся его жизнь в эту неделю была наполнена совсем другими делами и переживаниями, и старцу в них не нашлось бы места. — Почему ваши родители так не хотят, чтобы я уезжал? — как-то спросил Дмитрий, прогуливаясь со старшими из сестер по парку. Был вечер. Им оставалось провести вместе меньше двух дней, и Дмитрий все чаще ловил на себе странный нечитаемый взгляд Николая. Возможно, и это могло бы порядком надоесть, не будь у него других забот, занимавших его намного больше недовольства покровителей. В ответ на вопрос Татьяна, всегда близкая к матери и охотно ловящая каждое ее слово, опустила взгляд и словно расстроилась чему-то. Ольга же в лице почти не переменилась, но вздохнула и коснулась руки Дмитрия, как если бы хотела заранее утешить, подготовить к дурному. Он нахмурился. — Александра Федоровна и сама охотно принимает приглашения на их балы тогда, когда отвергает все прочие, — заметил Дмитрий и неловко оглянулся. Не подслушивает ли их кто? — Иначе вышло бы совсем невежливо, — с какой-то неуверенностью отозвалась Татьяна. — Разве? — Дмитрий пожал плечами. — Разве не лучше появиться в свете, где собираются все журналисты, вся богема, чтобы показать себя всему Петербургу, а не доле избранных? Ведь к Юсуповым приглашают не самых богатых или родовитых, а… Я даже не знаю кого. Словно гостей выбирают случайно. — Это-то маменьке и не нравится! Одно дело — визиты вежливости, и другое — дружба, — Ольга решительно вскинула голову. — Разве ты никогда не думал, что они…подозрительные? — А разве вам это не нравится? — Дмитрий улыбнулся. Конечно, девочки вторили словам своих родителей, и в их возрасте вряд ли бы стали говорить иначе, но он знал и другое: видел ту искру любопытства и даже зависти, которая в последние дни разбавила привычное течение времени в Царском селе. Они могли говорить об опасности, подобно Марии, но в отличие от нее сами ею мгновенно очаровывались. Девочки не нашлись с ответом. Еще хотела что-то возразить Ольга, но Дмитрий заговорил быстрее нее, останавливая бессмысленный спор, пока он еще не начался: — Вы же сами видели Феликса прошлой осенью. Помните? — он убедился, что сестры в самом деле поняли, о чем он говорит, и чуть тише продолжил: — Признайтесь себе, будь у вас возможность, отказались бы вы от знакомства с таким человеком, пусть даже традиции его семьи кажутся странными, а ваши родители не вполне одобряют…? — Да! — выкрикнула, перебивая его Татьяна. И тут же стыдливо потерла щеку. Конечно, если честно, Дмитрий не ожидал от нее другого ответа. Он с надеждой посмотрел на Ольгу, но и она была слишком задумчива. Неужели, неужели во всей семье он единственный выбирал, и с полной уверенностью (по крайней мере, теперь) другой вариант ответа? Неужели он единственный из всех, несмотря ни на что, выбирал тайну, дружбу и, в конце концов, самого себя? — Я не знаю, — произнесла Ольга, поднимая на него задумчивые светлые глаза. — С одной стороны, я не хотела бы обижать родителей, но с другой…это моя жизнь. И, ты прав, мне было бы интересно познакомиться с ними. Обрадованный, Дмитрий улыбнулся. Он бы хотел пообещать ей, что такой шанс безусловно предоставиться. Может, не в этом году и не в следующем, но однажды… Но не стал. Похоже, он и так слишком пользовался, слишком кичился этим знакомством и хрупкой доверительной привязанностью. И уж точно не теперь ему браться что-то просить у Юсуповых и что-то кому-то обещать. Пусть все сложится так, как должно. Как должно. Дмитрий чувствовал себя неловко от того, что все сестры, нарядив Алексея, как куклу, в его лучший выходной костюм, собрались его провожать. Он даже не знал, можно ли было показывать им Лемминкэйнена и потому неизбежно волновался еще больше. Но прогонять их теперь уж точно было бы до крайности неправильно. Поезд уже подали, но вокруг не было видно ни души. По крайней мере, никого из того, кого Дмитрий мог бы счесть своим будущим попутчиком. Признаться, все чаще он задумывался о том, что просто не мог оказаться у Юсуповых единственным гостем: должно быть, они приглашали многих своих знакомых, чтобы наконец-то перевернуть страницу самого тяжелого этапа прощания и скорби, но не в одиночестве, а под руку с друзьями и близкими. Думалось даже, что не стоило прощаться с Даниилом, что его тоже несомненно пригласили и что он просто не мог бы отказаться. Но никого не было. В том числе и Лемминкэйнена. Дмитрий снова вздернул руку, невольно прикасаясь к спрятанной в кармане фотографии. На ней он стоял перед яхтой с Марией, Вильгельмом и верным стюардом, который совсем не хотел оказаться запечатленным рядом с венценосной семьей, но был обязан оставаться на месте не терпящим возражений приказом. Все минувшее и все будущее походило на сон, и явью был только этот жестокий миг ожидания на полупустом вокзале. Словно приглашения Феликса и письмо Лемминкэйнена (этот невероятный почерк, неожиданно аккуратный и даже каллиграфический!) ему лишь привиделись. Или в самом деле оказалось насмешкой. Такой банальный способ мести. Ну нет, если Юсуповы хотят наказать его за смерть Николая, то непременно придумают что-то более изощренное, а этот позор был, пусть и унизителен, но все же несоизмерим с виной. Дмитрий еще раз сверился с часами. Оглянулся. Он видел, как чувство беспокойства и удивления проступает на лицах его спутниц. Алексей же завороженно осматривал поезд, верно, глубоко сокрушаясь, что не может подойти ближе; сопровождающий гувернер не прятал скуку и не следил за временем. Выполнял роль самого покорного, безропотного и бездумного слуги. В конце концов, его обычная работа заключалась вовсе не в этом, так что теперь он чувствовал себя не вполне в своей тарелке и не во власти что-либо оценивать, осуждать или хвалить. Наверное, еще минута-две, и Дмитрий бы сдался. Наутро он бы соврал, что Феликс написался ему о каком-то чрезвычайно важном трагичном обстоятельстве, которое задержало Лемминкэйнена и которое не позволит им принять гостей, чтобы не пятнать честь Юсуповых, и никому бы не сказал о том, как его оскорбили и что оскорбление это было справедливым. Разве что Марии? Однако в тот самый миг, когда Великий князь в отчаянии обдумывал свой план, справа от него раздался знакомый жизнерадостный возглас. — Дмитрий Павлович! Дмитрий и представить не мог, что однажды будет настолько рад видеть этого человека. Лемминкэйнен за прошедшее с их разговора в Архангельском время не изменился совершенно: та же улыбка, та же небрежность в жестах, стремительный шаг и безупречность в каждой черте. Он приблизился. Дмитрий полной грудью вдохнул свежий запах хвои и каких-то цветов и пожалел, что ни уровень их отношений, ни обстоятельства встречи не позволяют ему обнять этого человека, чье появление стало в каком-то смысле символом прощения, шанса, чего-то… Он не смог бы подобрать слов. Смесь облегчения и трепетного волнения перед всем тем, что только ему предстояло, пленила. — Какое чудное у вас сопровождение, Ваше Императорское Высочество, — хитро заметил Лемминкэйнен и приблизился к девочкам и Алексею. Дмитрий мог только предположить, какое впечатление на них, еще совсем детей, производила угрожающая фигура, сотканная из необузданной энергии и аристократичной наглости. Лемминкэйнен поклонился так низко, как только мог, так что кончики волос, казалось, вот-вот коснулись бы земли. Выпрямившись, он задержал взгляд на гувернере и мягко улыбнулся, будто одними глазами убедил его в чем-то крайне важном, как если бы между ними случилась бесшумная перепалка, в которой один защищал бы своих подопечных, а второй, и не пытаясь спрятать ни насмешки, ни лисьего взгляда, уверял его в своей безобидности. Пожалуй, не знай Дмитрий его уже почти год, он бы первый бросился на защиту детей, но так ему досталась лишь роль изумленного наблюдателя. Он чувствовал, что Лемминкэйнен настроился на что-то большее, чем простое приветствие, но никак не мог и предположить, что еще ему нужно. Однако Лемминкэйнен в самом деле не проронил ни единого лишнего слова. Он, представившись «верным слугой князя Юсупова», поприветствовал каждую из сестер и поклонился еще раз, даже еще ниже, перед Алексеем. — Наш будущий Государь, — протянул он таким тоном, что Дмитрия пробрала дрожь. Но, похоже, дети подвоха не заметили. Лемминкэйнен умел найти подход. Дмитрий и вовсе не удивился бы, достань он сейчас из кармана горсть леденцов или по алой розе для каждой девочки, но этого не произошло. — К сожалению, нам уже стоит торопиться, — сообщил Лемминкэйнен, обращаясь к Дмитрию лишь отчасти, но, на счастье, серьезный вид он наконец-то принял, если только столь резкая перемена не могла смутить еще сильнее. — В противном случае я бы ни за что не упустил возможности познакомиться с теми, о ком я был столь наслышан, — он задержал взгляд на старших девочках и, снова улыбаясь, наклонил голову. — Клянусь жизнью, что лично присмотрю за вашим любимым братом в течение всего путешествия. Последние слова прозвучали совсем тихо: гувернер, пожалуй, не разобрал бы и половины. Но дети услышали. И, конечно, поверили. По крайней мере, если прежде Лемминкэйнен и казался им хоть немного подозрительным и опасным, то теперь в их лицах читалось неподдельное восхищение. Лемминкэйнен, яркий и в самом деле странный, напоминал диковинку из Кунсткамеры, но диковинку вполне живую, и оттого еще более любопытную. Мало какой ребенок не заинтересовался бы таким, будь он сын крестьянина или императора. Закончив свой спектакль, Лемминкэйнен, наконец, повернулся к Дмитрию, лишь окинув взглядом его камердинера, и указал рукой в сторону. Пора. Сердце сжалось на мгновение: понимание, что все это происходит на самом деле несколько опаздывало. Еще немного, и бесконечная тяжесть лета останется позади. Еще немного, и Дмитрий найдет ответы на все свои тревоги и сомнения. Морской воздух, песок между пальцев, закаты над неспокойной водой — он совсем недавно попрощался со всем этим, но теперь, он знал, все будет по-другому. И теплая ласка сестры сменится на задор друга. Это не лучше и не хуже, просто иначе, просто так, как Дмитрий еще никогда не пробовал. Из ниоткуда, непрошенной гостьей, в памяти воскресла улыбка Феликса: одна из сотни, что он сквозь боль выдавливал в Архангельском. И следом за ней, смех. Их общий, сливающийся с бодрым голосом Николая, шумной усмешкой Анастасии, звонким, безголосым пением Поленьки, срывающимся от веселья голосом Даниила… Сердце с силой ударилось о ребра. И впереди была только неизвестность. Дмитрий обернулся, на прощание улыбаясь тем, кто так и не смог заменить ему ни сестру, ни друзей, но стал болезненно близок за прошедшие месяцы, и поспешил вслед за Лемминкэйненом. Прощание вышло неважное. Он стиснул зубы от досады и чувства вины. И ускорил шаг.***
В следующий раз Лемминкэйнен заговорил только спустя час или полтора. Он казался чрезвычайно занятным, вскрывал какие-то письма, делал пометки на конвертах и снова все убирал, листал записную книжку, вписывал в нее что-то своим невозможно мелким почерком и лишь изредка посматривал на Дмитрия, будто проверяя, не сбежал ли он. Великий князь, ловя этот взгляд, понимал, что просто так его не отпустят и надо ждать: Лемминкэйнену есть, что сказать. В целом, наблюдать Лемминкэйнена за работой, из каких бы неведанных мелочей она ни состояла, было даже странно. Прежде у Дмитрия успело сложиться впечатление, что тот, как и Даниил, жизнь заполняет только ее праздным прожиганием, исключительно по случайности набираясь где-то умений и знаний, работа же ему, по той же теории, дается легко, играючи и… В этот момент в размышления Дмитрия вклинивалась смерть Николая, и он пытался переключиться на что угодно другое. Не стоило ему строить все эти низменные теории. Всем им в этот самый час было дано железное опровержение: Лемминкэйнен умел быть сосредоточенным и серьезным, пусть с его губ не сходила полуулыбка и пусть иногда он и вовсе принимался негромко насвистывать модные мелодии. Дмитрий, отрываясь от свежей газеты (или окна, как придется), реагировал на это только поворотом головы и в легком удивлении приподнятыми бровями. Лемминкэйнен то ли действительно не замечал этого, то ли и не думал смущаться, но, однако же, прекращал довольно скоро. Чтобы через четверть часа начать вновь. Наконец, последнее письмо, которое отняло порядка двадцати минут, было убрано в конверт и отложено на угол стола. — Забыл сказать, — тут же обозначил Лемминкэйнен, привлекая к себе внимание, — рад вас видеть, Дмитрий Павлович. Дмитрий растерялся, сбитый со всякой мысли такой неожиданностью, но поспешно, и более, чем искренне, ответил: — Я вас тоже. Лемминкэйнен вальяжно подпер голову ладонью и вздохнул, с какой-то наигранной мечтательностью во взгляде: — А вы совсем не изменились. Все так же нарушаете все, что можно и нельзя. И представить не могу, как Феликс вас терпит. Voudriez-vous du champagne? Дмитрий застыл на месте, пораженный и непонимающий. Мир дернулся, угрожая перевернуть его вниз головой, и стоило покрепче вцепиться в кресло, чтобы не упасть. Но пошевелиться он не смел. Это из-за девочек? Ну конечно, разве не волновался он сам там, стоя на вокзале, что скажет о посторонних Лемминкэйнен? И все же не смел им отказать. Не смел прогнать, объяснить, хотя бы предложить им выбор: Ольга бы точно поняла и смогла бы убедить остальных, если бы они начали капризничать. А он даже не попытался. Был неосторожен, неосмотрителен, опасен для тех, кому уже принес достаточно несчастья и кого теперь хотел бы только защищать. Но ведь царская семья! Лицо Лемминкэйнена напротив, улыбчивое и издевательски спокойное, как у факира, плыло, как в тумане из его распущенных светло-серых, почти полностью выцветших, волос. Он ждал ответа или любой реакции, но Дмитрий, замерев, уже не мог ничего выдавить. Слишком ясно представлял, как его выталкивают на первой же сельской станции, вдали от любых населенных пунктов и признаков могущества Империи. Как долго и насколько успешно расследовали дело Татьяны Золотовой? И как долго будут его? — Не французское, конечно, но все равно стоит внимания, — заметил Лемминкэйнен, изображая задумчивость. То, что так хорошо смотрелось бы из зрительного зала, вблизи смущало своей чрезмерностью. Подвижные брови и губы, бархатный, слишком сладкий голос. — Что… — Дмитрий прочистил горло, стыдясь себя, — что вы имеете в виду? Лемминкэйнен улыбнулся и подался вперед. Руки его при этом, сжимающие край стола, остались неподвижны, хотя Дмитрий почти физически ощущал на собственных запястьях мертвенную хватку когтистых лап. Боже, ну и морок! Откуда только… — Мы доверяем вашей семье настолько, насколько это возможно, — Лемминкэйнен заговорил неожиданно мягко, с той преувеличенной искренностью, с которой учитель отчитывает школьника за незначительный проступок, с той доверительной теплотой, которая лишь увеличивает стыд и заставляет низко пригнуть голову, не выдерживая сочувственного взгляда. Но Дмитрий не сдался, пусть это и было больно, и следил за выражением лица, наконец-то то ли лишенным масок вовсе, то ли скрытом самой правдоподобной из них. — Но, увы, невозможно доверять им так, как мы решили довериться вам. По сути, нет ничего страшного в том, что дети и их…цепной пес, — губы Лемминкэйнена насмешливо дрогнули, — были там, их мать со мной и вовсе знакома лично. Хотя она явно предпочла бы об этом не помнить! Но, видите ли, в чем суть: все беды начинаются с малого. Сегодня вы оступаетесь в том, что действительно не имеет никакого значения, завтра — в том, что лишь немного опасно, послезавтра ошибка навлекает на нас крупнейшие неприятности и к понедельнику, — он откинулся на спинку и развел руками, — все мертвы. Дмитрий громко сглотнул и все же отвел взгляд. Теперь Лемминкэйнен говорил серьезно. Может быть, впервые за долгое время, и от того его серьезность звучала в разы более устрашающе, чем он сам того хотел. Какая постыдная оплошность. Глупость. Дмитрий как раз собирался извиниться, когда Лемминкэйнен встал и направился к двери в соседний вагон, но по пути будто бы случайно положил руку ему на плечо. Горячие пальцы, горячие настолько, что это явно чувствовалось сквозь одежду, впились в кожу подобно тем самым когтям, нарисованным воображением. — Не бойтесь, Дмитрий Павлович, я не буду ябедничать Феликсу, но это, я хочу верить, была последняя ваша оплошность. — Конечно! — Дмитрий вскинул голову, чтобы увидеть в лице Лемминкэйнена живую чуть усталую теплоту и позволить себе верить, что она настоящая. — Я… Простите меня. Лемминкэйнен взмахнул рукой и улыбнулся с прежним задором. — Не извиняйтесь. В конце концов, кто я такой, чтобы слышать от вас подобные слова, — он усмехнулся. — Alors, je demande qu’on nous apporte du champagne et des verres ? Ou vous voudriez du vin? Дмитрий предпочел бы просто кофе или, еще лучше, чай, но, глядя в искрящиеся глаза Лемминкэйнена, отказать не мог. Хотя бы бокал, но он обязан был выпить за их Кореиз, за Юсуповых и за все, что ждало впереди. Повод вполне достойный. Но одним бокалом, конечно, не обошлось. Шампанское было слишком вкусным, а Лемминкэйнен, что вовсе не неожиданно, обладал прекрасным навыком убеждения, так что, стоило бутылке подойти к концу, он потребовал открыть вторую, лично наполнил бокалы и рассмеялся над ленивыми возражениями Дмитрия. Великий князь, не сомкнувший ночью глаз от волнительного предвкушения и сморенный алкоголем, давно бы уснул прямо здесь, за столом, уронив голову на стопку конвертов, если бы его попутчиком и собеседник был менее словоохотлив, ну а пока его голос без труда проникал сквозь гул в голове, и, более того, его усилий хватало на то, чтобы увлечь Дмитрия в диалог. — Кстати, я слышал, что вашего… — Лемминкэйнен досадливо прищелкнул языком и на несколько секунд замолчал, подбирая слово, — что Вильгельм где-то умудрился покалечиться во время вашего маленького круиза. Что же произошло с бедным мальчиком? Дмитрий закашлялся и потер плечо, будто это он был ранен, а не Вильгельм. Те глаза, которые он так давно не вспоминал наяву и которые все еще преследовали его в каждой тени, снова вспыхнули перед ним и тут же потухли. Их заволок все тот же нетрезвый туман. В нем же утонул весь страх утонул, оставив только блаженную леность и невольную перманентную радость, что кололась в кончиках пальцев с самого начала этого дня и не успокаивалась ни на миг даже тогда, когда Дмитрий был готов добровольно сойти с поезда прямо на плаху. — Признаться, я до сих пор и сам не понимаю. И…не помню, — тут Лемминкэйнен рассмеялся и хотел было что-то сказать, но Дмитрий почти сразу продолжил: — На нас напали. Кажется, там был всего один человек, нет, он точно был один, но очень…очень странный. Мы не обсуждали это с той самой ночи ни друг с другом, ни с кем иным, и я не знаю, помнит ли Вильгельм, как все было, или тут же начал забывать, как я, — Великий князь поднял взгляд, несколько рассеянный и лихорадочно блестящий. — Вы думаете, что это бред? Думаете, что мне привиделось или…? Лемминкэйнен резко покачал головой и вскинул руки. — Pas du tout, но, — он перехватил бокал, к которому Дмитрий машинально потянулся, чтобы избавиться от необходимости смотреть на собеседника и хоть чем-то себя занять, — пожалуй, пока вам хватит. Я вас почти споил, а сегодня этого даже не было в моих планах. Великий князь хотел было возмутиться этому «сегодня», но лишь рассмеялся. В конце концов, он ведь верил Лемминкэйнену, наверное, при необходимости доверил бы ему и свою жизнь. Шутка, конечно, вышла не самая удачная, но какая разница, если в сути Лемминкэйнен все равно был прав: Дмитрию стоило остановиться, не потому, разумеется, что пьяным он может натворить бед, да и не был он так уж близок к тому, чтобы настолько опьянеть, но потому, что алкоголь уже перестал приносить удовольствие, и он пил, не чувствуя вкуса. А если так, то в чем вообще необходимость и малейший смысл? По просьбе Лемминкэйнена вскоре принесли чай и даже конфеты, к которым никто из них так и не прикоснулся. Желание спать Дмитрия так и не покинуло, но уходить он считал невежливым да и, кроме того, не хотел лишаться возможности поговорить. Он слишком хорошо знал, как непредсказуема жизнь и как ценен каждый ее момент. Кто знает, когда все кончится? Кто знает, когда выбора между сном и беседой с другом уже не будет? Впереди вся ночь, и, значит, будет время отдохнуть, но пока Дмитрий ни за что не позволит себе потерять и мгновения его общества. И где-то среди всех запутанных мыслей еще клубился страх того, что, проснувшись, он бы снова оказался в Александровском дворце, в саду Государь и Александра Федоровна прогуливались бы в компании Распутина, а на столе ждали учебники и корреспонденция от всех знакомых, которые по нелепой случайности остались на все лето в столице. Может, то было лишь воздействие шампанского, а может, Лемминкэйнен в самом деле оказался куда более эрудированным и внимательным собеседником, чем хотел казаться, так или иначе, разговор их тек до самого вечера с редкими и недолгими перерывами, перескакивая с тем политических на личные, сменяясь на восторженные и не очень отзывы о современных искусствах, переходя к экономике… Хотя он и не был одинаково хорошо осведомлен во всех сферах и явно никогда не стремился изучать то, что не касалось его жизни напрямую, но разговор поддержать умел прекрасно. И Дмитрий впоследствии решительно осудил себя за свое невольное изумление: светские навыки Лемминкэйнена были очевидны, исходя из его роли в обществе, круга знакомых и сразу бросающихся в глаза манер. Он не имел бы и половины своего успеха, если бы не умел без труда заговорить с любым человеком. Дмитрию, пусть и более начитанному и образованному, но куда менее непринужденному, следовало бы у него поучиться. Лишь под вечер их запал начал ослабевать. Лемминкэйнен распорядился принести колоду карт, но до конца не дошла ни одна партия: наскучило. Дмитрий был не слишком внимателен, а Лемминкэйнен не мог устоять перед соблазном очередного театрального представления. Оказалось, он знает несколько фокусов, и пока Великий князь с восхищением наблюдал за магическими пассами длинных пальцев, его собственные карты бесследно исчезали. Он, смеясь, отбрасывал оставшиеся. В другой ситуации такое поведение противника его бы, наверное, вывело из себя, но… Это был Лемминкэйнен, и в такой день: Дмитрий простил бы ему все на свете, хотя и едва ли был готов признаться в этом самому себе. Между тем, за окном уже стемнело, и пейзажи, заметно отличающиеся от того, что можно было наблюдать вблизи Петербурга, растворились, неразличимые в ночи. Первый день пути подходил к концу. По примерным расчетам они должны прибыть следующим утром: сойдя с поезда, нужно будет ехать на лошадях, и хорошо, если экипаж подадут вовремя. Дмитрий, конечно, знал о всех деталях маршрута заранее, но правда в том, что кусочек Кореиза, кусочек того, что он чаял найти там, уже был здесь в лице Лемминкэйнена и его собственного восторга. Впереди было более тридцати часов дороги, и для Дмитрия они становились то яркими и счастливыми, то невыносимыми. Он перебирал свои волнения, крутил их, рассыпая зловещие узоры, как в калейдоскопе. Что-то навсегда останется без ответа, что-то прояснится совсем скоро, а что-то уже не может ждать. Дмитрий не хотел провести без сна очередную ночь, так что, когда Лемминкэйнен вызвался его проводить, он мотнул головой и застыл у окна. В отдалении показалась и снова исчезла одинокая изба, моргнувшая блеклым глазом окна. В отражении виднелся светлый силуэт Лемминкэйнена, который замер у противоположной стены в некоторой нерешительности, в незнании, что делать теперь. — Можно задать один вопрос? — Дмитрий обернулся и упёрся лопатками в стекло. — Возможно, личный и… запрещённый. Так что я пойму, если вы не станете отвечать. Лемминкэйнен приподнял бровь, выражая то ли недоумение, то ли интерес. — Вы рассказали Феликсу о том, — он поморщился от боли, сжавшей ребра, — что я сделал для Николая? О чем мы с ним говорили тогда? На полминуты в вагоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь стуком колес. Возможно ли, что Лемминкэйнену понадобилось время, чтобы придумать правдоподобную ложь? Вот уж вряд ли; наверняка, он в этом мастер и… — Дмитрий Павлович, — его голос снова стал тем самым, как утром, будто принадлежащим совсем другому человеку, менее бесцеремонному и менее дорогому для Дмитрия, — что-то подсказывает мне, что вас интересует вовсе не это. И! — он повысил голос, не давая Великому князю ни возразить, ни произнести вообще хоть одно слово и звук. — Во-вторых, разве я чем-то посмел обмануть ваше ко мне доверие? Был ли я хоть где-то так неаккуратен, груб и глуп? — Дмитрию пришлось покачать головой. — Так почему же тогда вы решили, что я нарушил свое обещание? Лемминкэйнен вздохнул, Дмитрий с облегчением расслышал пошлую чрезмерность в его почти искреннем разочаровании, и, скрестив руки на груди, заговорил снова: — У Феликса без меня достаточно источников. Даже больше, чем у меня, я бы сказал. — Нас было всего двое и потом… — Дмитрий Павлович! — он рассмеялся. — Вам ли не знать: les murs ont des oreilles. Дмитрий так и застыл, не веря услышанному. Конечно… Мороз по коже, и в глазах, в ужасе распахнутых, мелькают, как фотоплёнка, события того дня: ресторан никогда не был пуст. Мимо сновали официанты, за соседними столами сменялись гости, то одинокие с единственной книгой подмышкой, то приходящие в шумных компаниях. И все, как нарочно, звенели приборами, потом без всякой причины замолкали и взрывались смехом и шелестом пристыженных весёлых разговоров. Как наивно было надеяться, что никто из них… А Николай и не пытался говорить тихо: да, в начале он шептал, тянулся к Дмитрию через стол, но потом словно хмелел с каждой минутой, и все его хрупкое счастье, все возбуждение любви било через край, доступное каждому случайному встречному. Из мыслей Дмитрия выдернул только смех Лемминкэйнена, хотя сосредоточиться получилось не сразу: слишком эти мысли оказались волнующими. — Les murs ont des oreilles, — многозначительно повторил Лемминкэйнен, все ещё со смехом в голосе. — Et les meubles ont des yeux, но всё куда проще: неужели письма Николая стал бы разбирать его камердинер, как вы думаете? В первый момент Дмитрий совершенно не понял, о чем шла речь и при чем тут камердинеры? Письма? А потом собственная недогадливость заставила его устыдиться ещё сильнее, чем прежде. Лемминкэйнен захохотал опять. Дмитрий смутился. Ему хотелось бы обвинить Лемминкэйнена в этой грубой насмешке, но, право, неужели он не знал, на чью компанию соглашается? Однако в такой момент, когда меньше всего ожидаешь… Ему было неприятно, обидно и по-прежнему стыдно: и за глупость, и за то, что он так и не уяснил, что вести искренние диалоги с Лемминкэйненом не лучшая затея. Но просто Феликс попросил ему доверять, и Дмитрий, вот, честно попытался. Только, кажется, перестарался. Какое унижение. Князь снова посмотрел на Лемминкэйнена, коротко кивнул в знак формальности и выдавил со всей уверенностью и простотой, на какие был способен (вряд ли кому-то нужно знать, насколько легко его задеть): — Спасибо, Лемминкэйнен. За ответ и за этот день. Доброй ночи. — Постойте, — он не дал ему сделать и шага. И Дмитрий больше не хотел верить сострадательной серьезности этого лица. Не хотел, но невольно поддавался. — Задайте свой вопрос. Тот, который мучил вас с самого начала. «Он снова будет смеяться», — зло подумал Дмитрий. В глазах Лемминкэйнена читалось сочувствие. Почти унизительное, учитывая обстоятельства. Это был тот самый первый друг, о котором когда-то рассказывал Феликс, тот самый, которого он любил и которому верил, несмотря ни на что. Несмотря даже на то, что он был человеком, таким же, как и все, с пороками, слабостями и ошибками. И еще, помимо надежды и прочих сентиментальных чувств, было обещание, которое Дмитрий не мог нарушить. Дмитрий сдался. Он снова отвернулся к окну, провел рукой по лицу, словно стирая из памяти сцену предыдущего разговора и той обиды, которую они, верно, успели нанести друг другу. — Я не знаю, куда я еду, — произнес он, опуская голову. Руки невольно сжимались в кулаки, и край единственного перстня упирался в кожу. — Правда ли, что Феликс действительно совсем не злился на меня? Неужели ему, а не только мне нужна эта встреча? И кого я увижу в Кореизе? Когда мы расставались, когда он писал мне, мне казалось, что все в порядке, насколько это возможно, но это же Феликс, я знаю его плохо, но достаточно, чтобы понять, что он никому бы, тем более едва знакомому человеку, не показал бы свою боль, так что… Когда я был в Архангельском и мы разговаривали, в один момент мне вдруг показалось, что ему действительно почти не с кем обсудить все то, что произошло, потому что родителям слишком тяжело, и он не хотел бы усугублять их боль. И, боже мой, я не должен всего этого говорить вам, Лемминкэйнен. Простите меня. Может, ему действительно стоило дождаться, но Лемминкэйнен и его настойчивое «спросите», «задайте вопрос» слишком задевали за живое, а задав один, самый неважный, даже глупый, Дмитрий уже не мог остановиться. Он бы попытался зажать себе рот руками, но и это бы не помогло. Все то, что казалось ему решенным, уравновешенным и похороненным, вырвалось с хлопком, будто гной из чумного бубона. И он продолжал говорить, словно плакаться на плече старшего брата, с удивлением обнаруживая мысли, о которых и не догадывался. Какое жалкое зрелище. Лемминкэйнен шумно вздохнул, и Дмитрий почему-то понял, что осуждать его не будут: не вслух. Но прочитать мысли этого человека, прочитать хотя бы его эмоции, если он был намерен их прятать, возможным не представлялось. И в глубине души, он знал, его наверняка презирали. Дмитрий обернулся через плечо: ведь если встречать позор, то только лицом к лицу. — Зря мы пили шампанское днем, — сказал Лемминкэйнен и слабо улыбнулся. — Иначе сейчас я бы немедля вручил вам стакан коньяка, Дмитрий Павлович. Дмитрий усмехнулся. Ему не было смешно. Он думал, что ему несмешно, но на самом деле… В конце концов, а что оставалось делать? И что Лемминкэйнен должен был ему ответить? — Простите меня, я… — Вы слишком много думаете, — Лемминкэйнен окинул его сочувственным взглядом и тоже посмотрел в окно. Искал ли он там то, что вдохновило Дмитрия на такой отчаянный монолог? — И вам стоит запомнить, что Феликс ненавидит, когда его обсуждают у него за спиной. Снова мороз по коже. Но этот тезис, в отличие от многих других, Дмитрий прекрасно понимал. Он хотел объясниться, прервать разговор, но, похоже, его время кончилось: настала очередь Лемминкэйнена говорить, с длинными театральными паузами, но без риска быть остановленным чьим-то неуместным словом. — Я имею в виду, когда обсуждают его, — он сделал упор на последнем слове и улыбнулся. — Его выходки, его манеры, привычки, таланты, наряды, друзей — что угодно, но не его самого. Вы же пытаетесь влезть в душу, Дмитрий Павлович. В ответ он рассеяно кивнул. Да. Да, Даниил ему часто об этом говорит, правда, в неизменно нетрезвом виде, так что прислушиваться к нему Дмитрий не стремился. Но повторяемые из раза в раз, они все равно оседали в голове, и воображение уже рисовало темную комнату в деревенской больнице, бурю за окном и дрожащие руки, застывшие над растекшимся на операционном столе сгустком чего-то. Иногда, впрочем, в этих нелепых картинах материю без имени и формы заменяла безликая человеческая голова. И теперь, приобретя лицо вполне знакомое и в какой-то мере дорогое сердцу, она выглядела еще более жутко. — Но я вам, так и быть, в первый и последний раз отвечу, — Лемминкэйнен дружелюбно подмигнул Дмитрию, развеивая полумрак безумных фантазий. — Потому что вы достаточно сообразительны, чтобы сохранить наш разговор в тайне, и потому что это лишит вас от многих колебаний и вопросов, которые могут возникнуть впоследствии. А это значительно упростит жизнь нам всем. Он указал рукой на стулья, с которых они только недавно встали, но, когда Дмитрий отказался присесть и только сменил позу на более устойчивую, опустился на край стола. — Начну с конца: вы правы в своих предположениях о том, что Феликс не обсуждал смерть Николая с родителями дольше положенного. А на меня он был зол, потому что… — Я знаю, — пробормотал Дмитрий. Должно быть, Лемминкэйнену не слишком хотелось вспоминать тот эпизод: на некоторое время он замялся, подбирая слова, а теперь заметно расслабился. — Как вы так же знаете, вскоре мы с Феликсом остались в Москве практически наедине, не считая прислуги, так что, поверьте мне, он смог озвучить все, что его беспокоило. По крайней мере, то, что он хотел бы озвучить, — Лемминкэйнен усмехнулся и тут же продолжил, не ожидая никакой реакции на понятную только ему шутку: — Так что не сгущайте краски, ради всего святого. Это никому не пойдет на пользу. Однако я не могу пообещать, что сейчас вы увидите того самого Феликса, с которым некогда знакомились и проводили время. У того Феликса был старший брат. Всегда. Как неотъемлемая часть его собственного «я». И, кроме того, тот Феликс не был наследником рода Юсуповых в той мере, в которой является человек, с которым вы вскоре сведете знакомство. Не стоит так пугаться, Дмитрий Павлович, — он прервался на то, чтобы улыбнуться, и отвернулся к окну, — это все равно Феликс. И за лето я не обнаружил в нем новых черт, которые могли бы внезапно оттолкнуть вас или кого бы то ни было. И, наконец, ваш первый вопрос: нет, он не злился за то, что вы называете «предательством». Я, конечно, не читал вашего пылкого послания, но наслышан о нем, так что могу сказать, что оно вызвало у Феликса только удивление. Впрочем, смею предположить, что он еще заговорит о нем — настолько сильно было потрясение. Да не бойтесь же вы! Не станет же он вас за это кусать! И Лемминкэйнен снова залился беззвучным, лишь ему понятным смехом. — А… — Ах да, приглашение, — он посерьезнел и кивнул, с важным видом заправляя волосы за ухо, будто какой-то министр, переходящий к главной части доклада. — Я не заглядывал в бюджет, но мне известно, что ежегодно Юсуповы тратят порядочные суммы на анонимную и освещаемую в прессе благотворительность. Доподлинно из первых уст так же наслышан о тех гостях, которых, несмотря на строго обозначенные принципы, правила и честь, приходится приглашать на вечера и маскарады против собственного желания. Однако это все. Другими формами альтруизма Юсуповы не занимаются. Никогда. И Феликс бы ни за что не стал приглашать вас в Кореиз в качестве жеста утешения для… — он снова задумался, даже нахмурился, и Дмитрию это выражение лица неожиданно показалось ужасно забавным. — Для расплакавшегося ребенка, да? — он усмехнулся. — Что вы?! — Душевно больного? Лемминкэйнен бросил на него осуждающий взгляд и засмеялся, запрокидывая голову. Дмитрий, прикрыв глаза, не смог не последовать примеру. Отсмеявшись, какое-то время сидели в тишине. Гремели по рельсам колеса, и казалось различимым малейшее движение тяжёлых механизмов. Что-то зазвенело в соседнем вагоне, кто-то прошёлся из одного конца в другой. Лемминкэйнен по-прежнему смотрел в окно и качал одной ногой в такт движения поезда. Дмитрий наблюдал за ним, как сквозь мутное стекло: искал привычную несерьезность, но не находил и ее следа. Будто на один час перед ним предстал романтический незнакомец: тот, кто может позволить себе быть настоящим и кого-то любить по-настоящему. И меньше всего Дмитрий понимал, чем заслужил право, честь и счастье просто быть рядом. На расстоянии вытянутой руки. — Спасибо вам. Лемминкэйнен махнул рукой и заметил с нарочито небрежной загадочностью: — Я сказал непозволительно много. Мог бы, конечно, и больше, но не хочу. Пообещайте больше не задавать мне таких вопросов, ладно? Я всегда посочувствую, но помогать я больше не готов. — Я понимаю, — Дмитрий закивал. На утро он будет жалеть обо всем произошедшем: о своей смелости (или, скорее, глупости), откровенности, о том, что снова коснулся чего-то личного и чужого, и бояться смотреть Лемминкэйнену в глаза, надеяться, что ничто в целом свете больше ему не напомнит об этом вечере. А пока ему надо было уходить. Он еще верил, что сможет уснуть, и все новое, что открылось ему в этот час, не помешает ему набраться сил перед новым днем дороги. Дмитрий оглянулся на дверь: они ведь закончили? Он может идти? И нужно ли прощаться, если он уже порывался несколько раз? Словно сжалившись над его метаниями, Лемминкэйнен повел плечами и выдохнул совершенно бесшумное «Добрых снов, Ваше Высочество», тот успел дойти до двери и протянуть руку, прежде чем его снова остановили. Лемминкэйнен все так же сидел на краю стола, запрокинув голову, как если бы потолок был не просто однообразно бежевым, а оказался украшен искусным плафоном. — Позволите мне дружескую дерзость? Дмитрий приподнял брови, что, безусловно, обозначало «да», но быстро спохватился, что Лемминкэйнен едва ли заметил это. Он ответил утвердительно, пожалев, что голос не передаст полноты эмоций, которую можно было бы прочитать на его предательски подвижном лице. Сейчас это пришлось бы кстати. Потому что Дмитрий совсем не знал, что можно ожидать от Лемминкэйнена. Его реплики и так всегда были колкими, из иного общества его бы могли давно изгнать за подобное, но обычно он не просил на них разрешения. Так что стоило готовиться к худшему. — Вы были правы, вы в самом деле еще ребенок. Это не хорошо и не плохо — просто факт. И как любому юному существу вам еще хочется совсем по-детски делить мир на белое и черное, на добро и зло. Вы боретесь с этим, пусть и неосознанно, но пока не оставили до конца детских привычек. Дмитрий нахмурился. — К чему вы мне это говорите? Лемминкэйнен опустил голову. Его глаза насмешливо сверкнули. — Избегайте скоропалительных решений и суждений. Вот и все. Конечно. Едва ли можно не догадаться. Дмитрий поджал губы и вздохнул. Потом кивнул, в очередной раз произнося свое пустое, тонущие в тишине «спасибо», и улыбнулся. Лицо Лемминкэйнена, на котором в этом свете выделялись все морщины, казалось каким-то доверительно теплым. Пусть это и была всего-навсего оболочка. — И еще, — он спохватился и чуть не соскочил со стола, но в последний момент передумал, крепче цепляясь пальцами за край, — Феликс действительно ценит вас, какое бы впечатление ни производили некоторые его…странности. Не сомневайтесь в этом. Дмитрий хотел бы спросить, откуда Лемминкэйнену знать, но правда в том, что вопрос этот не имел бы смысла. Он знает. Только он и может, это бесспорно. И почему-то ему было важно это услышать, если не от Юсуповых, то от тех, кто волей судьбы стал им близок. Смущенный, Дмитрий еще раз пожелал Лемминкэйнену доброй ночи и наконец-то ушел, чувствуя, как рассвет занимается прямо под кожей.