Лишь тот, кто познал ужас ночи, может понять сладость наступления утра.
Брэм Стокер
Сентябрь 1908 год Российская Империя
И все же Дмитрий проснулся ранним утром. Возможно, не в час рассвета, но вскоре после него, когда небо еще оставалось бледным, словно солнце не разгорелось в полную силу, а пейзажи размывал постепенно спадающий туман. Под одеяло просачивалась его прохладная влага, и всю скромную спальню заливала бледная синева неба. Изредка среди полей и лесов, сменяющих друг друга без конца, мелькали водные пространства, и тогда туман становился еще плотнее и уже не лип к рукам, а залезал в глаза и нос, хотелось чихнуть, снимая его с лица, как вату, и уснуть обратно, лишь бы никто больше не тревожил. Но лень было даже пошевелиться, и оставалось безропотно созерцать это небо в полупрозрачной дымке, сказочные деревья, реки и озера, застывшие, как на растрескавшейся картине, да тень поезда, ползущую по земле, точно когтистый дракон. Голова была пуста. Дмитрий отгонял всеми силами воспоминания ночи и вместо них призывал мечты: берег моря, рассветы и закаты, украшенный картинами дом, вечера при свечах и раскрытые книги. Некоторые сцены, возникающие в голове, был более смелыми, но он прогонял и их. Потому что не смел своим юношеским наивным отчаянием даже касаться их и потому что боялся разочарования от несбывшихся ожиданий. И чем сильнее боялся, тем настойчивее становились эти мысли. Откровенные разговоры. Конные прогулки. Укромные места, которых никто прежде не видел. Дмитрию казалось, что он вот-вот обратится в Тома Сойера, ищущего совсем простых крестьянских радостей и нег. Словно он так и не получил в детстве настоящих мальчишеских приключений и рассчитывал отыскать их здесь. Но правда была в том, что никто из них уже не был мальчишкой. По крайней мере, в этом смысле. И Дмитрий, натянув одеяло на голову, жмурил глаза до искр, лишь бы избавиться от этих жестоких в своей красоте крошечных спектаклей, что разыгрывало его воображение. Как ни странно, помогало. Они рассеивались, утекали, стертые в мелкий песок, и их место проворно занимала реальность: бархатный шепот Лемминкэйнена и каждое его слово, вплавленное под кожу. Дмитрий сжимал виски и стонал от боли и радости. Все, что ему говорили, все, что он помнил, смущало, восхищало, приносило радость, становящуюся уже болезненной, навязчивой, той, которую испытывать просто неприлично. Сдавшись, Дмитрий раскинулся на постели, видя, что туман почти рассеялся, луч солнца на потолке стал совершенно ярким. И дышалось гораздо легче. Он рассмеялся, ловя пальцами этот жидкий хрупкий свет, и закрыл глаза, утопая в новом светло-синем сне. Проснувшись во второй раз, уже после завтрака, Дмитрий не думал ни о чем. Он умылся, задержавшись перед зеркалом чуть дольше положенного, оделся и отправился на поиски Лемминкэйнена. Видеть его, конечно, было неловко, но не бегать же теперь от него до следующего года. Уж лучше сразу понять, сможет ли Дмитрий держаться с ним как раньше или эта минутная искренность лишила их общение былой простоты. На счастье, все опасения были напрасными. Не стоило и думать об ином, но гораздо легче принять иррациональность страхов, чем прислушаться к голосу разума, каким бы громким он ни был. Лемминкэйнен обнаружился в собственной спальне, где он, картинно придерживая карандаш зубами, лежа на кровати листал книгу. Дмитрий невольно задумался, не принял ли он эту позу, только заслышав шаги и голоса за дверью: уж больно неестественной она была. — Дмитрий Павлович! — увидев князя, он спустил ноги на пол и отложил книгу, используя карандаш вместо закладки. — Доброе утро! Как вам спалось? Трудно сказать, был ли в этом вопросе подвох, но Дмитрий улыбнулся с некоторым чувством вины. Он подумал о минутах, которые провел, скрученный болью в пылающей груди, и о том, что Лемминкэйнен вряд ли догадывается, насколько сильное впечатление оказали его вчерашние откровения. И, успокоившись этой мыслью, Дмитрий обнаружил, что почти перестал бояться. — Как убитый, если честно, — весело ответил он. — Давно такого не было. Лемминкэйнен коротко рассмеялся. — Если вы голодны... Но от еды Дмитрий отказался. Он лишь хотел увидеть Лемминкэйнена, ничего больше, так что короткого разговора ему вполне хватило. А до обеда у каждого из них есть другие дела: Дмитрию стоило начать письма, которые он отправит Марии и девочкам через пару дней. И ещё нужно будет написать в Петербург, но этим было решено заняться только после встречи с Феликсом. Может, он захочет что-то передать через него? Или, наоборот, попросит не разглашать отдельные детали? После сдержанной дорожной трапезы, дополненной вином, Лемминкэйнен, извинившись, снова ушел к себе, заметив, впрочем, что, если Великому князю станет скучно, он знает, куда обратиться. Дмитрий, смеясь, отослал его взмахом руки: это был совсем не тот человек, которого стоило отрывать от работы. Кто знает, к чему это могло привести. Дмитрий отпустил эту мысль с долей горечи, ставшей привычной, и машинально коснулся виска. Боль о себе по-прежнему не напоминала. Вечером они снова встретились за столом: ужин был совсем скромный, хотя и его оказалось много, когда подали мороженое, самое сладкое из всего, что Дмитрий когда-либо ел. Пожалуй, еще одна сахарная крупинка, и вкус стал бы отвратительным, но кондитер рассчитал все до последнего грамма, и Дмитрий наслаждался каждой ложкой. Мороженое таяло на кончике языке, и нежная сладость тут же заполняла собой сознание. Стоило признать, ничего подобного не было даже в Париже. Хотя Дмитрий был там всего несколько раз: ничего не смыслящим ребенком и юношей, слишком сконцентрированным на своих проблемах, чтобы замечать хоть что-то приятное в мире вокруг. Наверное, отец мог провести им экскурсию по конюшням с пегасами и единорогами, а он не запомнил бы и этого. Поезд прибыл в Кореиз уже за полночь. Экипаж подали (Дмитрий отметил все те же вензеля на черных дверцах), однако Лемминкэйнен все равно предложил выспаться в гостинице, чтобы дорогой не мучаться. Расположенное недалеко от вокзала светлое здание вселяло какое-то ощущение домашнего уюта и сразу дарило понимание: это юг. А кроме гостиницы и некоторых других зданий с распахнутыми провалами желтых окон, об этом не напоминало ничего; небо было пронзительно-черным, как чернильным, и ни гор, ни любых других признаков пейзажей, восхищавших еще каких-то два часа назад, было не различить. И все же Дмитрий отказался. Он не сомневался, что в гостинице они нашли бы и тепло, потому что южные ночи осенью всегда очень свежие, будто ярко мерцающие звёзды излучают мертвый безразличный холод, и горячий чай, и удобную постель. Но все это было не нужно. Кто они такие, если не смогут выдержать еще несколько часов, чтобы просто поскорее добраться? В конце концов, не им же править лошадьми. Лемминкэйнен пожал плечами, отвесил предполагавшийся смешным комментарий относительно военной выдержки и передал распоряжение слугам: отправляемся немедленно. Дмитрий поежился, глядя на безответное небо, плескающееся в едва различимой вуали облаков. Он действительно больше не волновался так сильно при мысли о предстоящей встрече, однако теперь волнение его было иного толка, и разобраться в нем стало окончательно невозможно. Словно жизнь не может быть просто спокойной хотя бы несколько недель, и нужен обязательно повод для опасений. И Дмитрий не был уверен, что, если все пройдет хорошо, он не найдет себе новую причину доводить несчастную голову. Решительно смешно. В путь тронулись через несколько минут, уложив все вещи и раздав последние приказания прислуге. Сидя в экипаже напротив Лемминкэйнена, Дмитрий постоянно задевал его до невозможности длинные ноги, стянутые узкими сапогами почти по колено. На вопросительный взгляд князя он только усмехнулся, ответив ничего не объясняющим «привычка гулять по горам». Связь между севером, откуда, если верить Феликсу, был родом Лемминкэйнен, и Крымом угадывалась плохо, но продолжать расспрос все равно бесполезно. «Ты просто пытаешься забить голову мелочами», — заметил Дмитрий сам себе. Он смотрел на сапоги Лемминкэйнена, на его перстни, на непонятного происхождения пятнышко на своей манжете, вслушивался в шорох колес и шаги лошадей, и чувствовал, как реальность гонится за ним в каждой детали. Все попытки скрыться от нее заканчивались поражением. И Дмитрий понимал: если бы они еще не выехали из города, а света было чуть больше, он принялся бы читать каждую вывеску, потешаясь над нелепыми названиями лавок сапожников и молочников. Глупость! Глупость. Дмитрий зажмурился, мысленно взмолившись о том, чтобы Лемминкэйнен завязал, как и всегда, самый бессмысленный и абсурдный разговор. Сам он был способен на это еще меньше, чем обычно. И где все светские манеры, которые ему прививали на протяжении первых четырнадцати или пятнадцати лет жизни? А потом Лемминкэйнен в самом деле заговорил. Он откинулся на спину, накручивая волосы на палец и непринужденно болтая о местных жителях, их привычках и обычаях, и Дмитрий сначала через силу, а потом с неподдельным интересом принялся слушать его и смеяться случайным шуткам. И Крым, солнечный край, уже давно ставший для всего дворянства символом особой жизни, оторванной от сует и проблем, открылся перед ним с новой, совершенно живой стороны. Он обрел форму и цвет, из картинки стал самим собой, настоящим, обитаемым, подвижным, шумящим, немного сказочным и потому самым обычным. Это больше не мечта. Это мир, который бился в окна повозки, стучал по крыше и хватал за ноги лошадей. И Дмитрий уже дышал его соленым воздухом. Вдвойне чудеснее, чем любая выдумка. А когда Лемминкэйнен прерывался, Дмитрий задавал вопросы, и тот начинал снова, посмеиваясь и иногда замолкая, чтобы спрятать в ладонях усталый зевок. Но голос его был все таким же уверенным и бодрым, и, наверное, он мог бы проговорить еще час, другой — и до самого рассвета, когда уже покажется море, и знающие наизусть дороги лошади замедлят бег, но Дмитрий, слушая его, привалился виском к стене, прикрыл глаза и сам не заметил, как уснул и голос его удивительного сказочника обратился в нежный шорох прибоя. Его разбудило осторожное прикосновение к плечу, настолько невесомое, что Дмитрий не сразу понял, что пребывает на противоположном от этого касания конце бытия: оно ощущалось лишь продолжением сна, становившимся все более требовательным и мешающим. Он дернулся, чтобы сбить наваждение, отогнать, как насекомое или прибившегося бродячего пса, и проснулся. Коленом ударился об колени Лемминкэйнена и непроизвольно зашипел от боли. — Простите, что тревожу, — без малейшего раскаяния произнес Лемминкэйнен и толкнул дверь экипажа, — но я осмелюсь пригласить вас пройтись оставшийся путь пешком. Сперва Дмитрий поразился предложению, которое показалось ему еще более странным, чем отдых в гостинице, но все же повернул голову и застыл. В отдалении, за холмом, который начинал подниматься слева от дороги, стремительно светлело небо. Резкие лучи, словно отблески фонарей, развеивали сумрак и рисовали рыжим по небу серо-голубого цвета, которое стремительно оживало, подобно заполняемому краской рисунку. — Я понимаю, что это не первое ваше утро в жизни и не последнее утро в Кореизе. — Но первое утро здесь, — возразил Дмитрий. Лемминкэйнен улыбнулся и согласился вкрадчивым шепотом: — Вот и я решил, что вы не заходите пропустить. Он спрыгнул на землю, затянутое шалью тумана, дождался Великого князя, и повозка тронулась дальше без них. Небо над ней было все еще черным, и только последние звезды и бледный полумесяц, загнутый, как прикрытый кошачий глаз, еще разрывали не знающий конца и края бездонный глянец. Не нарушая волшебства звуком голоса и даже шагов, Лемминкэйнен повел Дмитрия вперед, в стороне от дороги, почти под прямым углом к ней. Свежесть, недавно казавшаяся неуютной, приобрела совсем иное значение, можно подумать, что смена ночи и дня сказалась и на ней, отметила начало другой жизни. А на небе краски становились все ярче. Словно боясь куда-то опоздать, Лемминкэйнен уже почти бежал, и, сам того не замечая, Дмитрий бежал рядом, вдыхая до боли холодный воздух, пахнущий морем, травами и такой свободой, какую он не чувствовал нигде прежде. И то ли был взаправду, то ли мерещился ему в отдалении грохот прибоя. И солнце! Солнце! Они поднимались все выше и выше по холму и, наверное, скоро смогли бы сброситься в это пространство света и огня, и коснуться кончиками пальцев горящего диска, и опалить лицо, умываясь его теплом. А потом Дмитрий увидел море, отражающее небо, сшитое с ним в единое полотно. Увидел, как в первый раз. Огромные валуны в воде, как выступающие из волн головы великанов, сонные чайки у кромки воды, затерянные в зелени дворцы и мелкие постройки, словно жилища сказочных героев. И в сумраке Дмитрий видел все это так ясно, как не увидит больше никогда. Он думал, что заплачет, потому что все вокруг было едва ли возможным. Разве не был он никогда на море? Разве не встречал рассветы? Разве не ежился от сырости и не дышал первой утренней росой? Все это было. Но почему-то никогда не было таким. Дмитрий обернулся на Лемминкэйнена, надеясь подсознательно, что один его вид даст хоть одну подсказку. Но он тоже смотрел только в сторону солнца, жмурился, подставив слабому ветру одну щеку и глубоко дышал, точно не мог остановиться, не мог впитать в себя достаточно этого воздуха, этого утра, этого чувства, точно и его было болезненно мало. А потом Дмитрий заметил в низине, в нескольких метрах впереди, силуэт. И уж не мог ошибиться. Он окликнул Лемминкэйнена и, поскальзываясь на росе, кинулся вперед. Потому что был ребенком. И это не было проклятием. Подобно скользящему по снегу волку, Лемминкэйнен бежал за ним. И Дмитрий слышал за спиной его свистящее дыхание и зарождающийся в груди хриплый смех. Феликс встречал их с неизменной полуулыбкой на губах. Он молчал, не шевелился, не подвластный ни ветру, ни любому из чудес, но стоило им приблизиться, как искусная вылепленная маска пошла трещинами. Он глубоко вздохнул, коснулся языком губ и засмеялся тоже, раскинув руки в сторону. Дмитрий, замерев в какой-то паре шагов, растерялся на мгновение. Они ведь не были настолько близки, так что имел ли он хоть какое-то право и…? И все же хотел. Обнять. Прошептать последнее извинение. Почувствовать себя отныне и навсегда прощенным за самый страшный из грехов. Серой тенью мимо мелькнул Лемминкэйнен, коротко и решительно прижимая князя Феликса Юсупова к груди. Со своего места Дмитрий услышал только новый раскат его смеха и тихое, непредназначенное для него «рад, что ты в порядке». Он отвернулся, смущенный; может, не только эти слова, но и вся сцена не предназначалась для зрителей. И он почти испортил ее своим необдуманным порывом. А в следующий миг это только больше рассмешило, практически не задевая. В любом случае их объятия не продлились долго, иначе это было бы просто невежливо. Феликс небрежно отстранил Лемминкэйнена, как фигуру на шахматной доске, и преодолел оставшиеся два шага. На секунду в Дмитрии снова вспыхнула надежда, что его глупая фантазия исполнится, однако Феликс протянул ему раскрытую ладонь и сжал плечо во время рукопожатия. — Великий князь, — обозначил Феликс вместо приветствия. И наклонил голову — так официально и вместе с тем, если честно, очень озорно. — Я рад, что вы приехали. — Разве я мог поступить иначе? — так же тихо ответил Дмитрий. Еще немного, еще одна секунда, и переполнившая его радость все же выплеснется. Дрожали руки и губы, сведенные этой широкой, но все еще недостаточно счастливой улыбкой. А способов выразить всю силу чувства он не находил и потому мог только смотреть, нагло рассматривать, вглядываясь в каждую деталь. Феликс действительно выглядел куда лучше, чем в июле. Лемминкэйнен обещал, что это будет другой человек, но Дмитрий его все еще узнавал. И узнавал куда лучше, нежели тогда, в Москве. — Знаете, Великий князь, вообще-то я хотел вас отругать. Дмитрий непонимающе нахмурился. Нет-нет, эту игру он не мог не разгадать! Несмотря на всю серьезность, Феликс, конечно, снова шутил, но все же становилось не по себе. В нежном отблеске рассвета, едва-едва окрасившим его бледную кожу и белую рубашку, он походил на видение. На странного духа, так хорошо вписанного в пейзаж всего этого чудного сна. — Скажите, кто вам позволил так себя изводить? — Феликс наклонил голову, заглядывая Дмитрию в глаза. — Кто разрешил вам истязать себя такой чушью? Не понимаете? — он как-то презрительно вскинул бровь и отступил. — Я про ваше письмо. Почему вы не написали раньше, чтобы сразу спросить, что я думаю? Я понимаю, письма ничтожны, когда речь идет о душе, но я разрешил бы вам приехать! Неужели я создал образ столь негостеприимного хозяина? Или образ того, кто будет обижаться на друга из-за того, что он порядочен и честен? Что же, найдется у вас хоть одно оправдание такой жестокости? Дмитрий раскрыл рот, судорожно вдохнул и…не сказал ничего. Пожалуй, он нашел бы ответ на каждый из вопросов, но прозвучал бы жалко и разозлил бы Феликса еще сильнее. И вместо оправданий в голове крутились лишь извинения, но достаточно ли их? И что они значат, если речь совсем о другом? Если речь, кажется, не о Николае, не о его смерти и не о злосчастном письме, а просто-напросто о нем? Дмитрию было стыдно. И почему-то очень-очень тепло. Он опустил голову, потом снова вскинулся и выдохнул: — Нет. Ни одного, Феликс. Извините меня. Извините, — он прикрыл глаза, чтобы собраться с силами, чтобы снова почувствовать ту радость, а, когда открыл, пальцы Феликса вновь касались его плеча. — Простите вы себя, Великий князь, и бросьте эту привычку винить себя в каждом грехе. Так и с ума сойти недолго, — он улыбнулся, замер на мгновение, должно быть, собираясь сказать что-то еще, но тут же отвернулся, обращаясь к Лемминкэйнену: — А куда ты дел лошадей, друг мой? Тебя плохо покормили в дороге? Лемминкэйнен фыркнул, явно не слишком оценив шутку. — Отправил во дворец. Дмитрий Павлович согласился со мной, что сегодняшний рассвет нельзя пропустить. Феликс усмехнулся и посмотрел на небо. Солнце поднималось все выше, и лучи его добрались уже почти всюду, но тут, в тени деревьев, они были надежно спрятаны от наступления утра. И все же стоит идти: совсем скоро этот час потеряет свое особое волшебство и будет обидно застать эту пограничную минуту в целом часе ходьбы от дворца. Лемминкэйнен шел впереди, ведя их какими-то странными звериными тропами и уверяя (хотя никто и не задавал вопросов), что это самая короткая и безопасная дорога. Промокшие от стелящегося по земле тумана, в лесу ставшего совсем густым, брюки липли к ногам. — Мне казалось, вы не любите ранние подъемы, — заметил Дмитрий, отодвигая рукой норовящую расцарапать висок ветку. Феликс как-то странно рассмеялся и бросил на него короткий взгляд. — Вы правы, не выношу напрочь, если быть точным. — Но как же тогда…? — Затянувшаяся прогулка перед сном, — беспечно отозвался Феликс и засмеялся еще громче при виде реакции Дмитрия. — Не смотрите же так! Я знал, когда вы приедете, и предположил, что не будете пережидать ночь в городе, а сразу поспешите сюда, так что планировал вернуться как раз в час вашего приезда, но, как видите, встретил вас совсем в другом месте. Дмитрий кивнул по-прежнему рассеяно, а потом покачал головой: князь гуляет до самого рассвета в лесу в абсолютном одиночестве. Он искоса посмотрел на Феликса и беззвучно усмехнулся своим мыслям. Все начиналось слишком сумбурно и даже чудно. А потому, должно быть, самым правильным образом. За спиной постепенно выступали из плоскости бескрайнего неба горы. Становилось все теплее, и в лесу вокруг слышались первые голоса и шорохи пробуждающейся жизни. Никаких новых оговорок и пульсирующих «но» так и не возникло. Дмитрий был спокоен и окончательно счастлив.