Умереть — это ничего, ужасно — не жить.
Виктор Гюго
Июль 1908 год Российская Империя, Санкт-Петербург
Что Лада ему ничего не скажет, Дмитрий понял сразу: она всматривалась в его лицо, нежными пальцами касалась висков, и лихорадочные мысли так и носились в ее суженых ледяных глазах. «Придумывает, что мне сообщить», — решил Дмитрий и едва удержался от того, чтобы оттолкнуть ее руку и уйти. Прежде он боялся, что Лада не говорит ему какой-то очень страшный диагноз, а теперь сомневался, что она знает хоть что-то. Это ничего, самые опытные и образованные люди могут чего-то не знать. Даже врачи Юсуповых. Если бы только она решилась признать это… Но Лада молчала, а Дмитрий терял терпение. В конце концов, он Великий князь, а не беспомощный плод в анатомическом театре. Его не получится щупать вечно в ожидании, пока на ум придет нужное слово. И все-таки не грубить же девушке… Так что приходилось ждать, подставляя лицо и шею всем манипуляциям. Еще с год назад он и представить не мог, что будет так покорен жестам какой-то женщины, но, если сравнивать, это было меньшим из всех произошедших изменений. К тому же, в первую очередь Лада была врачом. Лекарем, целительницей, травницей — кем угодно, но суть оставалась прежней. Ее руки пахли настоями, а в глазах не было ничего, кроме поиска и задумчивости. Наконец, Лада отстранилась. Дмитрий застегнул верхние пуговицы рубашки и поправил воротник. На секунду ему показалось, что вот-вот начнется очередной приступ жестокого удушья, но…обошлось. — Теперь вы скажете мне? Лада поджала губы и отвернулась к столу. До его прихода она что-то писала, а теперь принялась листать тетрадь и сопоставлять эти записи с толстой книгой, лежащей тут же. Вся это неспешность уже порядком надоела. К чему медлить, если все и так понятно. Дмитрий откинулся на спинку кресла и стиснул подлокотники. Он чувствовал себя ужасно неправильно, но уйти уже не мог. Справа от него, на полке шкафа в глиняной вазе стояли засохшие ветви лаванды. Он чуть задел их плечом и потому весь утопал в густом аромате. — Ваше Высочество, — Лада закрыла тетрадь, убрала книгу в ящик стола и повернулась к Дмитрию, — у меня для вас две новости. Хорошая заключается в том, что вы, похоже, вовсе не больны, как я полагала изначально. Плохая же заключается в том, что вы так и не избавились от своих детских болезней. Дмитрия обдало холодом. Детских болезней? Конечно, ребенком он был слабым, болел часто, пусть и не слишком сильно, и об этом знали все во дворце. Но Лада, нет, ей он ничего подобного не говорил. Просто не счел нужным. Видя его недоумение, девушка вскинула брови. — Что-то не так? Я не права? — она нахмурилась. Дмитрий неуверенно кивнул. Потом помотал головой. И, смутившись, все же сказал: — Вовсе нет. Скорее, наоборот, — он сглотнул и взял себя в руки. — Как вы узнали? Лада мягко рассмеялась. Смех у нее был необычный, немного натянутый, но при этом достаточно искренний, чтобы не вызвать подозрений. Раньше, в теплой гостиной, окружённая друзьями и звоном бокалов, она смеялась иначе: Дмитрий помнил это ясно. — Ничто не проходит бесследно, Ваше Высочество. Вы действительно окрепли, но все ваше тело хранит память о пережитых болезнях. Особенно если речь идёт о детстве, — она наклонила голову, глаза сверкнули заботливо и почти любовно. — Это самый нежный период, вы понимаете. Дмитрий нахмурился. — Звучит так, будто мне никогда не оправиться… — Это не так, — Лада снова совершила короткое движение годовой, подчеркнула свое «нет». — Но нужно время. Вы еще очень юны и вы в самом начале пути. И все же, оказавшись на лестнице, Дмитрий чувствовал только разочарование. Он верил Ладе, надеялся на нее в тот миг, когда впервые чувствовал себя действительно слабым. Все печали и слезы, все простуды и лихорадки — это так часто встречается в книгах и в лицах людей, что почти перестает по-настоящему волновать. Но внезапные потери сознания, и ещё это ощущение удушья (Дмитрий невольно потёр шею, будто проверяя, не забыл ли снять с нее веревку)… Нет, этому он не находил утешающих причин и объяснений. Слова Лады, похожие на оправдания собственного незнания, только разожгли его беспокойство. Следы детских болезней. Нет. Нет! Если бы это было так, Дмитрию бы сказали, вероятно, ещё несколько лет назад. У повторяющихся и все учащающихся приступов не было никакого логического объяснения. А у Дмитрия больше не оставалось вариантов. Он пожалеет об этом. Это Дмитрию было так же ясно, как и то, что он загнал себя в угол. Закрывая глаза, он видел огромные позолоченные весы, на одной чаше которых, свесив ноги и с нежной улыбкой перебирая травы, сидела Лады, а на другой — наматывал на запястья гремучие четки Всепроситель, и мутные глаза его смеялись. Вот только положения этих весов Дмитрий уловить все никак не мог, сколько ни пытался, ни вглядывался в темные, мрачно поблескивающие силуэты, бесполезно. Дмитрий прислушивался к голосам в соседней комнате, вскакивал, принимался ходить от дивана до окна и обратно. Было пасмурно, погода стояла вполне привычная: не слишком холодно, не слишком жарко. Всего лишь темно, за тучами не видно звезд, и немного интригует ожидание дождя. В такое время бы пить кофе, устроившись у окна, и слушать музыку, а не… А не что бы то ни было. Дмитрий в очередной раз сел на диван, барабаня пальцами по подлокотнику. От волнения уже тошнило, и он боялся, как бы это не было предвестником нового приступа. Только не здесь. С другой стороны, у этого могут быть свои плюсы, хотя… Дмитрий вспомнил глубокие черные глаза, жар своих видений и нестерпимое желание прекратить муку бесцветного бреда. Если бы кто-то тогда знал, что он решится на все по доброй воле. Дверь скрипнула. Дмитрий резко повернул голову и тяжело сглотнул. Неуклюжая громоздкая фигура Григория Ефимовича смотрелась, на фоне светлых обоев обеих комнат, почти комически. Медведь в посудной лавке. Дмитрий улыбнулся и встал, приветствуя. Григорий Ефимович улыбкой поздоровался бодрым грудным голосом. Дверь за ним бесшумно прикрылась, оставляя их наедине и словно разом обрывая еще звучащие за стеной голоса. — Садись, — в голосе Распутина сквозила мягкость, которой Дмитрий почему-то не хотел доверять. Сердце билось в самом горле, то ли от отвращения, то ли ужаса перед неизбежным. Он словно подписал жуткий контракт, от которого теперь не освободится, но исполнение его еще хуже кары за неповиновение. Он сел, занимая прежнее положение: рука на подлокотник, голова наклонена набок. Вкупе с лицом, серым от усталости, это выглядело почти картинно. Если бы не костюм, Дмитрий походил бы романтического принца, изможденного безответной любовью. И это было бы, признаться, куда приятнее, чем неведомый недуг и все его последствия. Григорий Ефимович приблизился и поднял руки, закатывая рукава. На его пальцах была пара простых колец, некогда позолоченных, а теперь потертых и тусклых. Только перстень на мизинце, с маленьким алым камнем, еще не потерял своей аккуратности и красоты: подарок Императрицы, конечно. Сколько раз Дмитрий в душе осуждал и ее, и Николая за столь сомнительную дружбу, за фривольность, которая всякий раз допускалась в их общении, за безграничное доверие… И где он теперь? И как радовалась Александра Федоровна, узнав, что Великий князь решился обратиться к старцу! «Тебе обязательно станет лучше, милый! — выдыхала она. — Ты правильно решил!» И она улыбалась. Что случалось так редко, что Дмитрий даже полагал, что ради этой улыбки не страшно немного потерпеть. Что он будет готов повторить, если она снова начнет так мягко смеяться и в доме станет как никогда свободно и хорошо. И все же приятного мало. И знать бы, куда все это приведет. — Болит, маленький? — спрашивал Григорий Ефимович, прикасаясь рукой к затылку Дмитрия. Ладони у него теплые, от сутаны тянуло горьким запахом лечебных зелий и трав. В этом запахе, пусть он и оседал на языке, было что-то неожиданно родное, сладковатое, но не слишком приторное. Он обволакивал. Как обволакивало тепло и голос, ставший вдруг из гортанного и грубого ласковым и совсем добрым. Дмитрий непроизвольно закрыл глаза. Прикосновения Распутина были едва ли не отеческими. — Нет, сейчас не болит. — Но часто, да? Часто прихватывает бывает? Дмитрий чуть уловимо кивнул. — И так и бьёт, и давит, да? Что вздохнуть невозможно! Дмитрий кивнул снова. В его душе загоралась смутная надежда, которую он и хотел бы отогнать, но не мог. Григорий Ефимович что-то знал. Он сам догадывался, как если бы в самом деле видел или чувствовал чужую боль, как родную. И, может, хоть от него Дмитрий услышит пару полезных слов. — Что это значит? — спросил он, осторожно высвобождаясь из-под горячих рук. Теперь Дмитрий открыл глаза, чтобы, в случае чего, различить тень обмана в лице Распутина, но оно пока что оставалось прежним. Только взгляд слегка затуманился, как в преддверии приступа. Но не было ни боли, ни удушья, и сознание пока что никуда не ускользало. Дмитрий моргнул пару раз, и все прошло. Григорий Ефимович тяжело вздохнул, поджал губы, утопающие в жёсткой бороде, и опустил руки. Все тепло в один миг испарилось. В комнате стало зябко. Не лучше, чем на улице. — Бедный, бедный ты, бедный, — повторил старец, отступая. Против света его фигура казалась еще выше, чем было на самом деле. Дмитрий невольно съежился, ощущая себя очень замерзшим и очень маленьким. Почти ребенком, которого собираются то ли отчитывать, то ли пугать. Так много раз было в детстве. Он заболевал. Приходили врачи, осматривали его, холодными инструментами мучая разгоряченную кожу, старшие не разрешали Марии зайти, чтобы утешить брата, полураздетого перед незнакомым человеком в толстых круглых очках и утирающего тайком слезы. Конечно, плакать не стоило. Во-первых, не было причин, а во-вторых, он все же мужчина, да и Великий князь… Но первые несколько лет Дмитрию все равно было очень страшно. Особенно, когда доктор выпрямлялся, вставал, переводил ленивый взгляд с него на отца или дядю и, деловито кивая, произносил какие-то иностранные слова. Дмитрий позже узнавал, что это были названия диагнозов и соответствующих лекарств, а пока они напоминали ему скорее проклятия, злые заклинания из детских книг. И сейчас все сцены из детства снова восставали перед ним. Вот только папа больше не сожмет плечо, а дядя, успокаивая, не посадит на колени. И за дверью уже никогда не будет Марии, готовой на все, чтобы прийти на помощь. — Ты очень слаб. Где же ты такую хворь подцепил, м? Давно с тобой это? Дмитрий поджал губы. — С марта, кажется. — С марта, — повторил Распутин, растягивая слова, словно наслаждаясь их звучанием, несколько шершавым на его устах. — Что это? — повторил Дмитрий, облизывая сухие от волнения губы. — Ох, — Григорий Ефимович дернул головой и опустил голову, принимаясь рыться в потайных карманах, — откуда же мне знать, как все это у ученых людей называется. Им лишь бы обозвать как посложнее, чтобы вид умно́й сделать, а? А я только чувствую, что хворь, и все тут. Какая уж тут разница, как оно в буквы-то складывается? Не признать логику было трудно. Дмитрий, ощущая себя глупым болванчиком, кивнул. Разве не сам он осуждал неграмотность старца? И ждал при этом, что тот разбирается в медицинских терминах? Но Лада же! Она тоже не врач и вряд ли даже была помощницей при каком-нибудь из безымянных докторов, но ведь она что-то знала, читала книги и… «И не смогла мне ответить», — растерянно подумал Дмитрий и смирился. Распутин уже достал из кармана какую-то стеклянную бутылочку и теперь поднес ее к носу. Потом снова наклонился к Великому князю и, вложив склянку (от нее несло невыносимо горькой вонью) ему в ладонь, сжал ссутуленные плечи руками. — Смотри на меня, — обозначил он одними губами. Дмитрий повиновался. Сперва он не видел ничего, кроме жесткого лица, испещренного у глаз и уголков рта морщинами, и спадающих на лоб волос. Глаза Распутина, глубоко посаженные и оттого кажущиеся очень темными, не моргали. Он будто и не дышал. Только пульсировала в ладонях кровь, и Дмитрий чувствовал это, подобно коротким ударам тока. А потом силуэт вдруг начал размываться. Глаза стали еще темнее и больше, губы превратились в узкие полоски глянцевой кожи и поползли вверх, обнажая зубы и десны. Человеческие черты, стирались, превращаясь в чудовищную маску. Дмитрий попытался моргнуть, чтобы согнать наваждение, но не мог. Его словно парализовало. Жар, почти нежный, но пугающий в своей непредсказуемости, объял все тело. И снова кружилась голова. Маска зверя двоилась, нет, троилась перед глазами, и вот уж не один, а сразу несколько чудовищ заглядывали ему в лицо, будто хотели обдать огнем своего дыхания. Не отшатнуться и не скрыться. Разница между ужасом, который Дмитрий видел перед собой, и негой, в которую погружалось его тело, было слишком колоссальной. Голова начинала кружиться, а в легких не хватало воздуха, глаза слезились от зловония зелья, но и это не вызвало должного дискомфорта. Он смотрел и смотрел в распахнутые темные глаза, словно засыпал, погружаясь в их чудовищную глубину. Там не было ни адского пламени, ни льда объятий небытия, совсем ничего. Только пространство, и он подал, падал, падал… — Маленький, — его тряхнули за плечо, в нос ударил новый резкий запах, прожигающий насквозь. — Что же ты? Опять плохо сделалось? Дмитрий отшатнулся, глотая ртом воздухом, и захрипел. Все вокруг пропиталось тем снадобьем, которое ввело его в подобие транса. Ядовитая горечь процарапала горло и легкие, так что дышать теперь было трудно и все так же болели глаза. Он прижался к спине дивана, сжал ладонью шею и зажмурился, пытаясь вдохнуть хоть немного. — Ну что же ты так? — он почувствовал прикосновение к колену и приоткрыл глаза. Шаткий мир уже собрался из кусочков, но теперь, из-за слез, выглядел размытым и блеклым. Дмитрий поднял руку, вытирая щеки и скулы ребром ладони. — Что…что это было? — Хотел получше глянуть, ак глубоко оно в тебе сидит, — просто пояснил Распутин, наклоняя голову. — А тебя вон как… Воды, может, крикнуть? Дмитрий помотал головой. Сама мысль о том, что его горящее горло должно будет что-то проглотить, пусть даже ледяные целебные воды, приносила ему почти животный ужас. — Я не знаю, что со мной, — пробормотал Дмитрий, говорить было по-прежнему трудно. — И я очень боюсь, что подобный приступ повторится снова в самый неподходящий момент. Я могу…я ведь могу, например, упасть с лошади, да? — он мельком взглянул на Распутина и прикусил губу. И откуда в нем столько откровенности? — Если это нельзя прекратить, то я хотел бы хоть как-то контролировать. Рука Распутина сжалась крепче. И он, конечно, не имел на этот жест абсолютно никакого права, но Дмитрию, как странно, становилось легче. Он выдавил улыбку. — Я помог. Алешку лечу, Ей помогаю, с тобой, думаешь, не справлюсь? — старец коротко рассмеялся. — Тут делать-то совсем нечего. Скоро будешь пуще лошадей своих бегать. Сил будет! — он присвистнул. — Приходи ко мне через недельку, а? Поговорим с тобою, чай мой попьешь, Господа Бога послушаешь да легче станет. Сейчас-то, сейчас тебе легче? Дмитрий осторожно прислушался к себе. Боль в горле и носу постепенно отступала, голова больше не кружилась и, если бы не слезы, он бы мог и не верить, что что-то в самом деле произошло. И не было ни холодно, ни жарко: за окном постукивал легкий дождик, который начался с минуту назад и через минуту кончится. Кто-то прошел за дверями, судя по поспешным, но аккуратным шагам, наверное, Татьяна. Дмитрий снова посмотрел на Григория Ефимовича и кивнул. В снадобье ли было дело, или само присутствие старца действительно лечило, но в этот раз последствия были совсем незаметны. Он мог бы даже станцевать, пожалуй, настолько послушно было его тело. — Да, — он запнулся на секунду, смутное чувство тревоги кольнуло его и тут же отпустило, возвращая состояние прежней безмятежности. — Да, спасибо. — То-то же, — Григорий Ефимович с улыбкой, выдававшей его невероятную гордость, отстранился и встал. Пара склянок, звеня, исчезла в его карманах. — Ну, приходи. Адрес, чай, знаешь. Дмитрий пристыжено мотнул головой. — Как не знаешь?! — Распутин всплеснул руками, потом оглянулся и нахмурился. Столы в комнате были заставлены чем угодно, но только не письменными принадлежностями. — Беда, беда… Спросишь, спросишь у Александры Федоровны, слышишь?! — он дождался, пока Великий князь кивнет снова, и, потрепав его по плечу, продолжил: — Ну и все, иди, маленький. Скоро чай будут подавать. Приходи в себя да спускайся. Чай. Конечно. Как можно думать об этом? В прежней рассеянности Дмитрий поднялся на ноги, все еще удивляясь тому, как они тверды и послушны, и бросил на старца прощальный взгляд. — Спасибо, — повторил он, так и не сделав выбор между «вы» и «ты». Распутин улыбался, и улыбка эта растягивала все лицо и глаза, пусть заботливые и добродушные, но не открытые. Нет. Дмитрий вышел из комнаты, поднялся к себе и запер дверь. В спальне было распахнуто окно, пахло свежестью, на полу растекалась лужа прозрачной дождевой воды. Он обошел ее, оперся руками на подоконник и выглянул на улицу: последние капли короткого ливня упали ему на лоб. Дожди этим летом были какими-то весенними, особенно ароматными, но недолгими. Однако и этих пяти минут хватало, чтобы на несколько часов смыть с земли пыльную пленку июльского зноя. Впрочем, то было здесь, в Царском селе, а в центре Петербурга все, как обычно. Как было испокон века и будет, будет до скончания века. Дмитрий почему-то вспомнил Москву. Ее спокойное тепло, ее тишину и покой, ее видимую безмятежность, которую он так ценил в детстве. Он любил спрятанные в переулках особняки, старые церкви и их стройный воскресный перезвон, любил под одинаковыми шляпами знакомые лица, студентов, читающих в парках книги, неспешных извозчиков, бродячих собак. Москва напоминала большую деревню, вдруг расцветшую в каждой своей черте. Дамы в платьях, ремесленники в запыленной одежде, хозяева трактиров со своими звучными голосами… Дмитрий испытывал слишком большую любовь к этому городу, затерянному среди зелени своих холмов. Среди всех этих воспоминаний вдруг возникло лицо Феликса. И следом за ним — Лады. Дмитрий, выдохнув, прижал руки к лицу. — Господи, что я наделал?