Если уж сидишь в клетке, то лучше быть птицей.
Вильгельм Гауф
18 июля 1908 год Российская Империя, Санкт-Петербург
Лето в столице было немноголюдным и пропитанным запахами фабричных отходов, цветущей воды, Сенной и прочими, отгоняющими прочь всех, кто мог себе это позволить. И даже в Царском селе, в сравнении с городом больше похожим на Райский сад, почти никого не осталось. Столичная публика перебиралась на дачи или в еще более отдаленные резиденции, чтобы друг про друга забыть и начать осень подобно новой жизни. Дожди перемежались зноем, зной — дождями. Каждое утро, перед завтраком, Дмитрий выходил из дворца и бежал в сторону конюшен. Он подолгу выбирал себе скакуна, чтобы отправиться на короткую прогулку и вернуться как раз в час, когда семья собиралась за столом. Первая неделя после возвращения из Москвы походила скорее на сон. Не самый лучший из возможных, но и кошмаром он, на счастье, не был. Дмитрий получил письмо от сестры: Мария снова с чувством вины вспоминала о дне их прощания, а потом писала о том, как спокойно ей стало теперь. Полюбить Вильгельма она так и не смогла, но хотя бы отыскала в нем надежного друга и помощника. Его окружение принимало русскую принцессу с долей любопытства и неожиданной искренностью. Все было хорошо, и Дмитрию было слишком неловко и странно портить ее долгожданное умиротворение тоской, которой он так и не сыскал причины. К вечеру, если не было других дел, Дмитрий выбирался в город. Почти во всех театрах кончился сезон, так что ему оставались только рестораны и редкие концерты зарубежных гостей. Несколько раз он попадал на выступления цыган и один раз встретил тех самых, с которыми виделся в день рождения Феликса. И ему даже показалось, что и они узнали его. Вот только сам Дмитрий себя узнавал плохо. Он написал Анастасии и Даниилу, извинился за все, что было, и пообещал, что они непременно встретятся, как только будет время. Что ж, времени было предостаточно, а вот желания… Думая о них, Дмитрий тут же вспоминал Николая, и болезненная цепочка ассоциация проносилась перед глазами. Траур, который он и не носил, настиг его. Дмитрий гадал, имеет ли он право написать Феликсу, но тревожить ради этого Евгения было не слишком правильно. С другой стороны, Лемминкэйнен ведь говорил обращаться к нему в случае любых проблем и вопросов? Сложно сказать, было ли случайностью, что во время одной из бездумных прогулок по городу, залитому солнечным светом и изнуряющей жарой, Дмитрий обнаружил себя недалеко от дома Евгения. Едва ли он забредал сюда прежде. Весь квартал, относительно новый, был ещё хуже того, в котором жила Лада. По обе стороны от дороги высились неказистые дома, между которыми ютились настоящие свалки. Среди мусора виднелись крысиные хвосты и ленивые ото сна туши бродячих животных. Конечно, не стоило ожидать, что простой слуга будет жить в нескольких метрах от Зимнего дворца, но и такого Дмитрий не ожидал. Он осматривался по сторонам, и сердце его застывало от удивления и ужаса. Среди всего этого зловония жили люди его Империи. Голодные, утонувшие в грязи и голоде, у всех на виду, они умирали или, того хуже, жили, ежедневно заглядывая в витрины магазинов и окна особняков. И про них никто не помнил. Нет, конечно, Дмитрий, как и любой другой человек его сословий, не был наивен и глуп, что не видеть и не знать. Но мало кто подступал достаточно близко, чтобы вспомнить и навсегда удержать в памяти. Сочувствие было скорее мимолетным проблеском, нежели настоящей мыслью, способной что-то изменить. И страшнее всего, что и сегодняшняя встреча вряд ли запомниться надолго. Она еще раз или два придет в час наслаждения, чтобы устыдить, и, исчерпав свою силу, раствориться без следа. В залах старинной усадьбы богатейшего рода России Евгений сдержанно улыбался Великому князю и поправлял неумело обшлага, зная, что совсем скоро вернётся сюда: в незастывающую слякоть помоев, кислую вонь и нескончаемый шум. На первом этаже кто-то бил посуду. И надрывался граммофон. От стен то тут, то там смотрели раскосые детские глаза. Дмитрий приказал ждать у бакалейной лавки сопровождавшему его камердинеру, а сам углубился во дворы. Дома были похожи один на другой, и найти нужный без посторонней помощи едва ли представлялось возможным. Но и окликнуть некого: единственная дворницкая, которую он приметил издалека, оказалась пустой, так что вело Дмитрия только чутье. Великий князь свернул в следующий проулок и чуть не вскрикнул от неожиданности. На него из полумрака базальтовой тени смотрел огромный беспородный пёс. Свалявшаяся шерсть была заляпана грязью, а на ухе виднелось проеденное блохами пятно. Собака, в чьей крови, видно, было смешано столько немыслимых пород, что она больше походила на больного волка, не шевелилась. Хотя, кроме неожиданного появления, страшного в ней не было ничего: игриво склоненная голова, высунутый язык, блестящие пуговицы глаз. И эта абсолютная безвредная неподвижность. Впрочем, хищники ведь тоже замирают прежде, чем разорвать жертву на части? Дмитрий пожалел, что не взял с собой пистолет. Он не стал бы, конечно, не стал убивать напрасно, но в случае необходимости… Пускай собака не выглядела агрессивной, но кто знает этих диких существ, порой сходящих с ума от болезней, порой — от голода, порой — от боли, причиненный человеком, братом или очередным недугом. Так что поворачиваться спиной Дмитрию тоже совершенно не хотелось. Он опасался даже отвести взгляд от этих распахнутых карамельных глаз, отражающих его собственное растерянное лицо. И тогда Дмитрий сам стал сумасшедшим. Он не знал, почему вообще решился на это, отчего ему в голову пришло, что эта поразительная наглость останется безнаказанной, но он протянул псу раскрытую ладонь и всем телом подался вперед. Я свой. Собака, не взглянув на приближающиеся к ее носу пальцы, принюхалась, потом фыркнула и тряхнула головой. Дмитрий почувствовал что-то влажное на своей ладони и уже собирался было отпрянуть, когда животное поспешно поднялось на лапы; они оказались чудовищно тонкими и жилистыми, с выступающими венами. И все же во всем этом теле, худом, измученном, была какая-то сила. В один прыжок пес мог просто… Дмитрий отшатнулся. Хоть и знал, что резкие движения недопустимы, и собака, будто передразнивая его, тоже попятилась. А потом и вовсе развернулась, семеня прочь. Пожалуй, следовать за ней было заранее плохой идеей: стоило вернуться к Жданову и пойти прочь, в крайнем случае Евгению можно и написать, но теперь любопытство Дмитрия было уже слишком велико. Он вспомнил прогулку с Феликсом в канун Рождества и задался вопросом, жил ли там, в тех кошмарных пугающий лабиринтах кто-то другой из подчиненных Юсуповых. В конце концов, в конце переулка послышался какой-то шум. И вряд ли это была вина собаки: животные обычно куда аккуратнее людей, да и столько грохота она бы вряд ли создала, несмотря на свой внушительный размер. «И еще животные куда безопаснее», — подумал Дмитрий и сунул руку под полы сюртука, делая вид, что может в любой момент выхватить револьвер. Дешёвый маскарад, но, может, это даст ему хотя бы пару лишних секунд. Конечно, все это было неразумно, Дмитрий и сам понимал. Случайные убийства не происходят средь бела дня (или происходят, но не с такими как он, нет, точно нет), а от спланированных не спрятаться даже в стенах дворца. Есть судьба и есть руки врагов, и то, и другое, по сути, неизбежно. Но Дмитрий видел слишком много трупов. Слишком много похорон и навсегда закрытых глаз тех, кого он привык видеть полными жизни и смеха. Ему было только интересно: думает ли Мария о том же самом, всякий раз, когда остаётся наедине с городом. Впрочем, сейчас она в безопасности. Так что ответ, очевидно, отрицательный. Дмитрий выглянул из-за угла. К горлу вдруг подступила желчь. На голову словно опустился звенящий железный шлем, и все пространство от макушки до кончиков пальцев заполнила темнота и искрами отдающаяся в ней боль. Дмитрий пошатнулся. Взмахнул руками, чтобы уцепиться хоть за что-нибудь в предстоящем полете, но, однако, выстоял. Полусон, оглушив его напоследок вспышкой особенно пронзительного мрака, начал отступать. Свет солнца показался тошнотворно ярким. Ни желчь, ни пульсирующая боль никуда не делись, и каждое движение отнимало и без того ничтожные силы. И все же Дмитрий был цел: он мог, хотя и с трудом, дышать, а мир приобретал прежний вид, проступал сквозь пелену, как грубый карандашный набросок. В этот раз все было по-другому, но в целом ощущение донельзя знакомые. Перед глазами плыло, реальность мешалась со слепым сновидением. И было душно, так душно, что оставалось только вспороть себе легкие, чтобы наполнить их кислородом. Дмитрию нужно было к Ладе. Желательно, немедленно. Бросить ей на ковер задыхающееся тело, бледное, с бешено бьющимся сердцем… Может, тогда она соизволит сказать хоть что-то? Да, надо к Ладе. И Дмитрий знал, что не поедет к ней ни завтра, ни тем более сейчас. Сейчас он искал Евгения, это было важнее. Великий князь потер лицо рукой, холодной, будто мертвой, и зажмурился. Двоящиеся очертания улицы дрогнули, распадаясь на четыре, шесть, восемь… А потом соединились, принимая, пусть и тусклый, но достаточно правдоподобный вид: на асфальте перед Дмитрием, потирая ладонью плечо, сидел закутанный в тряпки мальчишка. На вид ребенку было не больше тринадцати или четырнадцати лет. Рослый, но слишком худой, он не был похож ни на крестьянина, ни на ремесленника, но мысль о том, что этот юноша мог жить исключительно за счёт милостыни, больше похожей на презрительные подачки, даже не могла прийти: он был прям, как жердь, и смотрел перед собой, пусть и весело, но слишком гордо. Настолько гордо, что Дмитрий даже опешил, не зная, смеет ли подойти. Быть может, этой гордостью он лишь насмехался над приступом, невольным свидетелем которого стал? И что тогда? Разве может он, Великий князь, со спокойствием выносить чьи-то издевки над своими слабостями и ошибками? К счастью, довести свою безрадостную идею до конца Дмитрий не успел. Мальчик, словно впервые заметив его, резко обернулся и сразу же поднялся на ноги, отряхивая нелепое рубище, кроем отдаленно напоминающее модное платье. Дмитрий неловко отвёл взгляд: в прорехи одежд виднелись острые плечи, впалый живот, сбитые колени. Казалось, он был совсем голый. Никогда ещё Дмитрий не видел человека, настолько раздетого нищетой. И при том несущего свое изодранное нагое тело с таким достоинством. — Заблудились, Ваша Светлость? — ровно спросил мальчик, вытирая грязные ладони о запястья. Руки у него были черные, перепачканные землёй, у ног валялся разбитый цветочный горшок. — Ты всех тут знаешь? — Дмитрий неуверенно пожал плечами. Пожалуй, это не то, что называют «заблудился». Он просто не мог найти противоположную от начала точку маршрута. — Знаю, кого надо, — в его голосе, звонком и чистом, было не меньше уверенности, чем во всем его виде. Переодеть бы, умыть, причесать и будет вылитый лицеист, примерный, честолюбивый, но немного высокомерный. Дмитрий рядом с ним в самом деле чувствовал себя неуютно. Воротник рубашки сдавливал горло. — Евгений Белкин, он живёт в… — А! — выдохнул мальчик, не дослушав. Имя ему было без сомнений знакомо. — Евгений. Он широко улыбнулся и принялся озираться по сторонам, будто бы вглядываясь в пустыне окна домов. Вокруг не было ни души. Дмитрию стало совсем неуютно, он чувствовал влагу на пальцах, сжимавших истрепанную по углам визитку. — Я провожу вас, — наконец, произнес мальчик, снова переводя взгляд на Великого князя. — На самом деле, мы почти на месте. — Вы… — говорить ему «ты» неожиданно показалось неправильным, — можете просто объяснить. Я дойду. Тот улыбнулся ещё шире, до неприличия обнажая пляшущие во рту зубы. Казалось странным, что с такими зубами, да ещё с таким ртом, огромным и до невозможности подвижным, он разговаривал вполне четко. — Провожу, — он повторил, снова осмотрелся по сторонам и, махнув рукой, направился вперёд, — вы ж наших собак небось уже видели? Кто знает, чего они вам — а меня послушают. Пошлите, пошлите. Дмитрий поежился. Здравый смысл подсказывал, что надо развернуться и уйти, пока не поздно. Идти с неизвестным юношей в не менее неизвестные дворы, безлюдные и темные, не совсем безопасно, пусть и в это время суток. Но его чутье почему-то дремало. Дмитрию хотелось довериться этому ребёнку, его наглости и непосредственности. В конце концов, он был наверняка прав: местный житель управится с любым разозленным псом быстрее и безболезненнее, чем он. Особенно дворовый мальчишка: у них, кажется, всегда особая связь со зверьем. Идти в самом деле оказалось недалеко. Пара поворотов, каждый из которых был достаточно примечателен, чтобы Дмитрий вернулся самостоятельно, и они уже входили в раскрытую настежь дверь черного хода. Изнутри пахло сыростью и одновременно все тем же зноем. Что-то липло к подошвам обуви. Мальчишка легко взбегал по лестнице, перепрыгивая узкие ступени; Дмитрий за ним почти карабкался, несмело сжимая перила. Вокруг царил полумрак, то ли потому, что окна были затянуты желтизной, то ли потому, что у него раскалывалась голова, и невольно вспоминался небезызвестный текст Достоевского. Пожалуй, пожив в подобном доме пару лет, действительно сложно не сойти с ума. Дмитрий бы не смог. Они миновали уже два этажа, а конца этой лестнице все не было. Он ловил воздух пересохшими губами. Лицо Раскольникова, побледневшее от лихорадки и предчувствия неминуемой кары, восставало в воображении все яснее. И вдруг Дмитрий увидел свет, едва ли божественный, но ощущавшийся столь же чудесным. Теперь они шли по коридору: во все стороны расходились двери, на некоторых из которых висели деревянные таблички. Дмитрий вчитывался в написанные на них имена, но ни одно из них, предсказуемо, знакомым не оказалось. Евгений Белкин жил за чередой проходных комнат. Как ни странно, по сравнению с двором и лестницей, они казались почти роскошными: шторы на окнах, аккуратная, пусть и старая, мебель, прозрачный, почти нежный свет. Местами, конечно, на полках лежали толстые слои пыли, а на стертых коврах угадывались пятна масла и иных субстанций, отставали от стен выцветшие обои, но в остальном… Разве что Дмитрий никак не мог привыкнуть к тому, что из гостиной одной семьи можно было сквозь арку, не защищенную ни дверью, ни подобие портьеры, перейти в спальню другой (в глаза бросалась разница во вкусах и материальном достатке хозяев). Они миновали очередную спальную комнатку, где, кажется, кто-то тихо посапывал, с головой укрывшись простыней, в углу кожаного дивана, и остановились перед приоткрытой хлипкой дверцей. Мальчик постучался и звонко-звонко крикнул: — Гена, к вам важные гости! Очень важные! Гена! Вряд ли требовалось повторять дважды. Шум в комнате послышался практически сразу, а потом дверь отворилась. Белкин выглядел так же, как и тогда, в Архангельском: нелепо, нескладно, но и не дешево. Впервые за последние полчаса Дмитрий видел одежду почти чистую, хорошо скроенную, не порванную и не растянутую во всех мыслимых местах. Рядом с ними мальчишка-провожатый смотрелся просто смешно: словно вдруг сошедший с музейных полотен юный мученик, с улыбкой умирающий за Христа. Инстинктивно Дмитрий потянулся за кошельком: он вложил в ладонь, пыльную, шершавую, со сбитыми костяшками и обломанными ногтями, несколько банкнот и согнул пальцы. — Спасибо тебе, — пробормотал Великий князь, пытаясь отыскать в лице своего помощника хоть тень благодарности. Но находил лишь недоумение. Мальчик отпрянул, посмотрел на огромные банковские билеты, на которых теперь грубыми линиями расползались заломы, и, шурша, спрятал их куда-то в недра своего аскетичного платья. Он какое-то время молчал, переминаясь на месте. Евгений, видно, ожидавший конца этой сцены, чтобы поприветствовать гостя, тоже не шевелился. Зажатый между ним и Дмитрием, в сюртуке из по-военному темного сукна, ребенок подходил этим выцветшим стенам куда больше. Он был хозяином этого дома, района и города, они — не имеющими право голоса гостями. В этом случае его странное высокомерие больше не казалось таким уж бессмысленным. И все же мальчик вдруг улыбнулся. Без озорства или насмешки, просто улыбкой ребенка, в которой нет ничего: ни радости, ни веселья, только само естество еще не привыкшей к страданиям души. — Приходите еще, — радостно пропел он, протянул руку, бесцеремонно дернул Великого князя за предплечье, и, развернувшись, пошлепал прочь. Дмитрий проводил его усталым взглядом и потер руку. Ему казалось, что там непременно остался темный след. Нет на одежде, а на коже. Как вечный отпечаток, тавро того, кто посмел прийти сюда, чтобы звенеть деньгами и подошвами лакированных туфель. — Великий князь, — Евгений поздоровался первым, негромко, предельно учтиво, едва ли не смущенно. Быть может, если бы он не заговорил, Дмитрий так бы и продолжил стоять, словно введенный в транс затхлым запахом и тусклым светом, дробящим пол на широкие полосы. — Вам не стоило приезжать, вы могли бы… Дмитрий прервал его, мотнув головой. — Я ненадолго. Не хотелось тревожить вас. Евгений сжал в тонкую полосу губы и шире открыл дверь. Дмитрий увидел заставленный мебелью квадрат комнаты. И не смог сдержать своего шумного удивления: по сравнению со всем остальным домом Белкин жил просто по-королевски. Супружеское ложе, застеленное зеленым покрывалом, у стены напротив кровать для ребенка (на ней восседал плюшевый заяц с черными бусинами на месте глаз), стол, стул, зеркало в полный рост, два кресла перед комодом, на самом комоде в две стопки книги. Из комнаты веяло прохладой: в открытое окно задувал легкий летний ветерок. Он лениво откидывал голубые занавески, игрался с ними подобно раззадоренному котенку, и иногда сдувал совсем, открывая взгляду простой и однотонный городской пейзаж. У Дмитрия от горечи заслезились глаза: единственное окно, высокое, но узкое, выходило на глухую стену соседнего дома. Не нужно было даже высовываться из окна, чтобы ладонью коснуться осыпающего кирпича. Будто испуганный видом циркового уродца, Дмитрий поспешно отвернулся и заметил еще кое-что. Точнее, кого. В углу, согнувшись с мокрой тряпкой в руках, сидела женщина. С короткими волосами, едва доходящими до плеч, она выглядела как-то необычно, даже пугающе, но была определенно красива, причем красива, как юная дворянская дочь. Она оглянулась и замерла. Дмитрий различил выражение испуга в ее больших темных глазах. Женщина всплеснула руками и вскочила, чуть не опрокинув наполненное темной водой ведро. — Добрый день, Ваше… — Это Великий князь Дмитрий Павлович, — быстро пояснил Евгений, оборачиваясь через плечо. Дмитрию стало до болезненного неловко. Он завел руки за спину, вытянулся, и голос его от того зазвучал тоже слишком натянуто: — Я хотел только заглянуть! Ничего серьезного! Ему стоило задать один-единственный вопрос и уйти, не смущая больше ни Белкиных, ни самого себя, но в это время в комнатах позади него послышались шаги, голос, и, «на пороге совершенно неприлично!», Великого князя втянули в пропахшее теплом пространство спальни. Евгений подвинул ему кресло, хотя и выглядел теперь еще более виновато, чем прежде. Стоило задуматься, кому из них более неловко. Вариантов было не более двух, потому что хозяйка дома суетилась, разбирала стол, складывала исписанные широким почерком бумаги, убирала в ящики книги и, в целом, была слишком поглощена своей работой, чтобы можно было говорить об эмоциях. В самом деле, разве не так же ведет себя Императрица, когда на пороге дворца появляются незваные гости? Разве что вместо того, чтобы заведенной игрушкой семенить из угла в угол, перетаскивая кипы вещей, она бродит по всему дому, раздавая указы всей встречаемой по дороге прислуге. — Я только хотел спросить… — Дмитрий опасливо обернулся на женщину: можно ли говорить при ней? — Это по поводу Юсуповых. Евгений, осторожно садясь напротив, на самый край простого деревянного стула, кивнул. — Жена знает, — обозначил он одними губами. И улыбнулся. Нет, все это решительно слишком походило на какой-нибудь рассказ или пьесу из тех, что беззастенчиво высмеивают дворянскую глупость. На всякий случай Дмитрий подался вперед и скосил взгляд: смотреть прямо в лицо Евгения было еще более неловко от того, что на подбородке у него виднелось чернильное пятно. Теперь, сидя совсем близко, не заметить его было невозможно, не смотреть и того сложнее. Дмитрий сосредоточился на поверхности исцарапанного стола. Жена Белкина еще не успела убрать с него газеты, московские, и нераспечатанные письма. — Есть ли какие-нибудь новости из Москвы? — наконец, спросил Дмитрий. — Я лишь хотел знать, могу ли я сам писать в Архангельское? Я не собирался, конечно, надоедать письмами, но хотя бы раз в пару недель… В голове этот вопрос звучал куда серьезнее, но озвученный напоминал скорее каприз ребенка. Впрочем, Евгений, конечно, потешаться не станет, он человек воспитанный и, пожалуй, хоть сколько-нибудь образованный, но все равно… Дмитрий растерялся. Весь запал, который был у него еще с полчаса назад, когда он оставлял Жданова, уверяя его в безопасности и невинности предстоящего мероприятия, иссяк. И в голове снова поднялся какой-то свист. — Конечно, можете, — спокойно и быстро ответил Евгений. Теперь он и сам указал рукой на стол. — Сейчас господа Юсуповы достаточно свободно обмениваются корреспонденцией. Разве что…вам, Ваше Высочество, лучше не приезжать пока в Москву. Вот и все. Дмитрий снова кивнул. Это он и без того понимал прекрасно. Он внимательнее присмотрелся к конвертам, но в следующую минуту — взмах! — они исчезли вместе с газетами и хлебными крошками. Видимая, выставочная, чистота наводилась в доме практически по волшебству, за пару мгновений. Он успел разглядеть только заголовок, большие витиеватые буквы на первой странице, и поморщиться, чувствуя разом годовую усталость. Снова убийства. Им нет конца и края. Чья-то кровь всегда должна литься, словно без этого сама Земля перестанет вращаться и пересохнут реки. — Насколько мне известно от господина Лемминкэйнена, все необходимые формальности уже улажены, Ваше Высочество, — продолжил Евгений. Его манера говорить, громко, с искусственными паузами, чередующимися с поспешностью, и смотреть при том подолгу в глаза выдавала непривычку и неловкость. Дмитрия это почему-то успокаивало. Он хотел бы заверить собеседника, что в этом раболепии нет никакого смысла, но полагал, что этим лишь усилит его растерянность. Да и потом, все шло своим чередом, единственно верным. Они не братья и не друзья, чтобы сокращать эту дистанцию. Белкина, наконец, вышла. Причем стоило двери распахнуться, как голоса в соседней комнате стихли. Дмитрий задумался о том, какое впечатление они, почти богачи, производят на соседей, зашивающих прозрачные шторы и подбирающих старыми газетами табурет. Он попытался посмотреть в окно, но отвернулся, не в силах вынести столь плачевного зрелища. — Вам не известно, когда… — вежливость Евгения, очевидно, не давала ему ответить на вопрос раньше времени, хотя смысл он, конечно, уже уловил. Увы. Сам Дмитрий не мог подобрать верных слов, чтобы они не звучали излишне настойчиво и неуместно. Помучавшись еще с полминуты, он просто махнул рукой. Так делали многие мужчины их круга: начинали говорить, а потом просто резко вскидывали ладонь: «Вы, разумеется, понимаете, о чем я!». Разумеется, зачастую никто ничего не понимал, но все принимались одобряюще кивать. Это была глупая игра. Настолько глупая, что существовала в любом обществе, даже самом образованном. Так что не стоило сомневаться, что и Евгений все поймет. По крайней мере, в их диалоге смысл действительно был. — Уже, Ваше Высочество, — он улыбнулся. — Феликс Феликсович и Зинаида Николаевна, — он так отчеканил эти имена, будто совсем недавно, вчера вечером, зубрил их по учебнику, — уже вернулись в Петербург. Но увидеться с ними нельзя. Когда вернется граф, неизвестно. По крайней мере, мне. «Другого источника информации у меня и нет», — с грустью подумал Дмитрий, отвечая на извиняющийся взгляд Евгения. Дмитрий поднялся. Если честно, он узнал больше, чем собирался, и не хотел утруждать Белкиных своим присутствием дольше положенного. Кроме того, ему ведь еще искать путь обратно. Он сделал шаг к двери и все же, не удержавшись, опять посмотрел в окно. — Простите, Евгений, — Дмитрий уже осудил себя за несдержанность, но останавливаться было поздно. Невежливо. — Могу я задать вопрос, который, вероятно, покажется вам не совсем уместным, даже грубым? Евгений переменился в лице. Серьезность и сосредоточенность сменились почти юношеским любопытством. Он был, в самом деле, еще очень молод, пусть болезнь и расшитые узорами платья и пытались украсть его годы. Дмитрий в неловкости облизнул губы. — Почему вы живете здесь? Мне показалось, что у вас есть деньги и вы можете… — он снова потерялся в своих словах. Головная боль усиливалась, и мысли, путаясь, разбегались, оставляя после себя только скребущую пустоту. К счастью, на этот раз обошлось даже без театральных жестов. Евгений приблизился к нему на два шага, обеспокоенный, скорее, состоянием гостя, чем его вопросом. — Мы действительно можем переехать, Ваше Высочество. Акулина, — он мягко, влюбленно усмехнулся, — даже мечтает об этом. Но наше место здесь, вот и все. А на ближайшие годы или на всю жизнь, никто не в силах сказать. Дмитрий, притворяясь понимающим, кивнул. Как может хоть чьим-нибудь местом быть подобный грязный двор, темный дом и комната с окном, упирающимся в облупленную стену? Нет, все это было слишком далеко от пределов его понимания, и, в каком-то смысле, этот факт по-своему радовал. Человек способен на изменения лишь тогда, когда еще удивляется. После Дмитрий поспешно ушел. Ему становилось душно, так что обратно он почти летел, не всматриваясь в лица жильцов. Наверное, им было неплохое развлечение: дворянин, бегущий сквозь их комнаты, бледный и явно не в своем уме. Иначе, что он мог тут забыть? На лестнице он столкнулся с Акулиной, коротко кивнул ей в знак прощания и в один прыжок выскочил за дверь. Июльская жара ударила в лицо, выбивая почву из-под ног. Дмитрий попятился, ловя рукой стену, и закрыл глаза, утопая в духоте и собачьем лае.