Однако ж тщетны были их желанья: Мы не нашли вражды один в другом, Хоть оба стали жертвою страданья! Не мне судить, виновен ты иль нет; Ты светом осужден. Но что такое свет? М. Ю. Лермонтов «Ужасная судьба отца и сына…»
Люк замер у входа в Запретный Лес, вглядываясь вдаль, но не пересекая границ. За спиной возвышался замок, где Лея, Хан и остальные праздновали победу над Императором и его детищем. Сам Люк веселиться сейчас был не в состоянии — три дня назад у него умер отец. Он наколдовал маленький Люмос и направился по почти невидимой глазу тропе в темноту. Путь его лежал сквозь густую растительность, туда, где раньше они с Ханом уходили тренироваться в полетах и заклинаниях, где вместе с Леей кормили фестралов на третьем курсе. Туда, где сейчас стоит белая мраморная гробница. Пустая.***
Если подумать, Вейдер с самого своего рождения был устрашающ и жесток, и это непонятное желание внезапного отцовства вводило Люка в ступор. Когда он отходил от удушающей обиды и гнева. Лея отзывалась о своих родителях донельзя нежно, а после их заключения в Азкабан — с тихим страданием. Она не умела долго сожалеть о чем-либо, топливом для деятельности выступали страсти, гнев, ярость и любовь. Сестра пошла в отца темпераментом и всю жизнь схожесть эту в себе тайно ненавидела. Глушила в аристократичной сдержанности, правилах и собранности, изредка выдыхая спокойно, обычно с кем-нибудь, кого могла назвать другом. Люк так не умел. Он растерянно смотрел на то место, где только что была его рука с палочкой. Вместо пальцев, сжимавших древко, он чувствовал только пустоту. Но не успел опомниться — прошло, кажется, не больше пары секунд — на смену ей пришла чудовищная боль. Он завопил, хватаясь левой ладонью за выступы в башне. Везде была пустота. Вокруг, внутри и вместо правой руки — она жрала его заживо, убивала, не произнося ни слова. А где не было пустоты, была боль. Сознание уплывало, и, наверняка, он все еще тихо скулил. Вейдер стоял на помосте тенью, похожей на дементора, и протягивал руку: — Нет, Люк, я твой отец. Твердил, словно заевшая пластинка: — Это твоя судьба. Уговаривал: — Пойдем со мной, я завершу твое обучение. Люк же почти оглох. Хрупкая конструкция крошилась под Скайуокером, распадаясь на части и скрываясь в розовых закатных облаках. Крошилась и вся мечта об отце, прежде непоколебимая никем. Священная для Люка, немного детская вера отцову идеальность. Тот был Избранным, Героем Без Страха И Упрека, Ветераном Войны и просто хорошим человеком. Люк отчаянно стремился быть хоть чуть-чуть похожим на него. И он не мог принять ужасающую правду. Просто не мог.***
Он нашел Лею в темной безликой камере — та вальяжно лежала на койке, словно была у себя дома, а не в плену врага. Но Люк видел, как подрагивали тонкие пальцы, и дергался уголок рта — принцесса боялась и чувствовала себя и в половину не так уверенно, как показывала. Увидев его, она преувеличенно надменно фыркнула: — Что-то маловат ты ростом, для штурмовика. Люк закатил глаза и снял маску. — Ну я же не виноват, что зелья роста еще не придумали. Лея сразу же бросилась ему на шею, засмеялась и тут же закашлялась. Люк успел только руки подставить. Звук вышел хриплым, а вокруг нее изорванной аурой стелилась магия. Люк с силой сжал кулаки — только одно заклятье оставляло такие следы за собой — ее пытали круциатусом. Бен всего один раз вскользь отметил, какие проклятья рвут ауру на кусочки, но Люку хватило. Такое ни с чем не перепутаешь. Его пугал тот, кто сделал это с его другом. По стенам прошла волна теплого воздуха, пол затрясся, а снизу доносились звуки почти непрерывного боя. Люк не знал точно, но чувствовал, как чувствовал бурю, пришедшую к порогу дома — там, внизу, был Вейдер. И он был очень зол.***
Лея кружится в танце на Рождественском Балу, вся в белом, со сверкающими глазами и розовыми щеками. Так, наверное, люди видят настоящее счастье. Оно у Леи в тихом переливчатом смехе, в глазах-искрах, в складках белоснежной юбки. Вокруг лихо отплясывают другие, играет музыка и фантасмагория красок, улыбчивых лиц и чувств ведет за собой, словно крысолов свою беспомощную жертву. Лея же здесь Королева. Хватает легонько за руку — и ты уже шагаешь сам в эту бешеную карусель. Тут один шаг в такт танцу, там поворот вправо и сразу влево. А за Леей уже выстраивается череда людей, танцующих польку или просто в такт бьющих туфлей об пол. Лея первая в танце — остальные лишь масса, череда незнакомых лиц и улыбок. Лея — единственный белый лебедь среди пестрого курятника. Для Люка в этой свистопляске места нет. Вокруг — разноцветные пятна мантий, мундиров и платьев, он же насквозь черный, с металлическим протезом и светлым лицом — лишь бледная тень самого себя. Теперь схожесть с отцом — не дар, а клеймо на коже. Ничем не стираемое. Он стоит на границе спокойного мира с чертовым танцем оголенных эмоций. Не смеет зайти без разрешения в чужую обитель, словно настоящий неупокоенный мертвец. Лея все равно замечает его. Она разворачивает хоровод и хватает за руки, улыбается со спокойной нежностью, как мать, как сестра, тянет прямо в центр залы. И Люк, как десятки других, послушно ступает следом. В одночасье чувствует себя не уродливым утенком, а благородным лебедем. Они кружат в паре всю ночь. Волшебство летает в воздухе, два прекрасных создания — темноволосая девушка в белом платье и блондинистый юноша, одетый в мундир, что темнее безлунного неба, все продолжают танцевать под уже неслышную другим музыку… Только в эту ночь в личном саду Лорда Вейдера распускаются сотни лотосов, а во сне кто-то мягко гладит его по голове и шепчет лаского: «Эни».***
Перед Люком открываются тяжелые бронированные двери. Рядом штурмовик в белой мантии и маске весь дрожит от ужаса. Длинный выдох. Отец гулко стучит сапогами по коридору и испускает застарелую боль, ненависть и равнодушие. Люк знает, последнее — показное. Но он больше не хочет бежать или драться. Он, вероятно, сильно шокирует отца сейчас. Люку все равно — он не отступит.***
— Пойдем со мной, отец.