Белый Лик, Черное Сердце

      Его проблемы давно перестали быть игрой, но Ной в очередной раз убедился в этом, когда ебучий-ублюдок-Наблюдатель подкинул скрытую камеру домой к его девушке. Фотографии, хотя, точнее, скриншоты видеозаписи, были отосланы ему на электронную почту с отправителя-пустышки. На них — бытовые моменты из жизни студентки в еë личной спальне. Разумеется, хозяйка комнаты спокойно переодевалась, дурачилась и занималась своими делами, не подозревая о наличии наблюдения. Мысль о том, что какой-то мистический-уебок-извращенец безустанно следил за его Ви и наверняка гонял лысого на эту жгучую красотку, выводила его из себя, а масла в огонь подливала подпись к фотографиям — непосредственный текст сообщения:       класснаязадница :)       Ной незамедлительно рассказал об этом Верóнике, которая смогла не только найти самодельное устройство, но и не сломать его в порыве яростного смущения. К счастью Максвелла, она особо ни о чем не расспрашивала, то ли уверенная, что её-то молодой человек здесь явно не при чём, то ли слишком озабоченная опасениями о возможности слива своих интимных фотографий на особые ресурсы.       Это обнаружилось ещë до того, как он облажался на прогулочной тропе — значит, до установления местонахождения подслушки в его собственном доме. Он оправдывал то, что не осмотрел и свой дом после того сообщения, своим сильным, мешающим думать обо всëм постороннем, маниакальным беспокойством за девушку и твëрдым убеждением в необходимости обезопасить еë от этого дерьма путëм прерывания любых контактов с источником проблем — самим Ноем. Когда камеру осмотрел Эдвард, восхитился собранным устройством и заключил, что не сможет установить место, куда отправлялся отснятый материал, Ной позвонил Верóнике, предполагая не поделиться полученной от эксперта информацией, а неожиданно поставить точку в их отношениях.       Он решил расстаться с ней. По телефону, как последний трусливый мудак. А кто он ещë, учитывая, какому риску подвергает безусловно любимую девушку? По крайней мере, пусть она возненавидит его и пострадает пару дней, чем погибнет от рук членов Коллектива или самого Ноя, взятого под контроль. Расставание по телефону казалось проще не только потому, что можно заранее составить текст и прочитать его в трубку, но и из-за невозможности быть увиденным собеседником, выставляя напоказ все свои истинные эмоции. А Верóника Росс была пиздец проницательной. Она бы вывела его на чистую воду на раз-два, даже если бы его голос не дрожал, не выступали мученически-жалостливые слëзы, и он не пытался закрыть лицо руками, вынуждая еë подскочить к нему в озабоченно-мнительном жесте.       И ещë Верóника Росс была пиздец крутой. Она гоняла на байке, светила пушкой, училась на юридическом и мечтала о собственном бизнесе — желательно, нелегальном, чтоб кураж был. Она любила держать всë под контролем и всех — на расстоянии, умела решать чужие проблемы и не давала никому расслабиться в радиусе сотни метров от себя. Она всегда была в центре внимания и привлекала чужие взгляды своей смелостью и упорством, харизмой и невероятной дикой грацией.       Такие люди, как Верóника, настоящие неформальные лидеры. Именно еë природное влияние пристрастило Кевина к курению ещë со школы, а Ноя — к новому хобби в виде составления текстов признаний в своих чувствах в весьма развратном изложении. Составления, но не отправки.       Им было по пятнадцать, когда они впервые, пьяные, поцеловались в туалете во время рождественской школьной дискотеки. Это было мокро, жарко и чертовски волнующе. Словно он попал в объятия суккуба: Ною настолько снесло крышу, что он был готов снять перед ней штаны прямо там. Но Верóника грубо отстранилась и, не сказав ни слова, шатаясь вышла в холл.       На следующий день Верóника не пришла в школу, хотя, несмотря на образ нелюдимой задиры, никогда не прогуливала занятия и весьма прилежно училась, стараясь получить хорошие знания и «покинуть это ëбанное болото». Ной и так не особо любил школу, а без шанса хотя бы увидеть Верóнику — вообще не допускал еë посещение подходящим досугом. На почве образовательных разногласий возникали ссоры с родителями, уверенными, что единственный сын связался с плохой компанией. Хотя в чëм-то они были правы.       Вернулась спустя грëбанных шестнадцать дней — тенью прошлой себя. Ни с кем не разговаривала, никого не трогала. Прятала руки в массивные рукава тëмной толстовки, постоянно дëргала высокий воротник, то ли от жары, то ли на нервяке, исподлобья поглядывала на окружающих, вроде как, оценивая их ответное внимание. Но никто не рисковал не то чтобы с ней заговорить, а даже приблизиться.       Впервые Ной задумался о том, насколько Росс одинока.       В тот день она сбежала с уроков, а Ной последовал слепому (а ещë глухому, немому и очевидно тупому) желанию раз и навсегда наладить с предметом воздыхания контакты, чтобы в дальнейшем поддерживать их на одном — положительном, мать твою — уровне. О да, он хотел предложить ей встречаться. Но ничуть не меньше — узнать, что произошло, и связано ли это с тем, что он однажды заткнул еë неуверенным, но настойчивым поцелуем. Поэтому улизнул следом.       Она шла вниз по улице — удаляясь от центра, постоянно петляя подворотнями, но не останавливаясь. Вскоре дорогой новострой сменился нагромождением маргинальных обиталищ, и Максвелл то и дело терял объект преследования из виду, лавируя между полями зрения весьма сомнительных персон.       Он удивился, как мнительная Верóника не заметила слежку, однако, ожидаемо ошибся, когда на очередном повороте она обошла его со спины и, прижав к стене, любезно поинтересовалась, какого ëбанного хуя он идëт следом от самой школы.       Ной извинился. Но человечески — связно — объяснить не смог. Признаться — тоже. Но Верóника Росс была пиздец проницательной.       — Ты тут не при чëм, это совпадение, — еë тон сменился на снисходительно-невозмутимый, почти ласковый, но парень не сразу уловил направление еë мыслей. — Расслабь булки.       Она порывалась уйти, демонстрируя нежелание да и как таковое отсутствие необходимости продолжать разговор, но Ной решительно — впервые, мать твою — схватил еë за локоть.       — Ты чë? — Верóника закипала.       — Нам нужно поговорить, — но давай лучше пососëмся — это проще и приятнее. Он добился внимания Росс, которая, выпрямившись, неожиданно покосилась за его спину и потянула на себя, пользуясь тем, что Ной не успел отпустить еë руку. Парень, однако, обернулся — и получил кулаком промеж глаз, да так, что зубы клацнули, а лицо запылало то ли от боли, то ли от тяжести замаха.       Он почти не слышал, не разбирал, что сквозь туманную пелену кричала — лепетала — Верóника, маленькая, беззащитная, милая Верóника, собственной спиной закрывающая левого парня: «Папа, не надо, пожалуйста, папа!». Ной скрючился на асфальте, закрывая лицо ладонями, попадающими в месиво крови, слëз и слизи. Вибрация от удара всë ещë жарила кожу, распространяясь от эпицентра — переносицы, наверняка, переломанной — по всему лицу. Но сознание прояснилось спустя секунды, и он смог поймать нить яростного диалога милой Верóники с отцом:       —…училась бы, шалава малолетняя, а не с пацанами водилась! А потом в подоле мне принесëшь, как твоя поганая мамаша?       — Да я вскроюсь лучше, как моя поганая мамаша, чем позволю тебе испортить жизнь ещë одному ребëнку!       Пока юноша лежал на асфальте, концентрируясь на боли, а не на развернувшемся действе, к ним стали подтягиваться неравнодушные прохожие, кто-то вызвал «скорую», кто-то — скрутил мужчину в ожидании полиции.       Ной успокаивал боль мыслью, что такая ситуация точно сблизит их с Верóникой. Но она не поехала с ним в больницу. Более того, по возвращении после реабилитации он заметил, что мистер Росс подвозит дочь в школу, как ни в чëм не бывало, а она — оборачивается на самом крыльце и машет ему на прощание.       Ной искренне не понимал еë абсолютное безразличие, страдал от неразделëнных чувств и мысленно оклеймил себя убогим неудачником, который не способен вызвать даже жалости у той, что заняла все его мысли и стала единственным объектом желаний. С родителями он об этом не разговаривал (хотя они постоянно стремились узнать, что происходит с их единственным сыном) — ну естественно, очень смешно, как бы он сказал? А вот Майло о Верóнике знал. Знал и подшучивал — беззлобно, разделяя грусть кузена, старался в целом говорить о ней осторожно, показать не просил, но слушал охотно. И Кевин о Верóнике знал. Он, блин, с ней общался. Они жили в одном районе и гуляли по заброшкам по выходным, стреляли друг у друга сигареты, Росс делилась с ним конспектами — учитывая еë сложный характер, этот жест вообще можно было считать даром свыше, актом проявления высшего милосердия. Несмотря на то, что Верóника держала его на расстоянии, как остальных, не позволяла лишнего, Кевин всегда говорил о ней «подруга» или «сеструха», подчëркивая платоническую близость их взаимоотношений. Если бы Ной приложил усилия в определенном направлении, он тоже смог быть стать другом для Верóники — но он хотел другого, большего, ближайшего. Он, блин, чувствовал в ней глубоко страдающую, родственную душу (не только заглядывался на безусловно классную задницу и очаровательную линию ключиц).       Двенадцатое ноября стал для него куда большим праздником, чем предшествующий собственный день рождения (особенно с риском принять особых гостей в чудесную дату 11.11.12, ха-ха, а 12.11.12 уже не казалась такой пугающей по многим причинам). Именно в этот день, в две тысячи седьмом году, Верóника согласилась (хотя, скорее, просто не дала категорически отрицательного ответа) на более близкое неформальное общение. Формулировок «давай встречаться» или «будешь моей девушкой» — так и не прозвучало. Но форма их вербального взаимодействия в корне изменилась: на Верóнику стала регулярно накатывать жажда откровений, и она могла часами висеть на телефоне с Ноем, делясь своими мечтами и переживаниями, вспоминая о матери, рассказывая о сложных взаимоотношениях с отцом. Она стала доверять ему. Смеяться с ним. Даже… флиртовать? Но Ной не чувствовал себя любимым. Скорее, Верóника просто великодушно принимала его чувства, искренне стараясь пробудить в себе ответную привязанность. Она не искала себе пару, но жаждала найти родственную душу, внимательного слушателя, понимающего друга. Их интимные тактильные контакты ограничились тем пьяным поцелуем, Росс не позволяла даже брать себя за руку, осторожно отодвигалась, если их плечи соприкасались.       В выпускную ночь она согласилась переночевать у него, хотя прекрасно понимала, к чему это может привести. Максвелл пообещал себе: если она не захочет, он и пальцем к ней не притронется, вне зависимости от того, как бы сильно не хотел он. Такой исход в целом казался маловероятным: Росс была недотрогой, недоверчивой, осторожной, и он не мог потерять еë расположение аморальным стремлением удовлетворить низменную потребность.       Но она сама залезла к нему в кровать. Сама стянула с него брюки. Первой поцеловала его лоб, скулы, губы — на губах задержалась. Устроилась на бедрах, позволяя его рукам изучать своë тело. Несмотря на инициативность и торопливость Верóники, Ной чувствовал, что она содрогалась от его прикосновений вовсе не от желания: внушая себе необходимость отблагодарить влюбленного за годы преданности, Росс держала в мотивах мысль — «лучше это будешь ты, чем левый урод с улицы».       Верóника ушла от него в начале двенадцати дня следующих суток, расслабленная, спокойная, даже весёлая, от предложения проводить отказалась, но обещала позвонить, как придëт домой. Позвонила спустя час и едва разборчиво прошептала: «Я дома. Папа тоже». Ной снова потерял её на недели.       Этот домашний тиран с самого знакомства стал объектом его ненависти. По рассказам Росс он знал, что её папаша человек крайне нестабильный, эмоциональный и агрессивный; Ной аккуратно спрашивал, поднимал ли отец на неё руку — но Верóника избегала ответа, постоянно переводила тему. Или оправдывала этого садиста:       — Он просто одинок. Он потерян. Запутан в себе. Я… я могу его понять. Я не могу его бросить. Папа очень любил маму, любил до безумия. Он просто… очень расстроился, когда она… полюбила другого мужчину. Она хотела забрать меня и уехать в Канаду, к родителям. Родить там… малыша. Моего брата. Но она не смогла договориться с папой, он не давал развода, разрешения на мой переезд. После очередной ссоры она ушла в ванную. И… — она понизила голос. — Я нашла её. Мне было десять.       Ной не хотел так же найти Верóнику, милую, любимую Верóнику, поэтому рвался спасти её от этого придурка и буквально выкрал её из дома, когда мистер Росс был на сутках. Почти месяц она жила у четы Максвелл, которые так полюбили трудолюбивую, честную, амбициозную девушку своего сына, что намекали ему на помолвку. И когда Ной решился — Верóника, проницательная, блядь, Верóника — просто сбежала: подала документы в колледж и в срочном порядке переехала в студенческий городок.       Мистер Росс не разыскивал дочь. Однако она сама вернулась, не прошли и пара дней. При том Ной узнал об этом не от Верóники, которая бы позвонила ему с объяснениями своего опрометчивого поступка, а от Кевина, случайно встретившего девушку на заправке. «Воу, чувак, ни хрена, а вы в ссоре?» «Такое чувство, что да, чувак».       Он был ужасно зол на неё — зол и обижен — и простил бы ей любые грехи и тайны, напиши она хоть короткое СМС. Очевидно, что Ви психологически зависела от своего отца после увиденного в детстве, что не могло не оставить отпечатка в её больном сознании. При том Ной никогда не видел у неё каких-нибудь таблеток: нейролептиков, седативок — ничего, она не вела записи, как Майло, в качестве терапии, никогда не говорила о том, что ходит к доктору или типа того. Он боялся представить, что происходит в её голове, и как она с этим справляется.       Она попросила Ноя о встрече. Пришла подавленная, растерянная, говорила приглушëнно, безэмоционально. Постоянно оборачивалась: похоже, её где-то ждал отец.       — Какого хрена, Ви? — он никогда не повышал на неё голос и сейчас не стал: шипел сквозь зубы, желая обнять её до хруста и зацеловать до крови. — Сначала ты сбегаешь со мной, живёшь у меня, потом — молча сваливаешь, а когда возвращаешься к этому психу, не считаешь нужным даже позвонить? Ты избегаешь ме—       — Да, извини, — извини, что, блядь? Верóника выудила из сумки увесистый бумажный свёрток. — Двадцать четыре дня я жила за ваш счёт. Передай большое спасибо родителям, они замечательные люди, воспитавшие замечательного сына.       Ной так и замер.       — Что это?       — Деньги, Ной.       — Нет… нет, я не возьму! Убери их. Откуда у тебя, блядь, такая сумма?       — Папа дал. Он знает, что я здесь. Он знает, где я была. Он тоже благодарен.       — Так… всё? — она всё так же держала конверт. И Ной всё так же его не брал. — Мы расстаёмся?       Верóника поджала губы. Он впервые видел её такой — силившейся не заплакать.       — Мы можем созваниваться на выходных.       — О, правда? Ну да, двадцать первый век — век секса по телефону.       Кто, блядь, тянул его за язык? Кто, блядь, позволил ему проявить хоть малейшую неосторожность к чувствам и состоянию возлюбленной? Она подняла глаза: в уголках собирались крупные слёзы. Губы задрожали, но она не издала ни всхлипа, словно приученная плакать беззвучно.       Он утянул её в объятия, приложился губами к макушке. Верóника безвольно принимала жесты, как сломанная в шарнирах кукла.       Ной так и не узнал, что мистер Росс всё-таки передал конверт его матери, которая не посмела отказаться при виде этого жуткого мужчины.