полусолнце

донхек долго молчит, неотрывно глядя в окно. застывает, нерушимый, непреклонный, статичный, оставляет марку одни лишь догадки – о чем он думает, что не дает ему покоя, потому что самому марку – многое, но больше всего: то, как сильно они вдвоем когда-то были похожи. а марк предпочел это все забыть, закопать глубоко-глубоко, в самое дальнее странствие времен, серо-синее, непроглядное, страшнее космоса. донхек всегда очень громко сопит, когда дышит. марк не помнит, чтобы ломал ему в мэрии нос. снова начинается дождь. марк забирает обратно свою куртку и свои стихи, клянется самому себе обязательно сжечь их позже, чтобы ненавистная революция, в конце концов, догорела всеми своими остатками. но – в таком случае – инквизицию устроить придется и донхеку. марк кладет ладони на руль – они всякий раз дрожат, как впервые. – долго они там еще? – первое, что говорит донхек почти за полчаса. выдыхает раздраженно, но от окна не отворачивается. снаружи в унисон темнеют небо и асфальт. шумит дождь, что в уже ставшей привычной тишине опустевшего города кажется чем-то инопланетным. искусственным. но где еще идут дожди, кроме земли? марк пожимает плечами – на оба вопроса. кажется, ни джису, ни сынчоль никуда не спешат. / – успеем перекурить? – сынчоль кивает на одинокое потрепанное кресло, стоящее на балконе. джису отстраненно кивает и осторожно присаживается. – ты как? стекла выбиты – противно хрустят под ногами. открывается голая серая панорама дождливого города: большие революционные слоганы на заброшенных высотках, потускневшие пятна некогда ярких граффити, свалки обгоревшей мебели на террасах и крышах. и дождь. освещающий, звонкий, какой-то тропический. с ним как-то странно контрастирует дым мятной, которую закуривает сынчоль. чешет кулаком нос, опирается на одну из оконных рам (чудом не режет предплечья мелкими, торчащими оттуда осколками), смотрит на раскинувшуюся картину задумчиво и хмуро, будто выглядывает кого-то, кого уже отчаялся дождаться, но не может бросить. джису тоже берет сигарету и смотрит на него – пытается понять, о чем он думает. но это почти всегда провальная идея. вообще никто не знает сынчоля, кроме сынчоля. вообще никого сынчоль не пускает в собственные мысли. и это вообще никак, думает джису, нельзя исправить. даже в теории. – ты сам-то как? – одиноко, – первое, что приходит в голову джису. под ними двенадцать этажей заброшенного госпиталя, тринадцать, если считать подвальное помещение. это страшное число измазанных тоской стен, пятен крови на полу, разбитых окон, пустых больничных коек, перегоревших ламп. ниже, в самой земле – неизвестное количество гордо павших в революционном бою. вокруг столько смазанных лиц, заглушенных голосов, перемешанных друг с другом запахов, столько душ, смыслов, людей, а джису все равно. – странно было бы по-другому. одиноко. – а ты? – сигаретный фильтр оставляет горьковатый привкус на губах. будь примером для подражания, джису-я. не показывай слабости. продолжай петь, даже если горло изрежут ножами. и – ради всего святого – не тянись к сигарете. джису затягивается так глубоко, как может. который месяц он уже не воспевал христа. который месяц он уже не видел сынчоля вот так, воочию, близко, как пролететь в космическом шаттле мимо лунной поверхности, а сегодня. луна не смертельная ведь вовсе, просто очень холодная. – здесь паршиво по ночам, у меня постоянно кошмары. я поэтому даже радуюсь, когда кого-то привозят. большинство хоть и орут от боли, зато чувствуешь, что есть кто-то живой, – сынчоль смеется с горечью. – иногда из-за этого даже не хочется давать им лекарств. чтобы они продолжали кричать. он проводит ладонью по лицу, будто умывается чистой водой, вздыхает тяжело-тяжело и оборачивается на джису. – у них ожоги, знаешь? и десятки ножевых. джису глотает ком в горле. – и все из-за парня, который сейчас там, внизу, сидит в вашей машине. которому я ночью колол обезбол. задерживая островатый привкус мятного дыма во рту, джису опускает взгляд. ему почти становится стыдно – нет, ему и есть стыдно, стыдно за все, что себе там выдумал марк, что он творит, как он, вместо того, чтобы выкарабкиваться из последствий революции, лишь закапывается в нее глубже и глубже. и глубже, и глубже, и глубже… – скажи, что у этого есть какой-то смысл. джису хочет упасть к его ногам и начать просить прощения за все, чего никогда не совершал. но он молчит. – иначе я просто не знаю. и джису не знает. никто не знает. ни у кого на целой планете не осталось ответов. они все были использованы алой краской революционных плакатов. / – у меня есть ответ, – йерим открывает глаза в нерушимой тишине их с джухен спальни. она просыпается от дождя. а джухен, все это время читавшая книгу, и вовсе не сомкнула глаз. – а? – она закладывает страницы обрывком старой рекламной брошюры. – ответ, – йерим приподнимает свою подушку, прислоняет к изголовью кровати, чтобы было мягче, и садится. – на загадку, которая попалась тебе вчера в газете. он мне приснился. йерим улыбается торжественно и принимается взглядом рыскать по комнате. где она? куда ты ее забросила? неужто растопила ею камин? – солнышко, он пятилетней давности, – джухен говорит как старшая сестра, которая хочет тебя, глупую, погладить по волосам. – та загадка уже пять лет как не имеет никакого смысла. йерим хмурится, вопросительно глядя на нее. она не совсем понимает. ей известно, что есть вопросы без срока годности, и они были всегда, так разве это – не один из них? там было что-то о французской революции, каверзный вопрос, очень, требующий не столько исторических знаний, сколько элементарной логики и внимательности, и йерим приснился ответ, она четко увидела его в своем сне, вцепилась в него и запомнила, потому что впервые за несколько ночей ей снилась не джухен, покрывающая поцелуями ее ключицы в дрожащем лунном свете их спальни. йерим почти сказала спасибо за это. – забудь, – джухен силится улыбнуться. выходит, зря? – как теперь забыть? – шепчет самой себе йерим, опуская подушку обратно и вновь укладываясь на нее головой. – вдруг это было важно… / – сколько лет этому блокноту? пять? десять? – я не хочу говорить об этом, – грубо отбрасывает марк, следя за дорогой. – и тебе лучше бы помолчать. ты все еще в узниках, если вдруг забыл. донхек опускает взгляд на собственные запястья, наспех связанные тугими бинтами. на этот раз он даже не отпирался. как будто что-то задумал, показалось марку, но он отогнал эту мысль подальше. – ты нарочно не оставлял дат? – не успокаивается донхек. – как знать, может быть, ты позавчера это все написал? пока смотрел, как я сплю. – да заткнись же ты наконец! – повышает голос марк и резко тормозит прямо посреди шоссе, отчего джису, до этого мирно спавший на заднем сидении, просыпается и подскакивает на месте. – что случилось? – он скользит от марка к донхеку рассеянным взглядом. – найди, чем можно заткнуть ему рот. – марк. – нет, серьезно, если он спизданет еще хоть слово, я просто выброшу его на корм уличным псам, я шутить не буду… – марк, черт тебя дери! марк вздрагивает и тут же оборачивается по направлению обеспокоенного взгляда джису. прямо напротив него, посреди пустынной дороги, стоит незнакомый черноволосый парень и целится из пистолета в одно из пробитых в переднем стекле отверстий – и тем самым – прямо марку в лицо. сидящий рядом донхек крупно вздрагивает – его пробирает не то триумф, не то страх. а потом приводит в чувство – холодное дуло у виска. – только пискни, – шепчет на ухо джису, пахнущий мятными сигаретами. донхек невольно затаивает дыхание. как иронично, что они с марком впервые одновременно оказываются в смертельной опасности, при этом сидя так близко друг к другу, почти соприкасаясь плечами. как бонни и клайд. «су минхао, ради всего святого, только не натвори хуеты».