мир был прекрасен. и я был прекрасен. тебя еще не было. а я лежал не земле и ждал. на мне прорастали тощие ландыши. — дзеси икита
минхао
– вот ты, – серьезно обращается к нему донхек, – с чего революцию начал? с того, что в школе мальчика любил. – никого я не любил, – бормочет минхао, протирая от пыли и грязи ботинки. – э, нет, это я никого не любил, – донхек вскидывает подбородок. он делает так, когда хочет, чтобы к нему прислушались. – и сейчас не люблю. ни мальчиков, ни девочек. мне все одинаково отвратительны. минхао не сдерживает смешка. – разве не ты еще прошлой весной скандировал с трибун о своем необъятном обожании к человечеству? донхек надувает губы в недовольстве. еще одна вещь из множества тех, которые его задевают, – когда кто-то указывает ему на слабость. былую – или нынешнюю. – это было тогда, – выкручивается он. – тогда я еще не знал, какими люди могут быть. на это минхао уже ничего не говорит. ему стыдно и самую малость больно из-за того, как донхек его читает. знает о нем вещи, которые не знает никто. потому что жить так, только вдвоем, уже целый год в разрушенном революцией государстве – равно стать семьей, будто вы родились под одной крышей. и минхао действительно полюбил мальчика еще в школе. и, наверное, любит его даже сейчас, потому что иногда ловит себя на том, что пытается воспроизвести его смех в своей голове. вспомнить, как он звучал. за какими глупыми шутками и историями следовал. и как в конце этого длинного маршрута приземлялся в ладони минхао. мингю был острозубый, бледнокожий и высокий до самых небес. минхао всегда дышал ему в плечи. наверное, этим можно объяснить то, как мингю целиком закрывал собой все, с чем минхао нужно было бороться. а потом минхао приподнялся на носочки, выглядывая, – и обомлел. революция ждала его, приученного бороться с системой с раннего детства, а он так застопорился в этой неразделенной юношеской любви, безвыходно застрял, будто муха на липкой ленте. и даже уходя, стойко и смело, держа за спиной автомат, минхао все равно обернулся – мингю одарил его своей улыбкой. блеснул глазами сквозь темно-синие линзы. смотрел по-доброму, с лаской, как никогда. минхао должен был упасть и потереться щекой о его ботинок, тихо-тихо заскулить. но мингю весь был небом. в небо обычно не падают. /джису
революция настигает джису по возвращении из церковного хора, где он поет по воскресеньям с тех самых пор, как научился ходить. дома все как обычно. тихо, светло, пахнет лимонами и свежим пшеничным хлебом. джису давно прекратил смотреть новости: он знает, что там не говорят ничего хорошего; но сегодня не выключенный кем-то телевизор тихо шумит в углу родительской спальни, и джису против собственной воли замирает в проеме, прислушиваясь. маленький пухлый экран транслирует большой пожар на центральной площади. бегущая строка внизу летит со сверхскоростью. джису становится труднее дышать, воротник больно сдавливает горло. может, джису давится цветами, может – пулями. он заходит в свою комнату и плавно прикрывает дверь. на его кровати лежит одинокий молитвенник в темно-синей обложке. рядом – потрепанный справочник по уходу за домашними растениями. джису не знает, что делают люди, когда их государство горит, а потому он обращается к тому, что умеет лучше всего, – чтению и молитве. он часами просто сидит на полу у кровати, кормит себя словами до тошноты, пока за плотно закрытым окном в небо поднимаются целые облака непроглядно черного дыма. скоро пожар дойдет и до дома джису. родителям он не звонит – боится тревожить. а когда бежать уже приходится, и времени ждать нет, он успевает спасти лишь молодую, едва распустившуюся фиалку со своего подоконника. /марк
о революции марк узнает из постеров на подъезде. ничего такого, думает он. очередной клоун, пытающийся свергнуть столетнюю власть. если у него это получится, я буду смеяться. марк продолжает учиться, подрабатывать на полставки, ходить на свидания с девушками. он живет своей обычной, нормальной жизнью, игнорирует новости и газетные заголовки. протесты его не особо тревожат, они где-то там, на периферии, это не настырная мошка, залетевшая в глаз. это просто дети бунтуют, продолжает думать марк, даже когда узнает, что один из чиновников погибает во время митинга рабочих. марк становится на сторону государства – он не хочет лишаться дома. ли донхеку дают слово на национальном телевидении. его речи красивы, но пусты, в них нет ничего, за что хотелось бы зацепиться, за чем проследовать, а он сам – просто картинка, для марка, к слову, крайне непривлекательная. он видит это лицо так часто и так вездесуще, что его начинает тошнить. а страна постепенно просыпается от многолетней комы, и даже маркова старшая сестра, с которой они всегда были не в ладах, выходит на протесты. закрываются большие предприятия, бьются витрины кондитерских и магазинов одежды, гранаты летят прямо под двери городских администраций, а каждую ночь кто-то запускает в небо фейерверки с намсана. и марк знает, чьих это рук дело. знает, чья это подпись. он лишается работы, учеба сначала становится дистанционной, а после прекращается и вовсе. и во всем виноват ли донхек. во всем виноват ли донхек. в какой-то момент кажется, что в целом государстве марк остается единственным, кто совсем не верит в идею революции. более того, он ее отрицает. еще более – ненавидит, когда из-за нее лишается семьи. а фейерверк с намсана так и продолжает выстреливать в небо каждую ночь – красным, оранжевым, розовым, золотым, даже зеленым – будто тот самый огонек надежды на пристани для джея гэтсби. ли донхек побеждает. марк ли не смеется. /донхек
до революции донхек каждую субботу ходит в шахматный клуб и выигрывает все партии. он умен, неотразим, просто красавец – и всем достаточно его лица, никто не пытается узнать, что у него в голове. а в голове – слишком много всего, чтобы можно было вложить хотя бы в одну тираду. в десять донхек спасает от уличного хулиганья одноклассника. в двенадцать идет в бойскауты. в пятнадцать начинает писать книгу. в семнадцать – записывается на шахматы. если кто-то спрашивает, почему он такой, донхек отвечает, что таким родился. и отчасти это правда, ведь ребенком он был нежеланным, а нежеланные, как правило, самые отчаянные. донхек растет на пластинках дэвида боуи и майкла джексона, тайком читает запрещенные книги из семейной коллекционной библиотеки, с третьего класса бунтует против системы образования и плюется в фотографии диктаторов на страницах учебника истории. до революции донхек каждую субботу ходит в шахматный клуб и выигрывает все партии. пока там не появляется су минхао. позже оказывается, что они и учатся вместе, только в школе постоянно играют в невидимых. донхек знает, что минхао избегает его, потому что заинтересован в нем и не может придумать, как подойти, а он сам же просто всегда слишком занят, чтобы замечать остальных. они сталкиваются друг с другом, когда донхек впервые проигрывает шахматную партию. минхао. лицо напротив – легкая усмешка, хитрый взгляд, след от пирсинга в носу. донхек с разбегу врезается в это все. и запоминает. – ты понадобишься мне. когда я буду закатывать революцию. минхао смеется в сигаретный фильтр. они подпирают бесцветными спинами серую стену в ночи. – и что же я буду делать? только сейчас донхек замечает шрам на его подбородке. он знает, что пялиться так долго – невежливо, но не может не. минхао красив. по-особенному красив. в нем нет точеной фальши, скульптурного совершенства, его как будто оплавило солнцем, а после осыпало снегом. именно за их несовершенства донхек влюбляется в людей. и в двадцать два он понимает, что если никто не зовет его в свою революцию, закатить ее придется самому. воздух мятный, темно-изумрудный, холодный. минхао в одной безрукавке. и смотрит как-то враждебно. но донхек его совсем не боится. – я что-нибудь, – он добавляет мысленно для тебя, – придумаю.