полусолнце

я помню, как ты появился на свет. и не говори, что меня тогда совсем не было, нигде я был. — эвиг кайт

очередной майский вечер перетекает в ночь, когда у донхека вновь заедает пластинка. – зови меня или фулсан или никак. важное лицо, надменный взгляд, вздернутый подбородок. действительно, никто бы не вытерпел его такого. один только минхао терпит неизвестно как, еще с младшей школы, дореволюционных времен, красных кед и синих пиджаков. – хорошо, никак, – подстебывает он. – очень смешно, десять из десяти, просто библейские отсылки. донхек закатывает глаза, ворочается на постели – скрипящей раскладушке с грязным рваным одеялом поверх. революция донхеку чудовищно идет. ее последствия – отнюдь. – ну а если серьезно, со словом солнце ведь существует множество вариаций, почему именно эта? ты что, видел когда-то молодое солнце? как полумесяц? полусолнце. по углам подвала шастают, бегло перебирая лапками, тощие крысы. минхао с ювелирной точностью определяет на слух местонахождение каждой. вздыхая, он выпрямляется в своем столетнем кресле и от безделья решает заняться оружием. – солнцу почти пять миллиардов лет. оно точно не молодое, – донхек надувает и лопает шарик из жвачки. – и как вы, кстати, называете его в китае? – 太陽. ты не на том концентрируешь внимание, молодой месяц так тоже не из-за возраста называется, – инструктирует в привычной манере минхао, затачивая свой любимый нож. вдруг он на секунду отрывается от этого дела и немного озадаченно смотрит в пустоту перед собой. – ого. мой рот совсем позабыл китайский. – мой позабыл поцелуи, – донхек взбивает посеревшую от времени и пыли подушку и отворачивается к стене. – ничего, живу как-то. о поцелуях минхао молчит – их у него никогда не было. он заправляет сильно отросшие черные волосы за уши и сглатывает нервно – так, будто за малейшее отсутствие романтического опыта в их мире могут отправить на казнь. как же так, су минхао, в революции поучаствовал, шагал плечом к плечу с ее предводителем, в петле сотни раз побывал и чудом из нее всегда выбирался, но ни разу не целовался. позорник. донхек, то есть, новонареченный фулсан, узнает – засмеет. по части поцелуев с ним уж точно никому не тягаться. / есть кое-что, что марк узнает о людях только во время революции: в них всех слишком много обиды и боли. любой навяжет тебе свое горе, даже если ты не хочешь, только повод дай. любой сделает твою горечь еще горше. любой похлопает ладонью по плечу, приговаривая, ну, все мы с этим живем, и ты как-то жить будешь. марк так-то живет. вопрос – существует ли? огонь революции забирает у него всех до единого: от родителей до товарищей. оставляет, правда, старого друга – джису. они вместе курят табачные самокрутки, выбираются за провизией в город, подкрашивают волосы и лица, чтобы при случае выглядеть своими и читают вслух библейские притчи, когда не могут уснуть. джису больно ранят в предплечье во время одной из вылазок. он зашивает прямо на живую, пока смотрит на марка, и глаза у него слезятся. – потерпи, – лучше слов не находится. – блять, – марк может поклясться, что впервые слышит, как он ругается. до этого из его уст могло сорваться лишь что-то вроде «чертова революция», но и это уже заезжено, заслушано до дыр, будто единственный диск bon jovi, который они тут вдвоем нашли. марк подходит к магнитофону, жмет на плэй и выкручивает максимальную громкость. здесь все можно. здесь никто не найдет. джису шьет себя ярко-красной нитью и зажмуривается. из глаз брызгают слезы. марк невесомо пританцовывает на гнилом паркете комнаты, вертится в разные стороны, прикрывает глаза, параллельно закуривая косяк. / – я уже не могу это слушать, – бормочет минхао, склоняясь над пластиковой миской горячего острого рамена. – тише! – шипит донхек и закрывает глаза, вскидывая одну ладонь в воздух так, словно собирается произнести клятву. – мой любимый момент. – поешь, – не слушается минхао, небрежно пододвигая ближе к нему рамен. они всегда едят один на двоих, чтобы экономить запасы. – помолчи, говорю! во время одной из дальних вылазок в город прошлой весной донхек даже библию выбросил в костер, будто неактуальную газету, зато случайно найденный под завалами музыкального магазина диск майкла джексона – забрал с собой, живо, резво, прижимая к сердцу под кожаной курткой. теперь для минхао что ни день – то казнь. – что за неуважение, – вздыхает донхек и таки тянется к рамену, когда его любимый момент песни заканчивается. да и вся песня заканчивается тоже, только тут же сама по себе ставится на рипит, и минхао не сдерживает страдальческого стона, подпирая ребром ладони висок. – чем еще нам развлекаться, кроме музыки? хочешь, в карты поиграем? или пойдем по уличным кошкам постреляем? или сексом займемся? минхао морщится. – ты не в моем вкусе. донхек цокает языком, накручивая лапшу на пластиковую вилку. – ну и зря. – может, ты обжигаешь, – тут же шутит минхао, вдруг боясь, что он может обидеться, хоть ему и не на что. – и с тобой опасно в постель ложиться. солнце жестокое. – я милосердное солнце, – донхек откидывается на спинку стула и забрасывает обе ноги на обеденный стол. минхао уже давно перестал удивляться полнейшему отсутствию у него манер. да и в их обществе (точнее, том, что от него осталось) трудно соблюдать этикет. донхек и не пытается. песня играет на повторе так долго, что минхао перестает ее замечать, а без нее становится как-то пусто, особенно когда они ложатся спать. снаружи ничего не происходит, подвальные стены из пенопласта. бродячая кошка прошмыгнет – они услышат. все в порядке. все спокойно. только минхао все равно не спится, и он тупо пялится в стену, подложив ладони под ухо. лежащий рядом донхек громко сопит, но не спит. он всегда сопит, когда не разговаривает. у него какие-то проблемы с носовой перегородкой после одной драки пару лет назад, когда его лицо превратили в неразборчивое месиво. минхао поворачивается к нему и смотрит в щеку. считает родинки, волоски и мелкие прыщики. у донхека важный осмысленный взгляд – прямо в потолок. как будто он продолжает планировать революцию даже после того, как она давно за их спинами. минхао она до сих пор дышит в макушку, и даже броня в виде копны густых волос не спасает. – давай выберемся отсюда, – тихо просит он. – выберемся, – от донхека почему-то пахнет машинным маслом, а еще химическим сырным ароматизатором от рамена. – спи. чуть позже минхао снится удивительный сад. / по обе стороны от зашитой раны на предплечье джису распускаются розы. он смывает их проточной водой, которую кровь окрашивает в нежно-розовый. марк смотрит из-за плеча, приподнявшись на носочках. – все тебе нужно видеть, – беззлобно приговаривает джису. его русые волосы на затылке лезут марку в нос и рот – до того запредельно он приближается. – хватит глазеть. – заживает? – это пустяк, – вода выключается. – мы ему отомстим, – марк делает шаг назад, оставляя джису пространство для того, чтобы повернуться. – он за все заплатит и сотню раз пожалеет, что устроил эту… революцию. из-за него вся моя семья на каторге или в лагерях. или на том свете. а мы вынуждены прятаться здесь, будто помойные крысы. он отворачивается от джису, глядя в сторону с таким отвращением, словно в лице друга узрел самого страшного врага. – я найду его, пускай он хоть на аляске. или на марсе. или под землей, – остервенело бьет подошвой ботинка по паркету. – все равно найду. пусть трясется во сне. / донхек спит спокойно, словно младенец. минхао дышит ему то в затылок, то в щеку, то прямо в губы, то сбегает и идет курить, потому что бессонница у него жестокая и человеческим силам неподвластная. а донхек действительно спит спокойно, пожалуй, спокойнее всех живых и павших, настолько спокойно, будто это не на его руках кровь нескольких миллионов. женщин, мужчин, детей, граждан. – почему ты идешь за мной? – однажды спрашивает он у минхао. потому что я заблудился, хочет сказать правду тот, но почему-то на честность его не хватает. – с тобой безопасно, – самое глупое, что можно озвучить. с тобой – в эпицентре взрыва. с тобой – на тонущем корабле. с тобой – в сорвавшемся лифте. с тобой – на операционном столе. куда больше есть правильных вариантов, а минхао выбирает один ложный. но донхек принимает его и умиротворенно закрывает глаза. и тогда – и сейчас. / джису выращивает на подоконнике фиалку. последнее, что осталось у него, последнее, о чем можно заботиться. марк ее не касается – под его грубыми руками растения всегда погибали. джису обхаживает тонкие стебли и лепестки, поливает и сбрызгивает водой, сдувает пылинки и неодобрительно косится, когда марк закуривает сигарету в непосредственной близости от вазона. курить приходится выходить на улицу. снаружи картина не меняется годами. все та же стылая пустошь, небольшой холм, с которого открывается взору приличная часть нескольких соседних кварталов. марк всякий раз высматривает кого-то и до конца не понимает, кого. будто они ждут гостей. в ливень, снегопад, страшную засуху – марк стоит там, у подъезда с трижды сломанным домофоном, и пялится в никуда. где-то там, у самого горизонта, в подвале глубиной в несколько этажей до сих пор живет и дышит его самый большой враг. самая сильная ненависть. человек, целиком виноватый в том, что если марк сейчас громко позовет хоть кого-нибудь – ему никто не ответит. – кто-нибудь? – слабо шепчет он и опускает взгляд себе под ноги. туда же летит пепел сигареты.