"Селестина"

Гайду Д., 38.       — Üdvözlöm, Hajdú úr.       — И вам не болеть. Томаса больше не будет, верно?       — Все правильно, господин Альберт покинул нашу организацию.       — Видимо, вперед ногами и не вполне добровольно?       — Вы нас здорово удивили, мистер Гайду. На спокойного интеллигента подумаешь в последнюю очередь…       — У меня были отягчающие обстоятельства непреодолимой силы. И лист, который мне прислали из этой комнаты.       — Обстоятельства и лист… Что ж, с листом мы уже разобрались, поведаете нам об обстоятельствах?       Мы ссорились в очередной раз. Я не мог на его накричать, даже в голову не пришло бы его ударить, но от его слов хотелось закрыться, уйти, исчезнуть, потому что он был прав: это я вел себя неприемлемо, это я вынудил его искать помощи, это я был первопричиной.       И я ушел. И тогда, и сейчас, и, может быть, потом.       Сейчас, конечно, уйти можно было только наружу. Склад-ангар, ключ в руке, -47 за бортом — годится.       Джейк шел за мной. Выскочил из блока следом, чтобы не отпускать взглядом, шел след в след, не успел застегнуться. Могу я убить человека, даже не подойдя к нему, отвернувшись от него?       Я взялся за перила и не смог не оглянуться. Мои руки и ноги примерзли к лестнице.       Он стоял посреди этого белого безмолвия, рассекая банальный литературный шаблон темным росчерком, как червоточина, инородное, возмутительное нечто. Его хотелось сбить с ног, закопать в снег, похоронить здесь и жить рядом, зная, что все закончилось, навсегда.       Я так уже делал?       На слепящем от солнца снегу его глаза потеряли свой цвет, стали почти серыми, прозрачными, черты лица заострились, будто он прибавил сразу лет двадцать, и вся фигура стала тоньше, хрупче, и даже расстегнутая, широкая аляска не помогала.       Голос его звучал хрусталем, немыслимо трансформируясь из такого привычно-бархатного. Так всегда происходило, стоило его задеть, — звенел как ель на морозе, и сам не замечал, как в его слова проникала эта истеричность. Но если бы можно было передавать свою жизнь по капле, я бы не колеблясь согласился растянуть его монолог на долгие годы — на сколько бы меня самого хватило — и слушал бы этот голос, какими бы проклятиями он ни сыпал.       Мы это уже проходили.       — Я должен был что-то сделать.       — Простите?       — Или я, или кто-то еще, очевидно, Джейк, не так ли? Мы — объекты?       У меня было три года между моими поездками в Антарктику. Три бесцветных, нелепых года. Уверен ли я, что прожил их? Я помню, что быстро завел отношения и, как честный человек, опять женился. И что потом снова развелся и подал новое заявление. Заявку на жизнь.       Его дернули из уже устаканившейся семейной жизни в тот же час, как я подал свое заявление. Дернули так, будто его жизнь вне проекта ничего не значила. И Алиса ничего не значила. И их ребенок — тоже. Я узнал об этом из факса, который мне отправил Томас Альберт. Просто лист с двумя строками, который я должен был понять.       Я понял.       Стоило удивиться совпадению сразу, но мы увидели друг друга и потратили уйму времени на глупые разборки, и потратим еще не раз — такими уж мы созданы.       Но эта часть — самая повторяющаяся. Они ничего не могут сделать с тем, что я это всегда вспоминаю.       Потому что я им не говорю.       — Почему вы, а не Джейк?       — Он не любит быть лидером.       Я улыбаюсь, думая о том, как размываются эти понятия, когда ты делаешь грязную работу в одиночку, лишь бы другой не запачкался. Возможно, они думают, что я болен, дефективен, фатален.       У них будет еще много работы.       — У меня последний вопрос, мистер Гайду. Вам было больно умирать?       — А разве мы когда-нибудь жили?       Вся наша возня не имела для нас никакого смысла, да на самом деле ничто не имело смысла — даже мы сами. Но я готов был уничтожать «Селестину» снова и снова, лишь бы проект продолжался и мы могли встречаться, даже если бы ничего не помнили об этом.       Каждый раз с чистого листа.       И с новым С-4 в конце.