***
На улице было удушающе жарко. Неожиданно июль вдруг вспомнил, каким ему подобает быть, и одним днем решил компенсировать прохладу и дожди всех предыдущих ночей. Казалось, что стояла температура кипения, не меньше, потому что, лишь выйдя на улицу, товарищ Маяковский почувствовал, что даже вздохнуть полной грудью было тяжело, а пот покатился по коже уже через минут пять своеобразной прогулки. Не спасали ни шорты, ни майка, ни черные очки; он всегда спокойно переносил сезонные перепады, но лето любил меньше других времен еще с детства. Ему нравилось купаться с соседскими грузинскими ребятами в маленьком пруду, нравились летние каникулы, но однажды, не послушавшись старших, не надел кепку и очень здорово не только обгорел, но и получил солнечный удар, а потом валялся пару дней вдали от всего веселья. Вообще в Грузии было хорошо. Природа, солнце, дом и отец. Владимир никогда не обращал внимания на красоту деревьев, гор, в его совсем молодом возрасте главным было побегать с мальчишками и девочками за яблоками, подраться за право быть вышибалой в игре с мячом или попрыгать на батуте того самого богатенького паренька, который жил где-то на окраине поселка. Всё это далеко в прошлом, но постоянно отдается где-то в глубине души приятным осадком чего-то по-настоящему счастливого. Наконец, обогнув нагретый от прямых солнечных лучей кирпичный дом, Маяковский забежал в высоченный торговый центр и вздохнул с облегчением, чувствуя как по горлу уже не стелиться жаркий пар. Где-то наверху, этаже так на четвертом, его уже ждали. Он всегда ощущал ее присутствие, будто по запаху, витающему где-то в помещении мог определять ее нахождение. Или же, атмосфера настолько менялась, войди Лиличка куда-то, что не заметить просто было невозможно. Ноги сразу сделались если не ватными, то напряженными. И это чувство колкое в груди, вздохнуть нельзя. Она сидела на цветастом стуле и ела любимое мороженое со вкусом личи — оно было только здесь, и именно поэтому их излюбленным местом стал захолустный, далекий от Арбатской, едва ли не у МКАДа, торговый центр. На Лиле дорогое шелковое платье, которое сидит слегка мешковато — большое, а волосы заплетены в причудливый пучок со шпильками под китайский манер. Маяковский неспешно приблизился и окликнул. Она сначала дернулась, не поняла, а потом расплылась в улыбке и прыгнула в объятия своего Щена. У нее мягкие влажные от жары щеки, такие же мягкие губы и жесткие, соломенные волосы, отдающие персиком (она сожгла их, когда на днях решила осветлиться дешевой краской). — Не поверишь, как я скучала! — Голос прокуренный, низкий. — Садись. — Володя сел и приулыбнулся ей в ответ. — Представляешь, я только что устроила скандал с этими придурками-продавцами, — она засмеялась так громко, что за несколько от столиков от них заплакал ребенок, и Лиле стало еще веселее. — Они мне положили вместо того пальто, что мы выбирали, какую-то куриную лапу. Выписали мне купон, как извинение. Пф, ну да что с них взять, как говорится. — А что ты мне не сказала? Ты ж всем мозги выела там, знаю тебя. — Боже упаси, Щен. Развел бы там истерику, охрану бы вызвали. Оно мне надо? Я в хороших отношениях с владельцем, он мне кроме купона подарил сумку. Гляди. — Лиля достала из-под стола ладно сделанную белую кожаную дамскую сумочку и помахала перед чужим носом. — Не шик, но сносно. Вроде крокодилья. Натурально. — Живодерка ты, Лилька. — А ты? — На губах промелькнула странная, пошловатая ухмылка. — А я крокодилов не убиваю. — Они оба чему-то глупо засмеялись, глядя друг другу в глаза. И все-таки она была странная. Они были знакомы долго, настолько долго, что Володя уже бы и не вспомнил точное количество лет, но казалось, что он не знает ничего о ней. И одновременно, что знает все. Каждый жест, каждый взмах руки или как она очаровательно дергает носом, был знаком до боли в коленях. Но ее взгляд — другое. Два черных омута, в которых грех не утонуть, по ним не скажешь, что она чувствует. Вообще, как-то кто-то из его друзей выдвинул теорию, что Лиля психопатка. Она не чувствовала стыда, не чувствовала вины или неловкости; или чувствовала, но была настолько умелой актрисой и женщиной, что никто так и не заметил. Её забавляло то, что должно пугать; и огорчало радостное. Настоящая прописанная роковая женщина, по типу Настасьи Филиповны. А Володя как раз не иронично недавно перечитывал. Их диалог зашел куда-то далеко, на совсем отвлеченные темы, о собственных приятелях и друзьях. О собственных достижениях и вообще каких-то глупых вещах. — …И вот, книга. Боря всех нас приятно этим поразил. Когда-то, еще в универе, мы рассуждали о том, кто из нас первый осмелится. — Фи, твой Боря этот. Придурок редкостный. — Она театрально всплеснула руками, закидывая голову назад. — Ну не змеючь. Друг все-таки. — Ну-ну. Ну а сам то как? Нового, может, что-нибудь? — И снова эта улыбка, и взгляд такой, из-под полуприкрытых век, сквозь накрашенные реснички. Володя как-то неопределенно махнул головой и пожал плечами, уже было открыв рот, чтобы рассказать о новых стихах и вечере в ДК, без упоминания некоторого инцидента, как вдруг Лиля подбоченилась и, скрестив кисти на столе, невинно спросила. — Ну хоть бы из уважения сказал, как ее зовут. Не последние все-таки друг другу люди. Маяковский от такого заявления даже опешил и глупо похлопал глазами, не до конца понимая, о чем говорит эта сумасшедшая женщина. У нее часто бывали приступы необоснованной ревности (хотя себя ревновать она не позволяла), но сейчас она говорила без упрека, без капли злости или какого-либо недовольства. И взгляд такой ясный, не затуманенный травой (потому что Маяк уже испугался и специально проверил) и прочими прелестями жизни. А по сему говорила она это совершенно серьезно и уверенно, явно основываясь на чем-то, что в ее голове имело точный смысл. — Щен! — Она покатилась со смеху и чуть не упала под стол, постукивая рукой по пластику. — Щен! Какой ты… Ах! Я не могу. Я сейчас умру! — Девушка тряслась без остановки где-то полторы минуты, пока наконец не выпрямилась и не посмотрела на все такое же непонимающее лицо собеседника достаточно холодным взглядом. — Я, кажется, сказала это слишком рано, да? Но по тебе все сразу видно. Не только же ты знаешь меня. Это работает и в другую сторону. И мне подсказала вдруг интуиция, что ну-ну-ну! То самое. — Иногда я тебя совсем не понимаю. — Неожиданно в голову Володе пришла странная и предательская мысль о том, что Аня рассказала все Лиле, но он тотчас отмел ее в сторону, потому что кто-кто, а Ахматова не могла. Никакой симпатией «это» охарактеризовать было нельзя. Или можно? «Ты ведь даже не думал об этом.» Господь! Лиля не произнесла ни слова, лишь улыбалась в кулак и сверлила его прозорливым взглядом. Стало ясно — говорить с чего она взяла наличие у Вовы еще кого-то, она не собирается. Хорошо. Ладно. Когда-то очень давно они поклялись друг другу, что будут принимать посторонних пассий друг друга без криков и ссор, ведь сейчас на дворе двадцать первый век, век нравственной революции. Хотя однажды это правило уже не сработало. Маяковский помнит, как сейчас, что тогда стоял холодный снежный апрель, и в их с Брик отношениях наступила затяжная пауза. Настолько затяжная, что в жизни Володи появилась новая женщина, чьего имени сейчас, он, признаться, не помнит, но чувствует перед ней огромную вину, ведь он оставил ее накануне свадьбы. Еще в университете, курсе на четвертом. Он так до сих пор не понял, зачем хотел жениться на бедной девчонке: из искренних чувств или на зло Лиле. Но, если назло, то сработало хорошо; она экспрессом приехала из северной столицы, в которой тогда жила вместе с Осипом, вломилась в квартиру к Володе и заставила расторгнуть договор. И всю ночь они мирились. А девочка так ни о чем и не узнала, просто получила на утро сообщение от своего жениха об размолвке и больше никогда его не видела, потому что Маяковскому ужасно было и есть стыдно. Что сейчас хотела услышать от него Брик оставалось неясным. Она, казалось, почти не моргала даже, в упор сверлила взглядом, давая понять, что так просто с этой мертвой точки диалог не уйдет. — Что? — Она ожидаемо не ответила. — С чего ты взяла это вообще? — Это был излюбленный ее прием манипулирования. Молчать до того момента, как желаемое не будет исполнено; И Володя прекрасно был осведомлен об этом, вот только сейчас ее подозрения или просто догадки были совершенно необоснованны и пусты. Она всегда была крайне наблюдательна и более того имела влиятельных друзей, кто мог разузнать что угодно. И пусть кто-то узнал о том недоразумении, но… Серьезно? Сережа Есенин? Эта глупость начинала раздражать. — Ладно! — Она снова засмеялась. — Расскажешь, когда будешь готов. Никто все равно не будет лучше меня. Маяковский тяжело вздохнул, но кивнул, посмеиваясь. Спорить с этой женщиной бессмысленно, самонадеянно и даже опасно. Они посидели еще несколько минут и резко сорвались по магазинам, начиная от простой Зары и заканчивая каким-то дорогим бутиком. Володя чувствовал, как она каждые несколько минут тепло жмется к нему, кладет тонкие руки на его талию и гладит по голове — все это действовало крайне сильно, расслабляло и еще больше настраивало к очаровательной Брик. Каждое движение ее ловких пальцев было так точно, так приятно и нежно, что очень захотелось исчезнуть из торгового центра, и очутиться прямо в собственной квартире. — А, кстати! Что это был за парень, что выступал с тобой? — Лиличка, как будто бы не захотевши услышать ответа, убежала вперед к стойке с блузками и хлопковыми кофтами. — Милашечка такая. Блондинчик. И черты лица красивые, правильные. Так и хочется за щечки схватить. Друг твой новый? — Тотчас воображение, подхлестываемое Лилиными россказнями, нарисовало запретный образ: Сережа, улыбающийся искренней широкой, во все 32, улыбкой; а затем появляющиеся чьи-то руки на его бледных щеках. Володя тряхнул головой. — Ты была на моем выступлении? — Он тотчас остановился и упер руки в бока. — Почему не сказала? — Ну конечно была, дурачок. — На ее лице нарисовалось самое неподдельное недоумение, будто он только что сказал редкостную глупость. — Как я могла пропустить? Неужели я настолько плоха?! Лиля плоха не была, но на выступлениях своего недопарня была едва ли три раза. Да и правдивость ее заявления проверить было практически невозможно - он несколько дней назад выложил запись в свой профиль. Маяковский иногда задумывался о том, а не больна ли она? Иногда он даже намекал ей на посещение психиатра, но она так обижалась и злилась, что он приходил к ней с подарками и долго извинялся. Однажды он говорил на эту же тему с Осипом — для Осипа это было забавно. — Нет, но ты всегда занята. — Так, ну хватит обо мне. Не убегай от вопроса. — В ее руках уже было несколько вещей, а ведь прошло меньше двух минут их нахождения в магазине. — Что это за пупсик такой был? — От так называемого «пупсика» Маяковский чуть было не поперхнулся и, запутавшись в собственных ногах, покатился вперед, чуть ли не наступая на Лилю. — Знакомый мой. — Откашлявшись, он крайне серьезно взглянул на Брик. — У Панфилова познакомились, если знала такого. Есенин он. Интересный субъект; тоже пописывает временами, на этой почве и сошлись. А почему ты спрашиваешь? — М-м, ну неужели все писатели такие очаровашки?! — Она бросилась кружиться вокруг Вовы и махать руками. — Как жизнь несправедлива. — Ее театральные жесты тотчас приковали внимание случайных прохожих. — Как много я вынуждена страдать, любуясь этой красотой, не в силах даже прикоснуться и в полной мере ей насладиться! — Лиля вдруг подбежала к Маяковскому и обняла его. — Ах, Щен. Как я счастлива, что знаю тебя! Скажи, что ты тоже счастлив, ну же. — Ты же сама прекрасно знаешь. — Было очень неловко ловить взгляды проходящих мимо посетителей, но он аккуратно обнял ее в ответ. — Я счастлив просто видеть тебя. Она так же резко, как приблизилась, отстранилась и кинула на первый попавшийся столик те две блузки, а потом, грациозно виляя бедрами, пошла к выходу, маняще махая рукой и негромко крикнув под мягко говоря охуевший взгляд продавца-консультанта: «Пойдем отсюда. Хлам, да и только.» Уже на выходе она повернулась и лучезарно сверкнула зубами. — А ты познакомишь меня с ним? С Есениным. Я была бы в восторге!***
Толя был в искреннем, неописуемом восторге в окружении успешных, состоявшихся в жизни людей. Правило выбора окружения было проверено жизнью и многочисленными судьбами, поэтому для Мариенгофа все происходящее имело более чем высокое значение. Смотря на веселящихся Пастернака, чью книгу он видел в магазине, или Ахматову Аню, которая пусть и не была сильно известна массово, но в элитарных кругах ее литература была весьма популярна; несколько совсем молодых амбиционных парнишек и маленькая, хрупкая девочка с крашенным в красный каре. Хлебников, Бурлюк, пусть Толе не было близко их творчество, но ему хотелось быть замеченным. И вот, он тут. Там, где так хотел оказаться. За час нахождения в просторной квартире, он порядком освоился и уже, не стесняясь, прогуливался и заговаривал со всеми, кого встречал — они были настроены скептически, но потом теплели; многих он знал еще с университета, поэтому это было и того легче. Только Давид был крайне недоволен, явно припоминая их давние контры. Тогда еще и Есенин был в этом замешан. — Поссорились со своим белобрысым? — ненавязчиво и совсем безобидно поинтересовался Бурлюк, скорчив при этом такую насмехающуюся рожу, что захотелось тотчас уйти. — Давид, прекращай, — деловито сказала Аня, неожиданно появившаяся из-за дверного косяка как раз в тот момент, когда Толя уже было открыл рот, чтобы ответить колкостью на колкость. Она игриво подмигнула и, о чем-то грозно ворча, увела своего товарища в другую комнату. Мариенгоф тяжело вздохнул и взглянул в потолок, а потом закрутился и неожиданно для себя встретился с проницательным, острым взглядом. Маяковский! Почему-то казалось, что его не было весь вечер. Толя даже дернулся, потому что был уверен, что кроме Давида в этой комнате никого не было. Володя выглядел немного вяло, будто бы с похмелья, держал в руках телефон, а теперь поднял взгляд на источник шума. — Ты тут с начала? — Ответом был слабый кивок и взгляд, полный то ли раздражения, то ли усталости. — Ты один хочешь побыть? Я уйду, если вдруг че. — Мариенгоф знал, как иногда на шумных вечеринках хочется побыть в одиночестве, особенно под воздействием спиртного, поэтому уже было хотел уйти. — Без разницы. Мне не мешаешь. — Маяковский лишь пожал плечами. Толя сразу встрепенулся. Переговорить с данным товарищем он хотел уже очень давно: писать в интернете не хотелось, как-то слишком неофициально, без должного уважения; а в жизни они толком не встречались. — Слу-ушай, раз уж такое дело, — протянул он, — то не могу не спросить. Над чем ты сейчас работаешь? В Инстаграме ты говорил, что над какой-то поэмой. А про что она? — Маяковский через мгновение почувствовал, как прогибается рядом полотно дивана, и тяжело вздохнул. Ему и правда не нужно было одиночество, но в состоянии глубокой задумчивости он вряд ли был способен поддерживать адекватный диалог. — Про недовольство. — Односложно. — Лаконично, ха-ха! — Но ТОле, кажется, было все равно. Он продолжал болтать без умолку, и это даже было хорошо. — Мы наконец-то договорились с издательством окончательно. Боже! Я так рад, будто горы свернул. — На лице этого паренька играло такое искреннее счастье, что Володя невольно дернул губами. — С Есениным? — Маяковский не понял, почему вдруг это брякнул. Но смотря на Толю, он невольно представлял его друга рядом. — Да. Я так давно шел к этому, со школы мечтал, честно. Прости, что вот так вываливаю, но… Черт. Я выпил немного. — Заметно. А… Как он? — Кто? — справедливо не понял Толя. — Есенин. — Неожиданно в голове появилось четкое осознание некоторого волнения за судьбу блондинистого искусства. За ним ведь уже замечались странности, депрессивные порывы и прочие не совсем здоровые сигналы. — Бля, чувак, вообще, если честно, без понятия. — Толя на миг поник, и Маяковский вместе с ним. — Он не особо людимый в последнее время. Мне тяжело с ним сейчас разговаривать. Он будто бы никого не подпускает. Это еще давно было, но после смерти его друга детства совсем обострилось. Я тогда глупость сделал, наехал на него, не знал, что происходит. Но сейчас я без понятия, что могу сделать. Не вижу смысла написывать ему поэмы, если он все равно на них не ответит. Я все-таки тоже человек со своими приколами и переживаниями. — Понятно. — А почему интересуешься? Мне казалось, вы не сильно близко общались. Хотя-я, я видел у тебя запись выступления в «Салюте», и это было что-то! Я даже не знал, что он так петь умеет. Я ведь думал, что у меня уши завянут, а мне даже понравилось. Это спонтанно было или спланировано? Потому что мне казалось, что на такое Серега никогда бы не согласился. — Точно. Спонтанно. — ОНи оба улыбнулись и негромко посмеялись. — Это был интересный перформанс и опыт как для него, так и для меня. — Да-а. Вообще что-то странное случилось после. Он встретился с пареньком, моим давним знакомым, которого буквально ненавидел лютой ненавистью. Это было так странно, что я ахуел, когда узнал. Коля сам был в шоке, позвонил мне на эмоциях и все рассказал, чуть ли не плакал, вот честно. Чувственный чел. Помог очень сильно. Знаешь его? — Я немного потерял нить твоего рассказа. — Маяковский продолжал забавляться с этого молодого пьяного человека. — Коля Клюев. Учился в нашем университете, не помню на каком выпуске. Потом они разругались с Сережей и больше не общались, а вот недавно такой прикол. Хотя это ж Сережа… В общем, Коля очень помог нам с книгой, нашел финансирование. Так как-то. — Хм… Я помню по-моему его. Хотя не уверен. — Кстати! Я скоро день рождения буду праздновать, шестого числа, на днях совсем. Приходи, если хочешь. — Мариенгоф решил в этом году устроить грандиозную вечеринку, на которую звал абсолютно каждого человека, с которым хоть как-то неплохо общался. Маяковский кивнул и задумался. Пойти стоило — развеется. Может быть, подобное сборище непохожих на него людей поможет разобраться в себе. Да и Есенин там, наверное, будет. Хотя чёрт с этим Есениным.