«Стыдно мне, что я в бога верил,
Горько мне, что не верю теперь»
Серёже лучше, потихоньку, полегоньку он встаёт на ноги, и в голове ещё недавно сумасшедшие и неукротимые мысли вновь становятся ручными, и Есенин уже не бежит, сломя голову, у них на поводу, чтобы доказать себе что-то о своей собственной персоне. Сказать, что он забыл — нельзя, но стало чуточку легче переносить это дикое одиночество. Он все так же невъебенно скучает, а по ночам ему снятся ностальгические сны, какие-то мимолетные воспоминания о тех, кто так или иначе ушел из его жизни. Не только о Грише, таких было множество, по типу Райх, — Есенин был, как уже говорилось раньше, очень противным и иногда даже несносным человеком, так что не каждый мог вынести нескончаемые издевки и неудержимую ярость, и, один за другим, дорогие ему люди уходили. Каждый раз это был сильный удар по самолюбию, да и по сердцу, но собственная гордость не позволяла их вернуть.
Он с мечтающей улыбкой смотрел в окно, опираясь подбородком на руку, а другой рисовал. Разговор с Маяковским плотно обосновался в голове, и, надо сказать, этот удивительный человек открылся для него с совершенно другой стороны. Как обыкновенный парень, со своими загонами и странностями; Серёжа стал чуть больше понимать психологию Володи, который великодушно открыл для него кусочек своей души. Ещё и этот портрет. Есенин по началу даже смутился, смотря на свое чуть искаженное лицо, сформированное из геометрических фигурок. Он мало понимал в изобразительном искусстве, не знал, что это за стиль такой. Минимализм? Футуризм? Тогда все очень ладно вставало на свои места.
Это своеобразное проявление внимания к скромной Сережинской персоне даже польстило; он, несмотря на сложности в отношениях с Маяковским, и не думал от этого избавляться, расценивая это чем-то вроде дарственного презента. Разговор о вере натолкнул Серёжу ещё на пару занимательных мыслишек, которые он незамедлительно записал. Обычно именно из таких незначительных фраз и складываются будущие стихи.
— О, ты пишешь? — Есенин старший не заметил, как сестра по-кошачьи прокралась в комнату и вот уже как минуту стояла у него за спиной, смотря на его письмена. В ее голосе была та самая искренняя радость. Серёжа захлопнул книжку и начал бубнить что-то о том, как нехорошо лезть в его личные дела. Катя смеясь, отошла и села на край его кровати, поправляя конец своей сероватой блузки. — Я хотела с тобой поговорить, перед тем, как пойду. Надеюсь, ты не будешь чудить? А то я Володю не позвала.
— Не буду, не парься. — Серёжа и правда не хотел. Во-первых из-за того, что самоубийство не самое приятное чувство, и, лишь на долю секунды вспоминая ту панику и беспомощность, он далеко и надолго закидывал эти мысли подальше. Во всяком случае, точно не повешение. А во-вторых его семья. Он подумал, если он так убивается по другу, как будут убиваться они по нему. — Так о чем?
— Знаю, ты не любишь эту тему, но я совсем не успеваю разобраться с универом, у меня сессия на носу. А вчера хозяйка приходила за квартплатой, я отдала ей последние деньги.
Катя выглядела смущенной.
— Я понимаю, я уже искал работу.
— Правда?
— Да, я же говорил, мне лучше.
— Фух, я так рада. — Еще чуть-чуть и она была готова броситься ему на шею. — И еще кое-что, мне звонил Толя Мариенгоф, спрашивал что-то о кредите, в общем просил, чтобы ты с ним связался. И как можно быстрее.
— Боже, какой неугомонный товарищ. Ладно, хорошо. Свяжусь.
Она нагло потрепала непричесанное Сережино гнездо, которое сформировалось за время этой безвылазной жизни, попращалась и выпархнула из комнаты, подмигнув ему напоследок — он так и не понял к чему.
На самом деле и к Мариенгофу, и к Наде он больше не питал тех чувств обиженной злобы, а не контактировал с ними просто из принципа, потому что «они же поссорились». Поэтому Катины слова были отличным поводом снова побрататься, хоть их отношения уже и изживали себя; или Серёже просто так казалось. Он всегда все гиперболизировал, малейшая недомолвка, и он раздувал это у себя в голове до невиданных масштабов и обижался на собственную же фантазию. Отчасти, именно это и повлияло на изменения в их дружбе. Мариенгоф был простым парнем с некоторыми и весьма частыми эгоистичными порывами, коие были, пожалуй что, у всех людей. Но Толя ещё был отчасти странным, особенно для Серёжи. Он не был злым или что-то такое, но его позиции по некоторым задевающим душу Есенина вопросам были просто для него неприемлимы и вызывали искреннее негодование. Узнав друг друга настолько хорошо, что они вот так вот могли буквально предсказывать каждое действие друг друга, между ними и пробежал холодок. Они продолжали общаться, но что-то было не так, они оба это понимали, но в чем дело, выяснить так и не смогли. Может, они так сильно изменились, а может быть уже просто устали друг от друга.
«Привет. Катя сказала, что ты что-то хотел»
@Birchlover. 09:14
«что я вижу. боженька спустился с небес»
«пора отсылать издательству материалы. я договорился, они прочитали там что-то, вроде одобрили»
@marien.gof. 09:18
«Ты же сказал, что сам будешь издаваться»
@Birchlover. 09:19
«да, но ты же перевел деньги. к тому же не вижу причин больше грызться»
@marien.gof. 09:19
«Солидарен»
@Birchlover. 09:21
Серёжа решил не говорить, что ничего он не переводил, а просто выключил телефон. Точно, Клюев. Это он же грозился, что даст на это денег. И видимо решил не откладывать, и самого Есенина больше не спрашивать. Что ж, раз ему так хочется благодействовать, то пожалуйста, кто же ему запретит. Пусть переведет Серёже хоть все свои сбережения, его законное право. Вот только было это чуть-чуть унизительно. Хотелось плюнуть этому человеку в лицо. Так изощренно Есенина не унижал никто. Даже от единственной мысли о Коле становилось мерзко, — эти его детсковатые нелепые усики, причесочка прилизанная и слишком простецкая одежда для
такого человека. С Толей они никогда о нем не говорили, да и вообще ни с кем; для Есенина он был единственной его запретной темой. Только, пожалуй что, с Гришей он как-то перекинулся несколькими словами о Клюеве, на что тот лишь покачал головой и как-то неопределенно вздохнул. Серёжа было подумал, что пусть он вообще весь долг за него погасит, но все-таки даже у Есенина была совесть, даже в отношении такого человека. Да-да, работа. «Больше никаких аниматоров»,— твердо решил он, за тот короткий период, что ему удалось проработать на этой должности, он возненавидел детей, которые при любой удобной возможности норовили то толкнуть, то пнуть по заднице, то еще что похуже..
Серёжа в принципе уже приметил свое новое место работы на время, пока будет заниматься более глобальными поисками, хоть как-то связанными с его высшим образованием. Простецкая задачка — официант, что может быть легче. Причем в кафе прям рядом с домом, он уже отправил им свое резюме, и оставалось только ждать звонка. И вот, он снова возвращается в жизнь. И в прямом, и в переносном смысле. Но все-таки кошки иногда поскребывали.
Иногда он думал о том, что было бы неплохо навестить друга, но потом понимал, что пока не готов взглянуть на то место, где теперь навечно захоронено тело самого лучшего человека на земле. Серёжа почти каждый день листал их совместные фотки будто бы на зло, уверяя себя, что так ему действительно полегчает быстрее. Отчасти это было правдой. Если встречать лицом к лицу то, что ты с таким ужасом боишься, правда начинаешь пугаться меньше, и принимать что ли. Но пока было сложно. Он тепло улыбался при виде добродушного лица друга, нет, серьезно, он был такой прекрасный и оптимистичный; от каждой картинки в груди что-то плавилось, а в сердце селилось чувство грустного умиротворения. Серёжа ненавидел себя за это, но местами ему казалось, что действительно, так и должно было быть. Он утешал себя тем, что Гриша был слишком идеальным для этого отвратительного мира. Получалось плохо, но он хотя бы пытался.
«в общем скинь свое, я на днях пойду»
@marien.gof. 09:59
Серёжа вздохнул и закатил глаза, будто сам Мариенгоф его сейчас видел. Честно, Есенину не было дела до этого, даже тогда, когда они только начали реализацию сего сомнительного проекта — уже тогда он совсем разочаровался. А сейчас так вообще. Но он боялся, что потом будет корить себя в несколько раз сильнее за то, что не воспользовался возможно единственным в его жизни шансом. Так что, подумав несколько минут, он все-таки начал поиски своих лучших стихов и стал записывать те, которых не было в цифровом варианте, в телефон. Делал он это, конечно же, неспешно, читая, подправляя, что-то даже полностью переписывая. В итоге накопилось достаточно обширное количество стишков, на что Сережа даже чуть удивленно охнул. Он и правда не ожидал, что за всю свою жизнь столько мог написать. В основном это были сопливые небольшие текста, которые Есенин писал в свои подростковые годы, но были и длинные, и даже очень неплохие (по меркам нынешнего Серёжи), что даже чуть-чуть обрадовало и обнадежило.
На колонке играла какая-то мелодия — Серёже нравилось слушать каких-то неизвестных никому артистов, которые безо всякого оборудования, без напыщенного пафоса, играют на гитаре и поют себе под нос о каких-то собственных, никому кроме них непонятных мыслях. В этом была какая-то особая атмосфера серого и размеренного бытия, кое Есенин, будучи, как уже известно, чрезмерно впечатлительной натурой, конечно же, романтизировал. Он задумался. Как же забавно складывается его жизнь, нет, грустно конечно, но не так, а словно в советской трагикомедии, когда наряду с комичностью конкретного события понимаешь отчаяние ситуации в целом.
— Мне осталась одна забава, — медленно проговорил он, с неким подобием улыбки, с тихим упоением смотря в окно. Эта фраза возникла спонтанно, он снова вернулся к разговору с Маяковским. На улице бегали дети, смеялись и дрались грязнющими палками. А один, видимо особо одаренный мальчик, засунул пальцы в рот и оглушительно свистнул. До Серёжи дошел лишь отголосок, а вот мамаши, снующие вокруг, хорошенько подорвались и тоже начали кричать, и их визги были уже отчетливо различимы. Невольно вспомнилось детство. Как девятилетний он вместе с совсем еще мелкой Катей и Гришей бежали по полю и пугали птиц, а Серёжа, единственный из компании, умевший свистеть, пугал проходящих мимо людей, и особенно любил сгонять милующиеся парочки. Правда один раз получил ботинком по башке, но это же такие мелочи. Гриша и Катя всегда смеялись до коликов, а Серёжа пуще прежнего продолжал беситься и клоунадничать. Это, правда, было хорошее время — его лучшее время. — Пальцы в рот, да весёлый свист. — К его удивлению сейчас в его голове стали, одна за другой, появляться короткие рифмованные строчки, вдохновленные его собственным детством и его собственной юностью. — Прокатилась дурная слава, что похабник я и скандалист… — ему стало ужасно весело. Он не писал так давно, что от такого сюрприза (ведь правда, муза посещала его в последнее время крайне редко), настроение его подскочило и он загорелся. Схватился за этот стишок, как за последнюю спасительную соломинку — как оказалось, он не мог существовать без поэзии, как не старался от нее убежать. Теперь это был единственный выход, выплёскивать эмоции наружу, не держать в себе, потому что сейчас Гриши нет, теперь никто не будет его слушать. Кроме клочка бумаги и разъебанного телефона.
Серёжа провел в комнате около сорока минут, не разгибаясь от истрепанного блокнотика, и все строчил, строчил и строчил. Такой прилив вдохновения был у него в последний раз наверное год назад, когда он втюрился на последнем курсе в сеструху какого-то местного красавчика-баскетболиста. Он посвящал ей целые серенады, исписывался, совсем забил на учебу и чуть не вылетел из университета за три месяца до выпуска, а когда она наконец, спустя несколько месяцев, ответила взаимностью, Серёже... Надоело.
Сейчас же это было связано скорее с его новым жизненным путем, который он для себя открыл — самостоятельность. Он всегда был большим ребенком, только и всего; за ним постоянно кто-то присматривал, то мать с отцом, то, вот, Гриша. Сейчас же никого не осталось. Лишь Катюха, да и то, за ней самой нужен был глаз, да глаз. Он писал о чувствах, завуалируя их под какие-то метафоры, которые наверняка, как обычно, никто не поймет, но было все равно. Ему нравился его слог, нравилось в этом произведении абсолютно все — неважно, что взглянув на него через какой-нибудь час, он снова разочаруется в себе — сейчас он боготворит свой талант, буквально молиться на эти строчки. На радостях он даже открывает телефон.
«Я тут набросал кое-что. Хочешь скину?»
@Birchlover. 12:04
Маяковский ответил на удивление быстро.
«Валяй, коль не шутишь»
@VladimirMayakovsky. 12:08
Серёжа молниеносно настрочил текст и отправил. Сразу же появилась надпись «прочитано», и Есенин сразу потерял свой былой запал, почувствовав себя школьником, стоящим над учительницей, пока та проверяет его тетрадку. В школе Серёжа учился плохо. Он уже даже хотел было удалить сообщение, но потом понял, что это совсем будет как-то глупо.
«Не моё»
@VladimirMayakovsky. 12:17
Ну естественно.
«Но для тебя недурно»
@VladimirMayakovsky. 12:17
Серёжа глупо хихикнул.
***
— Провозглашаю тост! За Борю и его книгу! — Раздалось радостное чоканье стеклянных бокалов, голоса смешались в единый неразрывный гул, заплескалось вино, шампанское и Бурлюковский коньяк, который тот вытащил из каких-то своих потайных закрамов (кроме него самого, никто так и рискнул испробовать сей дивный напиток). Пастернак был радостен, как никогда, его длинное лицо поистине сияло, губы расплылись в приятной широченной улыбке, а в глазах играли озорные огоньки. Мало кто видел этого сдержанного и иногда даже чересчур скрытного человека таким. Ахматова смотрела на него с нескрываемой заботой и такой искренней добротой, отчего всем в комнате становилось как-то теплее и уютнее. Они часто так собирались своим избранным кругом, где были лишь те, кого можно назвать своими самыми близкими друзьями.
Володя сел, поставив бокал с вином — сегодня захотелось быть интеллигентом — на стол и залез в телефон, который неприятно завибрировал в кармане старой потрепанной кофты. Они снова собрались у Маяковского — это стало уже некой традицией, и его квартира стала их своеобразным притоном, менять который не хотелось никому. И ради них Володя был готов пожертвовать периодическими неудобствами, выраженными в разбитых кружках, а про тот раз, когда приходил один назойливый субъект, он вообще молчал.
— Пф.
— Ты чего? — Маленький щупленький паренёк с совсем ещё мальчишеским гладким лицом с удивлением поглядел в его сторону.
— Есенин пишет.
— А, я когда его видел, он показался мне смешным. Я на досуге читал, кстати, ты ведь советовал. — Велемир лучезарно улыбнулся и залпом допил бокал. — Знаешь, а мне даже понравилось, веришь, нет? Он чем-то напоминает мне Лермонтова.
— Такой же психический?
— И это тоже, но ты посмотри, как он любит в своих стихах все вокруг. С какой нежностью он относится к миру, даже в своих самых печальных произведениях. А в жизни, что тот, что этот... — Хлебников задумался и с некой беспомощностью посмотрел на собеседника, чуть подвыпучив глаза. Тот терпеливо ждал. — Слово забыл, хоть убей.
— Токсик? — Крикнула Ахматова с дивана, с самого начала подслушивавшая их разговор. Володе она нравилась, очень сильная девушка, но не менее странная, чем Хлебников. Оба чуть повернутые, постоянно что-то теряют, а Аня так вообще ходячая катастрофа, в добавок ко всему любит свои вещи раздавать бездомным, пока сама живёт в нищите и чуть ли не голоде.
— Я не это хотел сказать, но это слово тоже подойдёт. Так что пишет?
— Стих просит оценить.
— Ого, не находишь это лестным? — Аня хитро, как ведьмочка, улыбнулась, пока Маяковский лишь раздражённо вздохнул и уставился на девушку.
— Каким местом?
— Он видит в тебе критика и... — Она отвела взгляд и сделала задумчивую физиономию, показательно подведя руку к лицу, — наставника.
— Меня?
— Ну не меня же, Вов. Он очень шебутной мальчик, нервный. Тем более сейчас. У него же умер друг. — На этих словах она драматично откинулась на спинку дивана.
— Это печально, я помню его голос, когда я сказал об.. Этом. Мне даже тогда стало стыдно. Я не сильно знавался с Панфиловым, но он был славным.
— Да.
— А ты откуда Есенина знаешь?
— Мы виделись на похоронах. — С этими словами Аня вскочила и подбежала, или можно сказать подпрыгнула, к Маяковскому, перегинаясь через спинку стула и совсем уж бестактно заглядывая в его телефон. — Не болтай, ответь своему ученику. Он этого ждёт.
Володя решил, ну и чёрт с ней, и открыл диалог с Серёжей. Вообще, для него действительно стало неожиданностью, что тот решил с ним проконсультироваться по этому поводу, но, как и сказала дерганая Ахматова, было и правда лестно. Он прочитал первый абзац, затем второй, третий — в итоге их оказалось семь, и, надо же, ему даже понравилось. Не так уж, конечно, прям сильно, ему откровенно не нравился Есенинский слог, но тут это было... Душевно. Хоть сейчас можно взять гитару и придумать какой-нибудь простецкий бой с самыми легкими аккордами, напевая себе под нос эти строчки где-то у дачного костра, и вообще было бы идеально. Аня ничего не сказала, как и Велемир, который тоже с такой же наглостью глядел на экран. Они оба ждали Володиной реакции.
Писать Есенину, что все было «супер-пупер», он наотрез отказался, потому что это действительно был «не его» стиль. Но и сказать, что плохо было нельзя. Для Серёжи, его манеры, это, наверное, было хорошо. По блестящим Аниным глазам Маяковский понял, что ей тоже понравилось, а вот Велимир зазевал и заскучал, поэтому сполз со стула и направился в Бурлюку и новенькому в их компании — Северянину. Маяковский сначала очень скептично отнесся к сему пополнению, но раз сам Пастернак, герой этого дня, поручился, то так уж и быть, он снизошел и дал свое согласие.
Анька глупо хихикнула, когда увидела, что отправил Володя Есенину, и снова упорхнула на свое место. Маяковский вздохнул и подумал, как ему все надоело. Нет, он искренне радовался за Борю, за то, что его талант был наконец оценен по достоинству, но вот беда, его собственное настроение как-то подводило. Было тоскливо, а от чего — ещё бы понять. Или скорее не было настроя для веселья, такое, конечно, случается часто, у каждого человека на земле, и всегда не в самый нужный момент. Когда нужно пить со всеми, он сидел, скрестив руки на груди, и сверлил взглядом баклажку с водкой. Подумалось, откуда она тут взялась, но, взглянув на пьяных в хлам друзей, вопрос быстро отпал. И где они ее только нашли... Хотя было неинтересно.
— Что унылое ебло такое? — Рядом плюхнулся Бурлюк, от которого неприятно несло водярой и мятной жвачкой. На самом деле если не пьешь, пьяные кажутся такими раздражающими и отвратительными, что становилось тошно. Володя ухмыльнулся и неопределенно дёрнул плечами. Давид понимающе кивнул, и Володя сам не пойми на что разозлился; он грустит просто так — для этого не нужна никакая причина, ни, уж тем более, чье-то понимание.
— Лиля? — Брови Бурлюка собрались вместе, а на лице выражалось явное недовольство и, даже, ненависть.
— Что? Нет, конечно, все нормально. — Раздражение медленно нарастало.
— Ага, утешай себя, умник. Все видели, как она со своим хахалем таскается. Нах она тебе, Вов, пошли ее уже. Она даже нам мозг выебала, а я ее лично один раз всего видел.
Маяковский ничего не ответил и залил в себя откуда-то появившуюся стопку с алкашкой. Сразу защипало горло, он глянул на Давида и кивнул в сторону коридора, мол, пойдет посидит где-нибудь, да подумает. Тот хотел было подскочить с ним, но Аня, которая все это время наблюдала их диалог, отрицательно помахала головой, Бурлюк послушно опустился на стул. Ахматова была не сказать, что самой эрудированной, но самой разбирающейся в чувствах точно — хотя, вот абсурд, она сама никогда не влюблялась. Она встречалась, и много раз, но эти отношения ей не принесли ничего; она считала себя девочкой с каменным сердцем, от осознания этого становилось и весело, и грустно одновременно. Но факт оставался фактом, человеческую психологию она понимала лучше всех, а еще она была мудра не по годам, так что в их компании была сродни «старейшины», у которой все просят совета. Она была постоянно весёлая, такая солнечная и открытая, но и невероятно толковая и вдумчивая особа. С ней было не всегда легко, но без нее было бы хуже. Наверное каждый из парней, будь то Пастернак, Маяковский, Хлебников, а уж Бурлюк тем более, не раз прибегали к ней и просили помощи. Она не всегда ее давала, но она могла поддержать, как никто другой. Иногда было достаточно одного ее слова, как вдруг все становилось на свои места. А сама она никогда не просила, ни разу. Володя говорил с ней об этом, а она только лишь отшутилась и сказала, что в состоянии помочь себе сама; что все ее проблемы очень ничтожны и столь несущественны, что и голову забивать не стоит. Маяковский сначала расстроился от эдакого недоверия, а потом понял, что она ему не врёт, что она действительно так думает. Все ее повадки сводились к тому, что она была открыта к людям, она посвещала помощи всю себя, но и о своей персоне она не забывала, просто у нее было такое своеобразное мировосприятие, которое Володя просто не мог до конца понять. Она действительно была совсем другая, непохожая на них, и поэтому-то такая всем дорогая.
***
Маяковский курит на улице и смотрит на обветшалые дома вокруг; совсем окраина Москвы. Грёбаные хрущевки навевали ещё большую тоску. Опять завибрировал телефон и заебавший уже за сегодня ник высветился на ярком слепящем в темноте экране.
«Как бухается?»
@Birchlover. 21:14
«Никто уже не бухает. Все почти разошлись.»
@VladimirMayakovsky. 21:17
«Ууу как-то вас ненадолго хватило»
«Че кислый то такой у Пастернака в историях?»
@Birchlover. 21:17
Володя тяжело вздохнул, говорить с этим представителем флоры не хотелось, тот снова стал слишком энергичным. Плохо говорить, но когда он был у Серёжи, нравился он ему больше; был, что ли, осознаннее и даже взрослее. Стало интересно, почему он пишет ему, а не, например, Вольпин, ведь сколько, наконец, можно обижаться друг на друга? Неужели его подруга вообще ни о чем не знала, что творилось с Есениным? Маяковский очень скептично относился к людям, которые были все из себя несчастные, но в то же время даже не давали возможности им же помочь — чаще всего это было гиблое дело, которое истратит лишь собственные нервы и ни к чему не приведет. Он пока не понял, был ли Серёжа таковым, но, во всяком случае, что было странно, его он не отталкивал, но почему-то делал так с остальными своими друзьями. Володя не знал, может ли он назвать Есенина своим другом, ему казалось, что нет. До встречи у Серёжи их не связывало абсолютно ничего, лишь взаимная неприязнь, а вот сейчас появилась какая-то общая тайна. Вряд ли об Этом знали кто-то помимо него, Кати, ну и, собственно, самого Серёжи. Это накладывало соответственную ответственность — и Володя не мог сказать, что это ему нравилось.
За спиной послышались шаги, и чья-то рука с размаху опустилась на плечо.
— Я пойду уже, меня сегодня девушка ждёт. Мы тоже решили отпраздновать. — Пастернак в момент оказался рядом и глянул на собеседника. Володя кивнул. — Помнишь о концерте? Уже придумал программу?
— Я пока думаю, у меня будет всего пятнадцать минут концертного времени. Надо уложиться.
— Да, я приду кстати. Не подведи только. Там такие людища будут, если им понравится, то все вообще заебись будет. — Боря по-доброму улыбнулся. — Десять дней на подготовку. Если нужна будет моя помощь, то пиши!
— Да, конечно. Я сегодня сам не свой, прости.
— Какие вопросы, я понимаю.
Опять это гребанное «я понимаю», нечего тут понимать.
— Ладно, давай, удачи. — Они приобнялись, и Пастернак сел в такси.
«Что с Серёжей? Он не умер?»
@volpin.n. 21:30
На лице Володи изобразилось неподдельное удивление. Почему он работает каким-то грёбаным посредником? И откуда она вообще нашла его, у них из общих знакомых был только Панфилов, да Есенин.
«А я почем знаю? Вы же роман крутили, а не я»
@VladimirMayakovsky. 21:31
«В нашу последнюю встречу он послал меня, но слишком долго что-то на связь не выходит. Это напрягает. А вы в последнее время общались, я слышала.»
@volpin.n. 21:32
«Правильно беспокоишься. Он хотел покончить с собой»
@VladimirMayakovsky. 21:34
«ЧТО?»
«Можно я тебе позвоню по аудиозвонку?»
@volpin.n. 21:34
Володя нехотя согласился и раздраженно цокнул, но в то же время подумал, что она имеет право знать, раз они были или есть вместе (если честно, он как-то не вдавался в подробности их отношений). Раздался противный жужжащий звонок.
— Ты серьезно? — Надин голос был взволнован и даже испуган. — Господи, это из-за меня.
— Не бери в голову, ты тут не причем. Это из-за Панфилова. — Под куртку забирался прохладный ветерок, начало холодать. Все-таки, особенно вечером, было ещё морозно, хотя на носу лето. Странный выдался этот год, абсурдный.
— Но если бы я помогла ему, этого бы не случилось! Если бы не давила бы на него! — В интонации Вольпин не было плаксивых ноток, но, казалось, она была искренна.
— Сомневаюсь, что он бы позволил тебе. Он не позволил даже своей собственной сестре. Не бери в голову, серьёзно. Лучше просто помирись с ним, так будет лучше.
— Да, наверное ты прав. — Она чуть подуспокоилась и замолчала. — Спасибо, что ответил.
Володя чуть удивился, но кивнул, будто Надя это увидела бы.
— Ладно, у меня вторая линия тут.
— Да, пока. — Маяковский засуетился и сбросил трубку, пока экран и фонарик телефона непрерывно мерцали. Он нажал на принять вызов.
—
Да, Лиль, привет.
