***
Мандрейк ходит из угла в угол, заложив руки за спину, изредка бросая раздраженный взгляд в темный угол, где над пленником склонился лекарь. — Сейчас-то что? Он жив! Я не трогаю его второй день. Почему он не регенерирует? Вылечи его, выпои ему свой отвар, намажь чем-нибудь. Так с ним не интересно общаться, он слишком вялый, — злой смех Мандрейка с трудом скрывает раздражение. Он задумчиво останавливается над лифманом, сломанной куклой, затихшим в углу. — Ты думаешь, он слышит меня? — ногой приподнимает подбородок, разглядывая залитое кровью лицо, пытаясь увидеть хоть какие-то признаки жизни. — Почему ты не кричишь? — тихий голос Мандрейка растворен в пустоте, просачивается в забытье, — я чувствую твою боль! — Его скрюченные пальцы вкрадчиво скользят вдоль тела, на мгновенье зависают над обожженным боком, обдавая волной жара, заставляя выгибаться, болезненно задыхаясь. — Я хочу услышать твой голос… — Жадный, голодный взгляд заполняет все пространство, смотрит отовсюду, обволакивает жаркой, липкой ненавистью. Он сушит дыхание, выворачивает душу наизнанку, жадно впитывает мою боль. Подавись! У меня ее много, чересчур много. — Если не очистить рану, он умрет раньше, чем вы достигнете места встречи. — Так обработай! — злобно бросает Мандрейк. — Я не могу здесь, мне нужны инструменты… вода… его надо развязать… — целитель, суетливо загибает длинные серые пальцы, — а вы запретили это делать, и… — он осекается под пристальным взглядом поганца, замечая, как его глаза разгораются с каждым словом все ярче. — Я позволяю тебе сделать все, что необходимо, чтобы сохранить его жизнь! Он подхватывает прислоненный к стене посох и подносит горячий наконечник к скрытому в тени капюшона лицу. — Так достаточно доходчиво? — зло шепчет сквозь зубы. — Или я должен сам доставить тебе эту падаль? — срывается на крик. Серая фигура испуганно пятится к выходу. *** Тихо… темно… спокойно… Только издалека доносится зов, — Ронин, Ронин! — кричит звонкий девичий голос. Тара зовет меня. Темнота рассеивается, становиться светлее. Вижу луг, деревья вокруг. Слышу журчание ручья. — Ронин, пойдем купаться, вода такая приятная, прохладная. Пойдем же, Ронин, — канючит Тара. Очень хочется пить. Она смеется глядя на меня, берет за руку, тянет за собой, улыбаясь, — Ронин, купаться. Моя Тара, моя маленькая Тара. — Я не могу, Тара, я же на посту, — переступаю с ноги на ногу, оставаясь на месте. — Уже вечер, никто не узнает, а мы быстро, на ручей и обратно. — Тара прижимается ко мне жарко дыша, с любовью заглядывая в мои глаза. Гладит нежно по щеке, — пойдем Ронин. Счастливо улыбаюсь в ответ, все еще держа оборону, — ты же помнишь как мне досталось в прошлый раз? Командир очень сердился. Но Тару не переубедить, — мы быстро. Окунемся и назад. Пойдем… Готов поддаться на ее уговоры, но не могу сделать ни шага. Хмурюсь. Тревожная, неуловимая мысль не дает покоя. — Тара, зачем ты пришла? Тебе нельзя сюда приходить. Тьма возвращается. Деревья растущие на краю луга медленно гаснут в темноте. Что-то не так, рядом опасность — каплей пота пробегает по спине. — Тара, уходи, беги отсюда. Пытаюсь сдвинуться с места, подтолкнуть Тару. Борюсь сам с собой. Меня окутывает волна жара, тело начинает ломить, правый бок взрывается горящей, пульсирующей болью. На лбу выступает испарина. Тара обнимает меня руками за талию, смотрит прямо в глаза и крепко-крепко сжимает. Задыхаюсь от боли. — Ронин, ты же будешь со мной всегда? — Вопросительный взгляд. — Ты защитишь меня? — Карие глаза смотрят с любовью, немного грусти на самом дне. — Ронин? — Да, Тара, — задыхаюсь в объятьях. — Да! — кричу, пытаясь ослабить хватку…***
Стон, сквозь сжатые губы, — Тара… Вокруг темнота и сквозь нее всполохи багровой, оглушительной боли. Для меня она осязаема, я вижу ее, из-под закрытых век, слышу тонкое похрустывание отмирающей плоти. Зарождаясь в обожженном боку, разбегается по всему телу, пульсирует, пожирая меня заживо. Заглушает собой весь мир, прошлое и будущее. Заполняет меня, и затопив всего, выплескивается наружу в горячих каплях испарины, в каждом тяжелом, хриплым вздохе, в неосторожном движении, стирая грань между реальностью и бредом. Крутит и выворачивает, как будто кто-то большой, темный отрывает от меня куски плоти и медленно, с удовольствием пожирает. «Ты должен убрать все лишнее, все что мешает тебе, » — вижу перед собой своего командира. Старик Корвин улыбается мне, — «вспомни, чему я тебя учил. В настоящем бою это может спасти твою неразумную жизнь. Вздох — солнце. Выдох — ночь.» Дышу, с трудом проталкивая воздух в легкие. Получается, тяжело, со свистом. Темнота нежно обнимает, гладит по истерзанному телу. — Отдохни, Ронин, ты много сражался. Поспи, ты заслужил отдых, — сладко шепчет она. — Нет, — мотаю головой, мыча, — нет… Дыхание — то что, мы привыкли делать так просто, не задумываясь, дается с трудом, требуя невероятной сосредоточенности. Стоит отвлечься на мгновенье и хрупкое равновесие рушится. И я тону, захлебываясь в черной бурлящей смоле, силами Мандрейка кипящей прямо на коже. Тело подрагивает, борясь с отравой. Вздох… Слева холодная бездонная тьма, справа огненные лепестки тысячи солнц, под ногами острый луч света, впереди легкая фигура, теплым свечением, манящая за собой. Погоня за светлой тенью, гутаперчиво балансирующей на тонком волосе золотого пламени. — Погоди, — шепчу непослушными губами, — там опасно. Выдох… Тонкая струна непокорно дрожит под ногами… Замираю, чтобы не качнуть луч, не столкнуть девушку в мрачной зев бездны, в котором кошмарным ковром шевелятся тысячи поганцев, задирая уродливые морды, протягивая жадные лапы. Левая половина онемела, застывая острыми жалами тонкого льда, пронзающими тело. Справа, кипящая волна бурлит, слизывая плоть языками невидимого пламени, пеплом истончая бок, летящими искрами сжигая тело. Больно… Один пропущенный вздох и девушка качнувшись, взмахивает руками… Крепче зубы, дышать! Пока дышу — она идет. От напряжения дрожит все тело. Вздох… Ни конца, ни края черноте, наполненной жадным ожиданием. Пот заливает глаза, стирая любимый силуэт… И никак не догнать. Каждый вздох раздувает огненный вихрь, прямо в теле, каждый выдох застывает острыми кристаллами изморози на губах. Пока идет — я дышу… — Не торопись, — заклинаю тонкую фигурку, не отрывая молящего взгляда. — Нет! — стучится в ушах, — нет… — когда золотое сияние под ее ногами гаснет и она бьется мотыльком в лапах поганцев, распинающих ее на черном камне украшенном ледяными завитками изморози. Быстрее! Но золотой луч под ногами не становится короче, он вытягивается все длиннее, длиннее, корчась затейливыми узорами. Извилистый, как линия жизни, а на конце, точкой, черный камень с распятой девушкой и орущие, беснующиеся поганцы. И не остановится, не крикнуть. Огненному мосту надоело ждать, он изгибается лентой Мебиуса, сбрасывая со своей плавной петли и разбивается с сухим хрустом, как ветка на морозе. Зависнув на мгновенье перед потным лицом, огненной иглой пронзает плечо. Спазмом сдавило горло. Гигантский стежок через край, прямо к морозной темноте за спиной. Давлюсь болью, еще стежок, через бедро. Дыши, дыши! Ее не видно за копошащимся ковром поганцев. Вздох, едва-едва через стиснутые зубы и огненный узел окончательно вколачивает, пришпиливая к фетровой темноте уродливым созвездием. Изнуренное тело не желает слушаться. Сил не осталось, разве что слиться с этой темнотой, стать с ней единым целым, перестать быть. Но девичий взвизг шпарит ядом диких пчел по оголенным нервам, заставляя вздохнуть, толкаясь вперед. Еще сильнее, наваливаюсь всем телом, напрягая мышцы. Огненная струна плавно входит в плоть, разрезая кожу… По подбородку кровь из прокушенного языка. Равновесие рушится, сил на вздох не остается, лишь хрип окровавленным ртом. Еще сильнее. Сквозь бедро луч проходит легко, словно исправный клинок разрезает спелую ягоду. Шаг вперед. Бордовым половодьем заливает ногу. Наваливаюсь всем весом. Струна прожигает плечо, но ключица задерживает нить. Рвусь. Огненный узел остается на непроглядном покрывале ночи вместе с ошметками плоти с обоженного бока. Тону в собственной крови, выворачиваясь наизнанку. Рывок, еще рывок. Волос натягивается звеня и с усилием проходит сквозь кость. Оседаю на колени. Тара… Вместо камня полузасохший, черный бутон. Тара… Окровавленные, скрюченные пальцы рвут вялые лепестки, которые с тихим шипением сворачиваются, соприкасаясь с кровью и рассыпаются пеплом. Дрожь сотрясает тело. Тара… Она спит, как ангел, как богиня, как неуловимый сказочный дух леса. На бархатной бронзе щек алеет румянец, грудь мирно вздымается, ладошки по-детски сложены под щечку. Тихо посапывает, едва шевеля золотые тычинки дыханием. — Жива, — выдыхаю я. Тянусь грязными, дрожащими пальцами, но боюсь коснуться совершенной, светящейся золотом, чистоты. Темнота укутывает, подкравшись сзади. — Прощай… — комом болотной тины, грязью, окровавленным дрожащим кулем оседаю рядом с ней, давясь кровавой рвотой. Она не просыпаясь, тревожно хмурится. Поворачивает голову, прислушиваясь к стихающим хрипам. — Ты обещал! — шепчут губы глухо. — Обещал, — звенит в ушах, когда сознание возвращает в реальный мир. *** — Ваше величество, она согласилась. — Еле слышно, как в беличьем гайно, законопаченным мхом в зиму. В голове все плывет и кружится. Кто прилетит? Куда? Никак не проберусь сквозь плотный туман, заполнивший сознание. — Если сдохнет, займешь его место, — горячий шепот, кажется спазмом проходит сквозь все тело. Мандрейк! Инстинктивно дергаюсь, звякая скованными руками, окончательно очнувшись. Бок туго перебинтован, отзывается пульсирующей, тупой болью. Во рту уже знакомый тошнотворный вкус. Силюсь открыть глаза. Правый намертво склеен подсохшей кровью залившей все лицо. Кособоко осматриваюсь, низкий земляной свод, ряды склянок и пучков неузнаваемой травы, водорослей, вперемешку с засушенными головастиками и крылышками речной мошки. Руки стянуты за головой. Тело плотно закреплено к столу ремнями, лишая возможности шевельнуться. Раны обработаны и перевязаны. — Пей, — откуда-то из-за головы выплывает чаша. Упрямо сжимаю губы. — Тебе нужны силы, — тихий голос звучит спокойно. Серая фигура в широком капюшоне, скрывающем лицо, сливается с пыльной обстановкой, будто моль. Приподнимает мою голову, — это вода и травы, — устало говорит он. Губы против воли окунаются в прозрачную жидкость. Вода… — Он ушел, пей. — Кто ты? — откидываюсь, измученно прикрывая глаза. — Тебе не стоит сейчас спать, — голос эхом отдается от стен, как в пещере, неприятно давя на уши. — Твои сны не приносят покоя и отдыха, ты борешься даже во сне, изматывая себя. — Ты не поганец! Рука, стирающая мокрой грязной мочалкой кровь с щеки замирает, потом сильнее вжимается в кожу, сдирая подсохшую корку, едва заметно дрогнув. Вглядываюсь в тень капюшона. Интуиция редко меня подводит, совершенно незаметные детали, голос, фигура, даже запах едва различимый, говорит о том, что это не болотник. А главное, поганцы слишком тупы, чтобы лечить. В этом им не повезло. Они сильны, злобливы и глупы. Крайне редко рождаются на свет, подобные Мандрейку, способные думать, строить планы и вырабатывать стратегию. Невероятная догадка поражает меня. — Ты… лифман?! — Это в прошлом. Я давно служу темному королю. — Помоги… — Сложно просить помощи у врага, горло судорожно сжимается, и не позволяя проявить малодушие. — Она услышит… она не придет… когда поймет… — против воли вырываются слова. Но тот лишь качает головой и отходит к рядам склянок, перебирая чаши и бутылочки. — Ты не должен думать о смерти. У тебя остались незавершенные дела. Ремни тихо скрипят, когда я проверяю их на прочность, напрягая руки, — это ты… ты отравил ее… Ненависть сдавливает горло. Он приближается, держа в руках сосуд. — Мандрейк приказал сделать все, чтобы сохранить твою жизнь, но я дам тебе чуть больше, — темная чаша приближается к губам, — пей. Гнев лихорадкой шпарит по телу. — Как? Как ты мог… — цежу сквозь зубы. Он тяжело вздыхает, и кивает кому-то в стороне… *** Нутро обожжено смоляно-черной, вязкой каплей вара, лениво перебирающегося из чаши в глотку, заполняя весь рот, горло, не давая вздохнуть. Как живое, неспешно стекает по гортани, вызывая рвотный рефлекс. Горблюсь в кашле от воспоминаний. Я не знаю что за отвар дал мне лекарь. Из какой дряни составлен, но после него горит рот, горло першит и чешется, и кажется кожа готова слезть чулком. А внутри ворочается, беспокойно скручиваясь, сжигая кишки, ослепительная ярость. Корябаю обожженное горло скрюченными пальцами. Руки бестолково, наспех стянуты спереди веревкой. Развязать руки лекарь отказался. Он сказал, что если Мандрейк заподозрит его причастность, то у него в запасе еще много шуток, и эта, коснувшись моей порезанной щеки, еще не самая смешная. Рядом никого. Видимо меня посчитали совсем безопасным, падалью… Грязные ублюдки! Мерзкие поганцы не достойные жизни! — захлебываюсь злобой, перед глазами кровавая пелена. Тело неуклюжее, словно чужое, не мое, боль тоже не моя, чужая. Ощущается едва на границе сознания. Ненависть и бешенство сплелись огненными змеями, двигая моим телом. Медленно пошатываясь, припадая на раненную ногу, бреду по темному коридору, прислушиваясь — вокруг тишина. Я должен идти, неведомая сила движет мной, тянет, не давая осмотреться, подумать. Надо торопиться, он пошел к ней, я знаю! Бок озаряет ослепительной вспышкой боли. Пережидаю, прислонившись к стене, держась растопыренными пальцами за шершавую поверхность. Это ничего, это лишь делает ярость, горящую в моей груди, еще ярче, а меня сильнее, злее. Только за счет ее я иду. Жар плавит мозги, ярость тугой пружиной свернувшись в груди, нашептывает в затуманенный мозг, — убей их, убей всех! Мне не нужно оружие. Я могу убивать голыми руками, даже связанными. Я готов убить всех. Выпей я эту отраву перед боем и растоптал бы поганцев в кровавое месиво, голыми руками выдрал сердце у Мандрейка. От одной этой мысли пальцы дрожат, жадно сжимаясь. Не от слабости, не от ран и потери сил. Я хочу убить. Я желаю смерти этих жалких тварей, посмевших посягнуть на самое важное. Смерти Мандрейка, отважившегося нарушить древние устои. Зубами порвать его горло, оросить кровью стены вокруг, увидеть, как смятое тело будет ломаться в последних судорогах, а кровь бить алым фонтаном из надорванной артерии. Рычу от предвкушения. Поганец, неосторожно вышедший мне на встречу, становится первой жертвой. Похоже он не успел понять, что произошло. Не успел даже вскрикнуть, когда я, вынырнув из тени, ухватил за панцирь, перенаправив динамику его движения, врезая в стену. Помогая его башке покрепче встретиться с внезапной преградой. И не останавливаясь, бил до тех пор, пока он не затих, а звуки глухих ударов не превратились в отвратительное чавканье, морозной щепотью окарябавшей спину. Только тогда, хрипло выдохнув, отпускаю грузную фигуру, мешком осевшую наземь. Слизываю горячие капли оросившие лицо, скалясь в сумасшедшей улыбке. Запах будоражит, заставляя руки возбужденно дрожать. Разума хватило лишь на то, чтобы не оставить выроненное поганцем копье. Хромаю дальше, выискивая дорогу. Тело становится более послушным, словно пролитая кровь, наполняет его мощью. И временами я уже не помню куда иду. Жажда крови овладевает мной, превращая побег в поиски новых жертв. Безумие охватывает меня. Стоит только услышать звуки приближающихся шагов, как писклявый голос в голове, злобно взвизгивая и хохоча, тоненько кричит, — убей их! Они не достойны жить. Грязные болотники, копошащиеся в гнили. Они убили тебя! Топтали тебя ногами, плевали на тебя, ломали твои кости. Убей их! Вот, слышишь? Еще один идет к тебе. Убей! Убей! Убей! Проткни его горло копьем так, чтобы кровь брызнула фонтаном. Отомсти им, они не достойны жить! И только мысль о Таре, маленькой прохладной искоркой, остужает безумную жажду, заставляя разум на мгновенье брать вверх, изумленно осматриваясь. Снова шаги, тихие, крадущиеся. Прячусь в тени перехода, затаив дыхание. Они все ближе и громче. Ладони потеют, дрожа от нетерпения. — Ближе, еще ближе… — шепчу одними губами. Существо в моей голове радостно дрожит, нашептывая, — убей его, убей этого поганца. Тот кто идет навстречу, видно не рад здесь находиться. Он крадется, прижимаясь к стене, громко дышит, и вот неудачник, пытается спрятаться в том же закутке, куда зашел я. Нападаю, не давая возможности оглядеться, вышибая оружие. Меч скользит по полу тихонечко звеня. Копьем, как дубинкой, сбиваю дыхание, ударив в живот, и следом по морде, скрытой уродливым шлемом. Острием хищно нащупывает горло. Он успевает заслонить шею рукой, но столь нелепо и неудачно, что острый наконечник утыкается прямо в ладонь. По кисти мгновенно побежала тоненькая струйка крови. Все мое существо переворачивается, яростно звеня пульсом в ушах, — еще… сильней… давай! Дави! Проткни его мерзкое горло. Короткий толчок пикой должен был распороть горло, не давая возможности вскрикнуть или испугаться внезапной смерти. Но отчего-то медлю, через силу сдерживая удар. Может от того, что на ногах, нелепо скользящих в поисках опоры, виднеются вполне себе лифманские штаны. Или, осознавая остатками разума, что болотники не используют клинки. А может оттого, что шлем слетевший с головы и гулко откатившийся в сторону, открывает испуганное, с широко раскрытыми глазами, лицо Нода. Каких усилий мне стоило отвести занесенное копье! Острие скользнув совсем рядом с шеей, глубоко вонзаясь в деревянный пол коридора с глухим стуком. Нод судорожно вздыхает, с ужасом глядя на острый наконечник, замерший в паре сантиметров от шеи, — Я чуть не… — Трясущейся ладонью откидывает прядь волос с глаз и застывает, глядя на меня. Погань лесная, я чуть не убил его! Чуть не убил того, о ком поклялся заботится. — Дурак! — голос хрипит, срываясь. — Я чуть не убил тебя! Какой бездны, ты здесь делаешь? Ядовитая гадина в моей груди разочарованно сворачивается, скручивая судорогой тело. — Ронин! — Подскакивает ко мне, помогая устоять на ногах. Испуганно заглядывает в глаза. Нод разрезает веревки, освобождая запястья. Рука, как плеть безвольно обвисает, не желая подчиняться. Легко разминаю ее, стараясь вернуть хоть какую-то подвижность. Сожженного бока касаться боюсь. Он как бы занемел. Болеть болит, но больше не дергает отчаянно, так что хочется выть, катаясь по земле, грызя ее в беспамятстве. Просто болит. Но задрать фуфайку и посмотреть что там, я не могу себя заставить. Пока что не могу. Мне страшно. До потных ладоней. Может быть в первый раз — так отчаянно. Нас учили, что от гнили погибают мгновенно, просто осыпаются пеплом. Я не раз видел это. Был лифман и нет. Почему же я до сих пор жив, не распался в мелкую пыль, для меня большая загадка. Может горький до тошноты отвар, влитый насильно лекарем, удерживает силу королевского посоха, а может касание было столь мимолетным, что этого не хватает, чтобы убить меня прямо сейчас. Я не знаю. Но знаю совершенно точно, что мое везение не может продолжаться вечно. Я будто слышу секунды тикающие в голове, отмеряющие остатки моей жизни. И я не знаю, какая будет последней. Надо спешить. Медленно продвигаемся по темным коридорам. Нод показывает дорогу, придерживая. С каждым шагом все сильнее обвисаю на нем. Он не противится, только пыхтит все громче. Пару раз нам встречались поганцы. Один раз удалось переждать когда они пройдут, спрятавшись в темной щели. Но в другой раз, столкнувшись нос к носу, пришлось принять бой. Должен отметить, что мальчишка-то вырос. Он неплохо владеет клинком, но ему не хватает боевого опыта. Повезло, что поганцы не были готовы к схватке, иначе результат мог быть другим. — Вот выход, — его голос срывается от волнения. Он показывает на круглую дырку, оттуда дует прохладный ветер. — Ты шутишь? — поворачиваюсь к нему. Конечно, юный Нод может пролезть в любую щель, но я… Нод словно прочитал мои мысли. — Ронин, надо попробовать, другого выхода все равно нет. Я помогу тебе. — Гниль тебя забери, — ругаюсь сквозь зубы. Давай первый, я за тобой. — Погоди, я притащу веревку и если что протяну тебя. — Давай, — соглашаюсь я и Нод, гибкой ящеркой, беззвучно исчезает в норе. Использую эту задержку для отдыха. Скользнув спиной по стене, опускаясь на пол. Жар окутывает голову, во рту пересохло, от странного зелья горит все тело. Заваливаюсь на бок, дрожь трясет так, что навряд ли смог бы попасть ногой в стремя. Крепче сжимаю зубы. Я должен дойти. — Ронин, — Нод аккуратно касается плеча. Кажется я отрубился на мгновенье. — Вот, обвяжись, — дает мне моток веревки.***
Влезть в нору я все же смог, но где-то посередине почувствовал, что застреваю. Уступ торчащий сверху сужает узкий проход еще сильнее и я плотно закупорился в этой ловушке, ткнувшись раненным плечом, как раз в этот выступ. Ни туда, ни обратно. Если бы не предусмотрительность Нода, обвязавшего меня веревкой, я бы сдох прямо там. Он выдворил меня из этого капкана, конечно же протащив по всем камням, выбоинам и уступам. Едва живого вытянул на мягкую, влажную торфяную почву. Сил шевелится не осталось. Так и лежу на спине, наслаждаясь сказочным ощущением открытого, едва тронутого утренней зарей неба над головой. Это непередаваемо! После того, как мысленно уже похоронил себя в темной затхлой норе, болотный воздух кажется верхом свежести. Хватаю утреннюю прохладу открытым ртом, никак не могу надышаться. Нод подзывает птицу, своего растрепанного воробья и вопросительно смотрит на меня, ожидая указаний. Знал бы он, что я не уверен смогу ли подняться на ноги, не то что оседлать эту птицу. «Тара в опасности» — подстегиваю сам себя, но кажется запас прочности иссяк.