Матерь богов

Ариммоир — вот имя, которое когда-то дала ему мать. Он был сыном божьей жены, что некогда возжигала курения и молилась в храме Великого Пастыря, помогая каждому, кто обращался за помощью. Добрая эта женщина настолько же любила своего бога, насколько возненавидела Ариммоира, который стал плодом насилия, совершённого над ней. Она попала в рабство, когда дотракийцы напали на небольшое поселение близ нынешнего лхазарянского города Корзак. Наступил Век Крови, и твердь безжалостно молотили копыта дотракийских орд, совершавших набеги, а Вольные Города — дочери Старой Валирии, что недавно сгорела в пламени небесного гнева, — грызлись, подобно бешеным псам или стервятникам, за труп и наследие своей матери. Земля преисполнилась болью, воды рек и морей захлёбывались от трупов и наполнившей их крови, взывая к мёртвым богам. Вдовы рыдали, но скорбный вой их не достигал небес. Осиротевшие дети умирали от голода с протянутыми руками. А весь Эссос содрогался под пятой войны, которая подчас больше напоминала простую резню или бойню. Безумная кровавая оргия. Степной пожар. Неукротимый ветер смерти реял над головой. И тлели угли на том месте, где некогда высились прекрасные валирийские города, коих не видывал мир, — и не поднимутся они из руин до конца времён. Пока не придёт и твердь земная, и небо, и весь мир. Век Крови. Век Смерти. Век безутешного плача. Мать Ариммоира, как и многие другие женщины поселения, которых не постигла милосердная смерть, были угнаны в рабство. Они плелись за ордой, величайшим кхаласаром, который собрал под своим началом кхал Менго. Поняв, что великая империя больше не сможет вмешаться и наслать огонь с небес, кхал Менго призвал дотракийских всадников следовать за ним, чтобы сокрушить задыхающийся от дыма мир и поработить все народы. Несчастная мать Ариммоира, которая стала рабыней и прислужницей при одном из кровных кхала Менго, вскоре поняла, что понесла. От кого — ей было неведомо, ибо многие всадники покрывали её, поскольку, пусть и была она из «хаеш ракхи», внешностью обладала привлекательной. О беременности она своей молчала, хотя сразу невзлюбила дитя, которое носила под сердцем, не меньше, чем своих поработителей. Великий Пастырь гневался, и она гневалась вместе с ним, не в силах простить тех, кто насиловал и убивал её народ, кто сжёг её родную деревню, предав мечу всех мужей от мала до велика. Но избавиться от сына не могла, ибо убийство родной крови — грех непростительный. Когда пал кхал Менго, вместо него во главе орды встал его сын — кхал Моро, который проложил усеянную изувеченными телами дорогу к гибели великого Сарнорского царства. Высокие люди умирали один за другим, не в силах противостоять всадникам. Мать Ариммоира тогда уже была почти на сносях, и роды её случились в день, когда пал Сатар. Она кричала в одном из шатров, пока в отдалении вопил в смертельной агонии город. Кровь из её лона стала кровью убитых. И в крови этой на свет появился Ариммоир, тоже, казалось, голосящий от ужаса. Всадники, увидев, что женщина разродилась, хотели тут же убить полукровку — наполовину жеребец, наполовину ягнёнок. Уродец, не иначе. Женщина не стала бы противиться, однако вместо того один из кровных кхала Моро велел спеленать и оставить новорождённого в разрушенном Сатаре. Городе, где рыдают дети, как прозвал его сам кхал Моро после того, как уничтожил. Ялли Камайи... И там, на покрытых кровью и пеплом руинах, действительно заливался безутешным плачем в ночи покинутый всеми младенец, оставленный на съедение падальщикам и диким зверям. Вряд ли у него был шанс дожить до следующего рассвета. Мать Ариммоира уходила дальше, гонимая плетями, ослабшая от родов и мучимая жаром. Она ни разу не оглянулась на город, где оставила своего сына на верную смерть. Ариммоир остался один, предоставленный жестокой судьбе, которая обычно бывала скорой на расправу с теми, кто оказывался не в силах защититься от её карающей длани. Однако боги — или сам Великий Пастырь, — были милостивы к младенцу. Чудом в разграбленном городе выжила юная девушка, которая спряталась в подвале одного из дворцов, пока орда носилась по улицам, сея смерть. Осмелилась она выйти только поздно ночью, когда наполняющий ужасом топот копыт окончательно затих вдали, а руины окутала спасительная темнота. Она услышала чей-то плач — и спустя некоторое время отыскала завёрнутого в жалкую ветошь Ариммоира, который к тому моменту успел порядком замёрзнуть и начинал затихать. Его вырастили в одной из деревень неподалёку от Хеша, куда отнесла его несчастная осиротевшая девочка, не дав умереть от холода и голода. Много опасностей пережила она на своём неблизком пути с младенцем на руках, но их, казалось, хранила неведомая сила, помогая не только отыскать дорогу и укрывая от хищников и всадников, но и помогая отыскать пищу и воду. Принеся новорождённого в первую лхазарянскую деревню, что встретилась по пути, девочка из рослого народа и сама осталась там. После стала божьей женой при храме, как некогда и мать Ариммоира. — Если бы не он, — заверяла она, — наверняка умерли бы мы с Ариммоиром, но живы благодаря тому, что, как настоящий пастух, вёл он нас сюда. Так позвольте мне помочь и другим, ибо мой народ, мой город уничтожены. Видимо, боги, которым молились мы оказались слепы и немы. Пусть она и не была лхазарянкой, люди всё же приняли её, как родную, и Ариммоира воспитывали все божьи жёны, как своего сына. В этом действительно многие усмотрели волю Великого Пастыря, проведшего дитя с младенцем через Степи невредимыми, а спорить с его волей никто не желал. Жизнь стёрла многое из памяти Ариммоира, и даже лицо девочки, со временем ставшей прекрасной высокой женщиной, но он по-прежнему помнил тёплые, ласковые руки, нежный голос и песни, которые она выводила на мелодичном лхазарянском языке, так и не избавившись от акцента. Помнил тёплое молоко из глиняной чашки, пахнущее козой, которую только что подоили. И каким приятным, сладким казался запах в загоне для скота, когда он туда пробирался, чтобы покормить сухой травой коз и овец. Все эти образы отпечатались в самом сердце, в его глубинах, всплывая порой оттуда и озаряя мир яркими бликами, солнечными зайчиками, — и освещая путь даже в самой кромешной мгле. И всё сущее моментально наполнялось тайными тропами, верховыми дорогами, жарким полуденным солнцем, грохотом далёкой грозы, старыми песнями, шёпотом Степей, которые наряжались в золото, оставаясь за спиной. Казалось, что стоит лишь обернуться, посмотреть краем глаза — и Ариммоир увидит точёный профиль той самой девушки на фоне ослепительной белизны неба, что над Степью приобретало какой-то особый, совершенно непередаваемый оттенок. О родной матери своей Ариммоир узнал лишь спустя много лет, когда впервые взял в руки ритуальный нож, чтобы вспороть брюхо овцы. Когда кровь впитывалась в землю, он извлекал органы животного один за другим, всматриваясь в каждый и видя в нём свою печальную судьбу. И судьбу своего народа. В сердце его поселилась не ярость — тоска. Мать же его, если верить увиденному, умерла из-за родильной горячки, что постигла её вскоре после рождения Ариммоира. Боги ли наказали её, или же то был рок — но Ариммоир знал, что не ему судить её. Он мог лишь помолиться, чтобы Великий Пастырь повёл её дальше, как часть своего стада, и защитил от хищников, что охотятся в ночи, и от когтей орлов и коршунов, что спускаются с неба. Она была лишь несчастной, сломленной женщиной, кою можно лишь пожалеть. Нет причин гневаться и таить обиды на тех, кто уже покинул этот мир. Поначалу люди испугались, когда он рассказал об увиденном и услышанном, — ведь ему надлежало тем ножом лишь убить животное со всем надлежащим уважением, а после принести разделанную тушу женщинам, чтобы те приготовили из него пищу. Вместо этого случилось иное. Однако позднее божьи жёны, что долго молились в храме, спрашивая совета, пока юный Ариммоир ёрзал на нагретом солнцем камне и ожидал решения, заключили, что то не иначе, как дар Великого Пастыря. Значит, так тому и быть. Много лет минуло с тех пор, и Ариммоир уже не помнил, сколько раз Степи меняли цвет травы. Волосы тронула седина, а лицо — морщины. Люди приходили к нему за советом, и он всегда отвечал правду, если та открывалась ему. Говорил, как есть. Однако настал день, когда дотракийские всадники пришли и в эту деревню, пожелав убить овцеводов и забрать их жён и детей в рабство. Ариммоир мог лишь смотреть, как горит маленький храм, слышать, как кричат божьи жёны, и содрогаться от бесконечного стона земли, напоённой кровью. В великом гневе, будучи не в силах совладать с собой, Ариммоир совершил непоправимое. Самого его, разумеется, убили бы. Не только от того, что он был мужчиной, но и потому что являл собой в глазах всадников бесполезного старика, груз, который нет смысла тащить следом, никто не дал бы за такого раба ни гроша. За свою жизнь Ариммоир не боялся, он и без того повидал этот мир достаточно, но сердце его впервые объяла ярость, что смешалась с невыразимой болью. Кто бы смог спокойно созерцать, как его народ и святыни предают не просто смерти — истинному поруганию. Старик спрятался за одним из глиняных домов, наблюдая за тем, как ходят по разграбленному поселению всадники, выискивая разбежавшийся скот, украшения и спрятавшихся людей, которых можно потом продать работорговцам или оставить себе. Всё, что было у Ариммоира — это ритуальный нож, которым он вскрывал животных. Единственное оружие, которое он носил при себе и которым владел в совершенстве. Всадник, отделившийся от остальных, рыскал, как хищник, вокруг низкого дома. В момент, когда он, не заметив Ариммоира, оказался к нему спиной, стал роковым. Несмотря на возраст, старик не утратил ещё силы и прыти, потому вскоре отточенный ритуальный нож резким движением прошёлся по смуглой шее. Старик прирезал всадника, как прежде резал животных. Брызнула кровь, напоив и без того осквернённую землю. Всадник же, ещё не сознавая, что рана его смертельна, взревел от неожиданности, негодования и боли. Аракх сверкнул в крепкой руке, обрушился сначала на лицо Ариммоира, а после — на его грудь. Ариммоир рухнул навзничь, рядом упал и всадник, захлёбываясь кровью и безуспешно пытаясь зажать страшную рану на горле. На крики уже спешили люди, но старик их не слышал. Не чувствовал он и боли — ничего, кроме подступающего забвения, не касалось его. Ариммоир знал, что нарушил неписанный закон, не только напав со спины и подло убив противника, но использовав для этого нож, предназначенный для священных таинств. Великий Пастырь не одобрил бы подобного поступка — и за него наверняка вскоре предстоит ответить. Однако, вопреки ожиданиям, Ариммоир, открыв глаза, ощутил и боль, и кровь, запёкшуюся на груди и лице, как если бы был живым. Над остатками поселения ещё курился в подрагивающем воздухе дым, а он сам лежал под открытым небом, как и во младенчестве, брошенный на съедение диким зверям. Всадника не было — лишь тёмное пятно на земле напоминало о том, что всё это не привиделось. Другие дотракийцы наверняка забрали его, чтобы сжечь в погребальном огне и отправить к предкам. Странно, что самого старика не привязали к лошади и не протащили следом, чтобы отомстить ему даже после смерти, осквернив труп. Ариммоир, глядящий на мир всего одним здоровым глазом, не сразу понял, что всё вокруг окрашено в серый, чёрный и белый. Казалось, всё выцвело. С удивлением оглянувшись, старик поднялся на ноги. Слабость владела им, он всё ещё ощущал боль, но на месте ударов аракха остались лишь глубокие шрамы, как будто раны ему нанесли очень давно. Что всё это значит? Испытывая трепет, старик отправился к маленькому храму, в котором пахло сожжёнными недавно курениями, перемешавшимися с запахом смерти. Там он тоже не обнаружил мёртвых тел — лишь безобразные пятна и разводы. Пав на колени, он в отчаянии взывал к Великому Пастырю, умоляя его дать знак. Неужели это и есть — посмертие, о котором столько рассказано? Но где же благодатные пастбища и зелёная трава? Где звенящие половодные ручьи, полные сладкой и чистой воды? Или же таково его, старика Ариммоира, наказание за содеянное, и это — его преисподняя, населённая пустотой и дикими зверями, что будут пожирать его снова и снова целую вечность? — Любым ответом удостой меня, — просил он, сцепив пальцы и смежив веки, — я приму любую правду, только скажи... Не сразу он понял, что у каменной статуи Великого Пастыря завязаны глаза — никогда такого он прежде не видел. Глаза бога всегда были открыты, а в руке он сжимал пастуший посох, сейчас же в каменной длани его находилась закрытая книга. Ариммоир потряс головой, не в силах отвести взгляда от этого странного зрелища. Тогда-то и прозвучал голос, способный вогнать в ужас любого смертного. Голос тот был тихим, но могущественным. Истерзанная душа Ариммоира затрепетала, и он не посмел даже сдвинуться с места, слушая слова, исторгаемые изо рта каменного изваяния, что сам по себе оставался неподвижным. — Ты хотел ответа, Ариммоир? Ты звал меня? — Да... — едва шевеля потрескавшимися губами, выдохнул старик в великом волнении и страхе. — Я звал тебя. Точнее, я взывал к Великому Пастырю, но теперь... ты ли это? Ему показалось, что на нерушимом прежде лице статуи появилась едва заметная улыбка. Серые каменные губы не двигались, но что-то определённо изменилось. — Великий Пастырь... что ж, мне нравится это имя, можешь называть меня и так. Люди, конечно, не самое покорное стадо, но в чём-то ты прав. — Так кто же ты на самом деле? — осмелился спросить Ариммоир, косясь на повязку. — И почему твои глаза скрыты? — Тебя волнует это или то, где ты оказался? — в идущем из камня голосе слышался искренний интерес. — Я думаю, что умер, и это — моё наказание, поэтому хочу знать, кто говорит со мной голосом моего бога прежде, чем встречу свою судьбу. Некоторое время царило тяжёлое молчание, от чего серая тишина стала плотной и давящей. Наконец, камень опять заговорил, на сей раз — с некоторым состраданием, словно сочувствуя беде представшего перед ним старика. — В самом деле, задал ты важный вопрос. Кто я такой? Один из прежних богов, память о которых чтят немногие и ещё меньшее число помнит о том, какими мы были. Мы способны предстать в разных обличьях, ибо мы — есть природа. Старые боги, которые являют собой созданный Великой Матерью мир, являются его плотью и кровью, гармонией и равновесием. Сила бурлящих рек и бушующих гроз. Страдание и боль, присущие мыслящим и живым, уравновешенные добродетелью и любовью. Сила и энергия жизни. Посему, именуя меня Великим Пастырем, ты не слишком ошибаешься, ибо много у нас имён. Точнее сказать, прежде никаких имён и не было. Камень — вот моё имя, и вода, и трава, и земля, и небо, и солнце, и деревья, и даже живые существа... всё это — мы. И нет у нас глаз, как вы их представляете себе, чтобы смотреть, но есть нечто куда более ценное. — Я не понимаю... — прошептал Ариммоир. Сказанное ужаснуло его. — Неужели мы поклонялись многим богам всё это время? Или и вовсе — демонам? Раздался скрипучий каменный смех. — О нет, мы не демоны, мы есть плоть Вселенной, каковой её создала Матерь прежде, чем уйти на покой. Она даровала нам мудрость и силу, чтобы хранить этот мир. Когда тот был ещё совсем молод, пришли в него и иные дети Её. Старшие боги, как они называли себя, которые претендовали на предел Сущего. Однако истинное назначение их — защищать Внешние границы, как нам надлежало хранить то, что внутри, присматривая за средними и младшими братьями своими. Сердце этого мира, — с грустью и болью рассказывал Великий Пастырь, — такое хрупкое и живое... Однако они не удовольствовались своей судьбой, Ариммоир, как порой бывают недовольны и люди своей участью и предназначением. Но что есть люди и боги, как не то, что им надлежит делать? Потому нам пришлось воздвигнуть Великую Тюрьму, Мэйм, чтобы не дать им завладеть внутренним пределом. В те невообразимо далёкие годы у нас всё ещё была сила, дарованная Матерью. Однако... — он замолчал, опечаленный. Ариммоир не смел вмешиваться или задавать вопросы. Казалось, бог вспоминал ту глубокую древность. — Всё меняется. Мы слишком поздно поняли, что гармония и равновесие этого мира уже нарушены, и что сердце его отравлено... И то стало причиной, по которой со временем ослабли наши силы, ослабли и стены тюрьмы. Не рухнули до конца, ибо крепки затворы и врата, но и того хватило, чтобы злоба их и жажда вкусить человеческую боль хлынула внутрь Вселенной, поглощая мир за миром и оставляя после себя лишь прах. Мы не смогли ничего сделать и вынуждены были скрываться Сами в Себе. Они отравили Сердце мира, и даже говорят нашими голосами, пока мы таимся. Но мы не умерли... Нет, не умерли. Повисло молчание. Старик некоторое время пытался осмыслить всё, что ему рассказали, но оно не желало до конца укладываться в голове, пусть сознание и оставалось ясным. Слишком это звучало причудливо, к тому же свидетельствовало о том, как мало люди знают о мире, в котором живут. Сколько в нём ложных истин и представлений. Сердце старика сжималось — и не желало с тем смириться. Но спорить с говорившим он не хотел, ибо чувствовал: говорят ему правду. — И всё же... что с твоими глазами? — несмело спросил Ариммоир. — Вот что тебя интересует... Признаться, я ожидал иных вопросов, ты воистину непростой человек, — почти весело ответили ему. — Ну что ж, я отвечу. Глаза мои завязаны по двум причинам. Они кровоточат при взгляде на этот мир, как и его Сердце. Вот тебе причина первая. Причина вторая: особым образом закрыв глаза, ты укрываешься от истинных демонов. Так они не в силах добраться до нас и уничтожить. Некоторые в Валирии верили в Слепого бога, который был ни чем иным, как целым собранием ритуалов, связанных с защитой от демонов. И придумали их задолго до появления людей. Те, кто постиг ряд истин, ныне сокрытых в тайных путях. — Что это за демоны? — чуть подался вперёд Ариммоир, испытывая волнение и чувствуя дрожь. — Что за демоны, Великий Пастырь? — Демоны, пришедшие со звёзд. Я уж рассказал тебе о них. Старшие боги, наши братья, которых мы вынуждены были заточить... Немного осталось нашему миру, если ничего не делать, — вздохнул Пастырь. — Краткий миг с точки зрения Вселенной. — Что же делать? И... о, скажи мне, где я? — опомнился Ариммоир. — И почему я слышу тебя? — Ты находишься между двумя линиями, Ариммоир, если можно так выразиться, — устало пояснили ему. — Линией жизни и линией смерти. Между двумя выходами... О, страшное это место. Страшное и пустое, ибо здесь они могут отыскать тебя, здесь они обретают силу и отсюда вытаскивают души, как улиток из раковин, чтобы поглотить их. Однако не бойся. Слушай, что я скажу тебе. И слушай внимательно, ибо я не стану повторять дважды. — Я внемлю тебе, Великий Пастырь, я слушаю, — Ариммоир смиренно склонил голову так, что некогда белая борода, слипшаяся от крови, коснулась его худых, иссушенных старостью ног. — Ты сам знаешь, что нарушил священный закон, — сурово проговорил бог, но тут же немного смягчился. — Но покарать тебя ни я, ни кто-либо из нас не может и не хочет, ибо знаем мы, что праведен ты в сердце своём. И жизнь твоя была полна лишений, посвятил ты её помощи другим. В сердце твоём мы видим сострадание и тоску. Ты нашёл в себе силы простить свою мать, оставившую тебя во младенчестве, пусть многие на твоём месте возненавидели бы эту женщину. Однако каждый грех требует искупления, ибо ни одно доброе деяние не оправдывает дурного. И то, что я дам тебе, можно рассматривать, как дар или проклятие. Ариммоир не поднимал головы, не перебивал и ждал, как же решится его судьба. — Как я сказал, сейчас ты находишься на перекрестье путей, и мы позволим тебе открывать иные дороги, которые пересекают этот мир, видеть дальше и больше, чем ты прежде мог себе представить. Напитывая кровью землю и вскрывая жертвенных животных, что явятся к тебе сами, ты будешь открывать эти тайные линии, если пожелаешь. У алтаря, когда я покину тебя, ты отыщешь символ, один из тех, что способен на некоторое время укрыть тебя от взора демонов. Дадим мы тебе возможность делать подобные вещи для других, когда будешь использовать ты свой ритуальный нож, чертя им по камню. — Но разве это проклятье? — неуверенно спросил старик. — Это больше похоже на... — ...дар, — перебил его бог. — Но ты не дослушал меня, Ариммоир. Как бы не хотел ты умереть, не умрёшь прежде назначенного срока, — от слов этих старику стало дурно и холодно. — Не умрёшь, пока час не настанет. Страшный час, Ариммоир, но ты будешь ждать его. — Как же я пойму, что он настал? — Я бы сказал, чтобы ты следил за звёздами, но... — кажется, бог хмыкнул. — То бессмысленно. Звёзды будут изменчивы и отравлены, как и всякие светила. Пройдёт не меньше трёх столетий с этого момента прежде, чем всё случится, и убьёт тебя дотракийский всадник своим аракхом, как тому надлежало произойти сегодня. Но только после того, как ты выполнишь возложенное на тебя. Ты будешь читать знаки, зная, что день близится. Однако смерть твоя... да, смерть твоя будет несправедливой, Ариммоир, ибо она разгневает мир. Тот, кто убьёт тебя, пусть то и предначертано, навлечёт на себя проклятие и страшную погибель. Но так нужно, ибо без этого не получится свергнуть демонов с пьедестала и запереть тюрьму навеки. В день твоей смерти распахнутся некоторые из линий, выпуская мрак, куда тебе предстоит спуститься самому, но не печалься — нет в том твоей вины. Такова лишь судьба... Голос затихал, но Ариммоир, вдруг подавшись вперёд, коснулся дрожащими, липкими от крови руками каменной стопы, выдыхая почти в отчаянии. Он не сразу заметил, что камень оказался тёплым, как человеческая плоть. — О, Пастырь! Страшно звучат слова твои, но я... разве смогу я? — Мы убережём тебя до нужного часа, и ты сможешь сам скрываться от демонов, ходить известными лишь богам тропами. Но не противься, когда придёт время. Недолго тебе коротать смерть в чертогах ужаса, ибо вскоре после этого ты станешь свободен. — Ты освободишь меня? — Так предначертано, — голос стал совсем неслышным, шелестящим, как ветер, гоняющий чахлую листву. — Предначертано, Ариммоир... Вдруг старика пронзила страшная боль, прокатившаяся по телу — и он вновь открыл глаза. К своему ужасу и удивлению, он впрямь лежал возле каменной статуи Великого Пастыря. Однако тот уже выглядел, как прежде, — старцем с открытыми глазами и посохом в руке. И всё вокруг казалось слишком ярким, даже в полумраке, после серого, бесцветного мира. Старик вышел на неверных ногах на улицу, покидая душный, напоённый кровью воздух маленького храма, не обращая уже никакого внимания на мёртвые тела. Там, перед ним, лежала полная торжественного молчания древняя Степь. Бескрайняя и живая. Она ждала, распахнув объятия. *** Время, минувшее с тех пор, в самом деле казалось старику бесконечным. Он не вспоминал о собственном имени, но хорошо помнил свой сгоревший, осквернённый дом, от которого теперь уж ничего не осталось, и ласковые руки, и тихий женский смех. Он узнал, как устремились на Запад последние выжившие отпрыски Валирии — Эйегон Таргариен, ныне известный как Завоеватель, и две его сестры-жены, Рейенис и Висенья. Оседлали они трёх драконов, носящих великие имена тех, кто почитался богами. Балерион, Мераксес и Вхагар. Пламя и кровь принесли они на крыльях в Западные земли и сковали их в единое королевство. Неиссякаемой рекой текла кровь с тех пор и поныне. Ариммоир продолжал странствовать, созерцая, как творится новый, ещё более чудовищный и уродливый мир, видя, как сокрушаются одни, но возвышаются другие царства. Хоть и держался от всего в стороне. Видел он чудеса, которые можно назвать ужасными, он действительно научился ходить по линиям, открывая тела животных, и научился видеть дальше, чем прежде, несмотря на то, что всего один глаз его оставался зрячим. С того дня, как говорил он с Великим Пастырем, не постарело тело его ни на год. Пусть он и оставался стариком. Дотракийское море стало для него родной матерью, которая, как узнал он, когда-то исторгла из себя этот мир. И, казалось, это место хранило его, как мать хранит своё дитя, — ни один всадник или просто разбойник не видел его, не встречался ему. Или же дело заключалось в умении вырезать из камня простые на вид амулеты с вытесанным на них закрытым глазом. Всё это продолжалось веками до тех пор, пока не явилась к нему одна из потомков Эйегона, только что вернувшаяся с той неведомой стороны, где некогда побывал и сам старец, и пока не увидел он человека с золотой рукой. Все они приходили к нему — или сама Матерь вела их, указывая путь к тому, кому ведомы все тайные тропы. Находили тропу к старому Ариммоиру, которого прежде не мог отыскать никто, даже имея на то желание. Ариммоир же понял — время близится. Время смерти его. То он читал не только в раскрытых телах овец, коней, коз и даже быков. Это чувствовало его сердце и об этом тоскливо шептала зелёная ханна, наполнявшая Степь. Но старик возрадовался, пусть и знал, что даже потом не последует освобождения, а случившееся принесёт многие беды. Ибо помнил: лишь так можно победить демонов. Великий Пастырь ведает, что творит. Он ведёт его, а значит, ведёт и заблудшее, погрязшее в насилии человечество. Незримое присутствие его придавало сил. С недавних пор чувствовал Ариммоир, как прежде бывший человеком призрак, преследует его и ищет. Открыв в ту же ночь овцу, что, как прежде, сама пришла к нему, он понял, чего желает мертвец. Но кто может остановить замыслы бога? Старик лишь покачал головой, улыбаясь. На земле, пропитавшейся кровью животного, он оставил три вырезанных из камня амулета, которые сотворил тут же на скорую руку, используя ритуальный нож. — Это всё, что я могу дать тебе, страдающая душа, — обратился он к тому, кому скоро надлежало явиться сюда. — Не ищи меня, ибо судьба моя предначертана. Не стану я противиться ей, как пытаешься противиться ты. Есть вещи, которые должны произойти, пусть даже они пугают и страшат людей. Однако и ночи надлежит наступить, чтобы после неё распахнулись врата рассвета. Он выпил отвар, который готовил в старом, почерневшем от копоти котелке. В состав его входила обычная ханна и немного сладкой травы. Отвар этот немного горчил на языке, оставляя терпкий вкус, но при том наполнял уставшее сердце силой и мужеством, словно впитывало в себя саму силу земли этой Степи, щедро политой кровью. И тропы вели старика между высокими травами, вели его по земле и под землёй, пока не появился он рядом с Матерью гор, внимания её молчанию, и словам, которые слышал — словам яростной Дейенерис Бурерождённой, взывающей к своим кровным. Ариммоир видел, читал многие сердца, заранее зная, кто внемлет сказанному ей, а кто — отправится прочь. Ибо так предначертано. Так тому и быть. Он смиренно ждал установленного часа, разведя небольшой костёр. Как и всегда, к нему, проходя между стеблями ханны, вышло животное. На сей раз — красивая белая кобылица. Старик уже потянулся было к своему заточенному ножу, но рука его тот час застыла. Не сейчас надлежит ему принести кобылицу в жертву, догадался он, глядя в умные, полные тоски глаза, то — знак. И старику нужно следовать за ней. Словно подтверждая его слова, кобыла тут же встала на дыбы, и потрусила к востоку от Матери гор, едва касаясь копытами зелёной травы, пускающей в иссушенную ветрами землю последние соки. Старик шагал следом за ней, не зная устали. Когда он отставал, кобыла и сама останавливалась. Солнце вставало и садилось несколько раз, а старик всё шёл, чувствуя тяжёлую, безграничную тоску, касаясь босыми ногами тёплой, нагретой земли. Наконец, кобылица остановилась и присела на землю, явно призывая старика взяться за дело. Он огляделся — и удивился. Несколько дней ходили они кругами, и вот снова он видел удалившуюся было Матерь гор. Старик хмыкнул. Впервые Степь сбила его с толку, но, верно, то был не просто круг: они очерчивали некий знак: человек и лошадь. Он посмотрел на кобылу, которая безропотно оставалась на месте, когда он подошёл ближе, сжимая нож. Впервые за долгое время ему стало жаль столь прекрасное животное, пусть оно и служит высшей цели. — Я не желаю тебе зла, и твоей смерти — тоже, — извиняющимся тоном обратился Ариммоир к кобылице, но та лишь фыркнула и мотнула головой. Приставив нож к горлу по-прежнему смирной лошади, он обратил взгляд на небо. Сейчас оно было светлым и чистым — ни единого облака, однако провидческий ум чувствовал, что надвигается буря. И пахла она металлом, ни с чем не мог перепутать старик этот предгрозовой воздух. Медь и олово витали в нём, и такой же запах источала кровь. Металл... металл войны, разрушений, и сталь гремела где-то рядом. Небо всё ещё сияло чистотой, однако старик не верил этой благости. Рука его полоснула по гибкой шее кобылы и та, коротко взвизгнув и содрогаясь в агонии, повалилась на бок замертво. Кровь залила руки старика и землю у его ног, как вода. Ариммоир посмотрел на убитую им красоту, едва не плача. Но что ещё ему оставалось делать? Покрепче сжав ритуальный нож, он коснулся брюха кобылы, чья белая шкура тоже окрасилась алым, и принялся открывать его миру. Вскоре в руках его оказалось тёплое сердце. И в нём старик увидел, как останавливается навеки его собственное. Увидел он и тьму, что грядёт. Знал он, что лошадь эта отбилась от остальных, которые вёл за собой один из кхаласаров. Она испугалась драконьего пламени, потому пустилась в бега. И всадники, что идут за ней... — Так тому и быть, — повторил Ариммоир решительно, но при том едва шевелил пересохшими губами. — Я не стану прятаться от вас. Не стану, ибо давно мёртв. *** Закончил старик после того, как солнце перевалило через линию зенита, и по телу его тёк едкий пот. Вскоре, разведя костёр, обложенный камнями, он принялся сжигать в нём внутренности, которые чернели и превращались в пепел, прежде того источая запах жареной конины. Ополоснув руки и лицо в ручье, старик присел у огня, пристально глядя на него и чувствуя невероятную усталость. Тело лошади также надлежало предать пламени, однако он решил, что сделает это чуть позже, когда отдохнут его старые кости. Испустив глубокий вдох, Ариммоир привычно оглядел Степь, которую баюкал ветер, и вскоре убаюкал он и самого старика, заставив уронить голову на грудь. Проснулся он от вполне реального грохота копыт. То ехали всадники. И направились они практически точно той же дорогой, где сидел старик, почти наверняка завидев дым от его костра. Он сонно заморгал, когда чья-то тень легла на его лицо. Конь, едва не раздавивший его, вскинулся, молотя воздух копытами, и кто-то громко выругался. Знал бы всадник, что он — первый дотракиец, которому довелось наткнуться на беззащитного перед ним Ариммоира впервые за много лет. — Это ещё что такое? — крикнули ему сверху. Послеполуденное небо оставалось чистым. Старик неторопливо поднялся с земли, коротко поклонился. — Приветствую вас, всадники, — смиренно проговорил он, окружённый несколькими лошадьми. — Хаеш ракхи, — выплюнул один из дотракийцев, презрительно глядя на старика. — Жалкий овцевод. — Что ты делаешь здесь? — спросил немолодой уже человек. Ариммоир знал его имя — Роммо. Читал он в душе его гнев и смятение. — На нашей земле, да ещё и один? Всадники, окружившие его, соскакивали со своих жеребцов один за другим. Много их было, но некоторые отправились вперёд, и взгляд старик устремился туда. — Он убил лошадь из твоего табуна! — донёсся возглас. — Старый дурак в припадке безумия выпотрошил её! — Это правда? — спросил Роммо, вглядываясь в отрешённое лицо старика, который тут же расплылся в улыбке. — Не дозволено мне убивать животных? — Ты не просто убил животное, хаеш ракхи, — пихнули его в плечо. Всадник, обнаруживший жертву, пребывал в ярости. — Твои грязные руки надругались над кобылой, которая принадлежала кхалу Роммо. Её мы искали несколько дней, когда она отбилась. Кто позволил тебе сделать это? Старик понимал: всадники, видно, и сами ходили здесь несколько дней, наматывая круги, словно коршуны над обречённой добычей. — Отвратительное зрелище, надо поступить так же и с этим овцеводом, — доложили Роммо. Тот поглядел на старика, который упал от удара на землю, но не выказал ни малейшего сопротивления, не взывал о милости и пощаде. — Зачем ты сделал это? Разве сможешь ты заплатить выкуп за эту кобылу? — Кобыла та сама явилась ко мне и привела к этому месту... Не знал я, что она твоя. Я гадатель на внутренностях, великий всадник, — пояснил Ариммоир спокойно и покорно. Он, конечно, знал правду, но к чему она людям, которые не захотят слушать? — Он ещё и колдун. Мерзость, — плевок тут же полетел старику в лицо, и тот даже не потрудился вытереть его, чувствуя, как вязкая слюна стекает по морщинистой щеке. — Как посмел ты совершать свои обряды над нашей лошадью? — Сейчас я на твоих внутренностях погадаю, — следом пообещал Азарро, извлекая аракх. Однако Роммо остановил его движением руки. — Не здесь и не сейчас. Отведём его в лагерь, там и разберёмся с ним. Эй, Азарро! — подозвал он. — Свяжи-ка ему руки и веди за собой. Только смотри, чтобы он не убился раньше срока. Так и случилось, однако старик по-прежнему не сопротивлялся. Ни когда у него отобрали нож, бросив его в траву, ни когда до боли стянули запястья и, взяв за другой конец верёвки, погнали через Степь, словно вшивого пса. *** Некоторые из всадников, что прежде беседовали с Дейенерис, уже возвели подобие небольшого города неподалёку от Матери гор. Здесь жарили мясо и смеялись. Кхал Роммо и его кровные прошествовали мимо травяных навесов и шалашей к большому костру, который развели напротив просторного шатра из шкур, предназначенного для кхала и его ко. Возле огня собралось немало людей. В основном мужчины, но были рядом с ними и некоторые из женщин. Кое-кто из всадников, нисколько не стесняясь, совокуплялся в некотором отдалении от пламени, и каждый стон или крик женщины встречался взрывом смеха и подбадривающими криками. Смех, впрочем, затих, когда Азарро подпихнул в спину старика, выводя его на свет. Пламя озарило усталое лицо, испещрённое глубокими морщинами, отразилось в слепом, затянутом белой пеленой глазу. — Что это? — спросил один из изумлённых всадников. — Зачем он здесь? И почему на нём следы крови? Разве вы искали этого вшивого старика? — Он убил и распотрошил лошадь из моего табуна, которую я лично искал столько времени, она была ценна для меня, как ты знаешь, — пояснил Роммо. — Ему надлежит расплатиться. Да только что толку быстро убивать его там: пусть все узнают, что бывает с теми, кто ворует у кхала Роммо. — Делай, что должен, кровный. Делай, что должен... То, что считаешь нужным. Миру этому надлежит быть разорванным на части, а уж после — преобразиться. Так какая разница? — тихо проговорил Ариммоир, который прежде не издавал ни звука, и голос его вплёлся в последний не то сладостный, не то болезненный вскрик женщины, которую покрыл всадник. Глаз старика остановились на Роммо. — Этот старый колдун действительно лишился разума, — фыркнул Азарро. — Я — его кровный, Роммо — кхал. Разве ты не видишь, овцевод? Обычно хаеш ракхи более понятливые и, боясь нас, разбираются быстро, кто есть кто. Старик отрицательно покачал головой. — Он дал слово. Он — кровный Кхалиси Великого Травяного Моря, — твёрдо произнёс Ариммоир. — И лишь смерть способна это изменить. Он противится тому, но ещё горько пожалеет... Крепкий удар в живот заставил старика на мгновение задохнуться, и мир поплыл перед глазами. Он рухнул у костра, глотая пыль и пепел. Всадники засмеялись, в косах их зазвенели серебряные колокольчики, в голосах послышалась ярость, а не веселье. — Он ещё смеет угрожать нам, — прорычал кто-то над головой, вцепившись в остатки седых волос. — От тебя пахнет кровью нашей лошади, старик. И ты ответишь за это. Кто-то поднялся из-за костра, поднимая аракх. Ариммоир лежал, прижав ухо к земле, и чувствуя, как стонет, надрывается и плачет Степь, как будто умоляя его остановиться. Молит и просит, но мольбы её никто не слышит. Как не слышали боги рыдания вдов и дочерей много лет назад. Где-то — ещё на некотором отдалении — грозно зарокотало небо. Несмотря на то, что вечер ещё не наступил, начало стремительно темнеть. — Никак гроза? — равнодушно спросил мужской голос. Ответа не последовало, сейчас никому не было дела до надвигающейся бури. Ибо никто из них не знал, что несёт она в своём чреве. Они не слышали, как плачет, как взывает древняя Степь к сердцам своих сыновей. Но Матери своей они слушать не желали, пусть и полагали, что выполняют её волю. Ариммоира тем временем рывком посадили на колени. — Минуло то время, — ровно произнёс Роммо, без гнева или негодования, — минули те дни. И более она не одурманит нас. Вот наша жизнь, — он махнул рукой, обводя Дотракийское море широким жестом, — что бы ни говорили остальные. Нам не нужна она, чтобы подчинить себе другие народы. И не нужен ты, старик, убивший лошадь, которая тебе не принадлежала. Хуже того — ты совершал над ней колдовские обряды, осквернившие её тело. Ариммоир молчал, зная, что слова его ничего не изменят. Он хотел, чтобы всё поскорее закончилось, даже понимая: должна стать неприятной его смерть. Хотя он мог бы напомнить кровному Роммо, что прямо сейчас он остаётся глух к воззваниям Матери, как невыносим её крик, в котором слышатся горе и плач. Бесконечная скорбь. Скоро кровь Ариммоира обагрит землю, и откроются некоторые из линий, но откуда об этом знать всадникам? Даже скажи он им — они не поверят. Посчитают, что он пытается так выторговать свою жалкую жизнь и лишь зло, безжалостно рассмеются ему в лицо. Так должно было случиться. Что-то требуется уничтожить, чтобы построить новое. Горькая, как полынь, истина. Ариммоир опустил взгляд и неожиданно разглядел единственным глазом стебли призрак-травы, что пробивались в сухой земле прямо у его грязных коленей, щекотали кожу. — Чему быть, тому не миновать, кровный, — выдохнул, наконец, старик и вскинул голову, бесстрашно глядя прямо в глаза Роммо. — Я уже сказал... Неожиданно, не дав ему договорить, аракх Роммо обрушился на его правую руку, наполовину отсекая ладонь. Боли старик не почувствовал — только холод, враз объявший вначале всю руку до плеча, а потом и всё тело. Он видел, как пять пальцев упали на землю, и как стекала на неё густая, тёмная кровь. Как она же капала с острого лезвия. Там, где растекались капли, тут же пробивались из рассохшейся почвы ростки ханны, но не зелёные, а густо-алые, напитанные чужой кровью. Измученное сердце тяжело заухало в старческой груди, разнося по телу подступающую смерть. Что ж, не нужна больше рука, ибо не придётся ему раскрывать тела. А кровь его требуется, чтобы пробудить землю. Сегодня ему предстоит открыть линии без ритуального ножа, ценой своей собственной крови и жизни. Неожиданно ветер, словно плеть, хлестнул по траве, и Степь яростно зашипела, ощетинилась, как обозлённое животное. Ханна встала дыбом. Неподалёку задрожала, охваченная смятением, одинокая Матерь гор. Земля продолжала гудеть, плакать, кричать. Крик этот сливался с приблизившимся грохотом, что зарождался в вышине ставшего угрожающе-фиолетового неба. — Что это? — вскрикнула какая-то женщина. Ариммоир не видел её лица, но услышал страх. Почувствовал содрогание её сердца. — Что это?! Боль, вспыхнувшая было, как яростный пожар, как будто уходила в растрескавшуюся землю вместе с кровью, но Степь чувствовала её, впитывала и стенала тысячами тысяч голосов. Возвышая свой вопль. Боль Ариммоира принадлежала ей, и кровь, и плоть, и душа. Он сам был этой Степью столько лет, намертво сросшись с ней. Вечер разом обратился в ночь, соприкасаясь с чем-то неведомым. И грохот раздался и вовсе над головами людей, над наскоро возведённым кочующим городом, рассекая потемневшее уже до смоляной черноты небо. Один из яростных порывов сорвал травяной настил, унося его в необозримую даль, вертя в разные стороны. Теперь послышалось уже несколько перепуганных криков. Злой ветер поднимался со всех сторон. Ариммоир пошатнулся, почти падая, но рухнуть на землю не успел — прежде, чем он это сделал, дотракийский аракх одним точным ударом отсёк его голову, что покатилась по земле в траву, орошая её алыми каплями. И на сей раз, падая, обращались они не только в удивительную ханну, но и в сверкающие драгоценные рубины. Однако блеска их никто не заметил: все взгляды устремились в непроглядную темень. Выждав немного, затихнув на несколько мгновений, как хищный зверь, мрак бурным потоком хлынул изо всех щелей. Он сминал в кашу из крови и костей человеческие тела, слизывал громадным языком их костры и шатры, и алое заструилось по линиям, напоённым чужой жизнью. Беснующиеся животные, в ужасе обрывая поводья, с визгом бросились в разные стороны, как и люди, которых не успело перемолоть чудовищными бесформенными челюстями. Однако земля, как будто разваленная надвое всё тем же аракхом, разошлась под их ногами в разные стороны, утягивая вопящих, визжащих и воющих людей и животных в чёрную бездну. Предсмертный крик наполнил мир до самых краёв, и на Степь обрушилась буря, несущая в себе запах металла и смерти.