«Oни говорят нам, что самоубийство есть величайшая трусость;… что самоубийство — грех; тогда как совершенно очевидно, что ничем так не дорожит человек — как его жизнью». ©Артур Шопенгауэр
Трандуил раздраженно проводит рукой по волосам, окидывая недовольным взглядом возбужденно шелестящие деревья, качающиеся будто на сильнейшем ветру, которого и в помине не было. Лес был растерян, взволнован и даже... испуган? Именно это заставило короля, засидевшегося за картами и отчетами, подняться в полночь из-за стола, тенью покинув дворец и, незаметно проскользнув мимо стражи, оказаться наконец под темными кронами древ-исполинов. Ветки тянутся к нему, движутся под ногами корни, сотрясая землю. Вокруг стоит странная тишина — молчат птицы, не слышно и зверей, лишь мерное биение его собственного сердца сплетается в чудном ритме с шуршащей листвой и скрипом деревьев. Трандуил ступает медленно, будто бы через силу, не понимая толком, что чувствует в это мгновение. Внутри все притаилось — затишье перед бурей. Бурей, что последует совсем скоро — он уверен. И для всех будет лучше, если в этот миг он останется в полном одиночестве. Подобные вспышки и пытаться подавить бесполезно: в конечном итоге все завершится еще хуже, окончательно стирая внутренние границы. Но они нужны, необходимы. Иначе — смерть. Эмоции будут всегда, как бы сильно он ни желал обратного. Эмоции же поднимают Магию. Магия же бушует в фэа ураганом, выжигая изнутри, и Трандуил знает, Моргот возьми, что не дай он этой силе хоть иногда вырываться наружу - от него остается лишь выгоревшая оболочка да дикая стихия внутри. И ничего больше. Конец. И Трандуил предпочитал оставаться живым, сохраняя большую часть времени здравый рассудок, чем в один день умереть как личность, оставляя свое тело безликой силе. Повторять древние традиции, созданные самыми первыми членами их семьи, не хотелось. Трандуил трет переносицу, качая головой в ответ на свои мысли. На периферии сознания появилось странное леденящее чувство свершившейся беды. Словно бы случилось что-то страшное, что-то непоправимое... Он делает несколько шагов вперед, отмечая, что и деревья теперь затихли, оставляя его в звенящей тишине. Беспокойство усиливается, болью давит на виски, пульсирует в кончиках пальцев. Впервые за ужасающе долгое время Трандуилу становится по-настоящему страшно. Шаг, еще один, второй, третий... Дыхание сбивается, а перед глазами расходятся белые круги. Сердце на миг замирает в груди, выделывая бешеный кульбит. Валар... До боли знакомые синие глаза, — такие стеклянные, пустые глаза, — равнодушно глядят в невозможно светлое небо, алая кровь ярким пятном выделяется на серой коже. — Нет, нет, нет, — сбивчиво шепчет он, опускаясь на колени. — Нет... Его мутит. Холодные стертые пальцы в собственной руке ощущаются ужасно неправильно, плохо. Трандуил открывает было рот, пытаясь закричать, но лишь сдавленно хрипит, чувствуя, как все силы в мгновение ока покидают тело. Он закрывает рот руками, кусая губы до солоноватого привкуса крови во рту, с удивлением ощущая, как горячие дорожки слез опаляют кожу. — Нет, нет, — Трандуила трясет, а случайный взгляд на испачканный в черной запекшейся крови кинжал, лежащий на примятой траве, вызывает новый приступ тошноты. Тело Леголаса необычайно легкое, слишком легкое, и Трандуил прижимает его к груди, чувствуя, как губы сами собой кривятся в безумной улыбке. Объятия. Первые за чудовищно долгий срок. Он отчаянно обнимает сына, до боли стискивая пальцы, и лишь судорожно хрипит, когда в нос бьет тяжелый запах мертвого тела, вместо привычного аромата дождя и земли, что всегда приносит с собою Леголас, пусть и не замечая того. Но этого больше нет. Есть лишь отвратительно холодная кожа, удивленно распахнутые глаза и слипшиеся от крови волосы. Но этого быть не может — Трандуил уверен. Он просто знает, Моргот возьми, знает и все тут. Леголас ведь не может... умереть, правда же? Пройдет мгновение, и он вновь шевельнется, вырываясь из объятий, тряхнет волосами, злобно сверкнет глазами и, фыркнув что-нибудь идеально-вежливое, уйдет, чтобы в следующий раз встретиться с отцом лишь спустя несколько столетий. Трандуил тогда непременно скажет какую-нибудь колючую и неправильную колкость, попытается задеть, оскорбит и на этом все закончится, они снова разойдутся и все станет, как прежде, правда ведь?... Леголас, его светлый, живой, несдержанный, горячий Леголас, горящий ярчайшим пламенем, не может просто так взять и потухнуть, Трандуил просто знает это. Хочет думать, что знает. Но этого отчего-то не происходит. Трандуил трясет его за плечи, бьет по щекам, не обращая внимания на слезы, градом катящиеся из собственных глаз, кричит очередной бред про то, как ненавидит его, больше всего на свете желая, чтобы Леголас очнулся, как и прежде, виновато опуская голову, и что-то шепча в свое оправдание, просто, чтобы убедиться, что все в порядке. Но Леголас почему-то не просыпается, тряпичной куклой развалившись в его руках. Леголас не дышит, не сверкает глазами, не фыркает, проклятое сердце в его груди не бьется. Леголас не делает вообще ничего. И Трандуил просто кричит. Посылает проклятия в равнодушные небеса, кричит о том, как же ненавидит его, просто Моргот возьми кричит, чтобы заполнить эту морготову пустоту внутри. Чтобы прервать тишину, чтобы разбудить, чтобы просто знать, что сам он жив. Жив, пусть обратного никогда прежде сильнее не желал. Но он жив, он дышит, его сердце бешено быстро стучит в груди, он сейчас кричит, срывая в хрип голос, он до боли стискивает холодные пальцы мертвеца. Трандуилу просто больно, Трандуилу страшно, Трандуил впервые в жизни ненавидит так сильно. Себя, Леголаса, проклятый лес и морготовых Валар, там, незримо далеко, во главе с Эру. Мир внутри него не ломается, нет, - было бы чему сломаться вновь, - он горит. Полыхает черным пламенем, выжигая все, заполняя его с головой, накрывая огромной будущей волной, и сметая все хлипкие стены, выстроенные им когда-то столь тщательно. Потому что смысла больше нет. Его последний якорь мертв. Его дитя, его кровь и плоть, его прошлое, настоящее и будущее, слившиеся в одном слишком хрупком теле, его начало и конец - разрушены. Мертвы. Леголас. Его личное безумие, тот, кого он любил и ненавидел сильнее всего в этом мире, его самое драгоценное сокровище, его сын, заслуживающий безоговорочной любви уже только по праву рождения, мертв. Трандуил громко хохочет в звонкой тишине леса, смаргивая пелену слез пред глазами, и судорожно цепляется за ледяные пальцы, больше всего на свете боясь отпустить их. Леголас, его сын. Сын, любимый слишком сильно, так, что любовь расцвела ядовитыми бутонами в его старом больном сердце, обратившись душистой ненавистью. Его единственное драгоценное дитя, стеклянными глазами смотрящее сейчас в синие небо. Его ребенок, убитый его собственными руками. Трандуил судорожно хватает ртом воздух, перебарывая новый приступ смеха, и задирает голову с безумной улыбкой на губах, глядя на чистое, синее небо и золотой круг солнца. Все самое страшное всегда происходит именно в такое дни, когда меньше всего ожидаешь бури. Именно тогда, конец бывает как никогда близок, а солнечные лучи снова будут танцевать в лужицах крови, как и сотни раз до. Именно в такой день и придет его конец, — Трандуил знал это всегда. Но будь он проклят, если не сделает все, что в его силах, и даже больше, лишь бы отсрочить финал. Потому что такой конец для своей истории он принять готов не был. Потому что Леголас был достоин большего.***
— Милорд, я не могу ничего сделать, как бы не желал, — целитель смотрит обреченно, устало, слишком хорошо понимая, что ждет его за эти слова. — Было слишком поздно. Его Высочество мертв. «Мертв», — звоном отдается в голове, но Трандуил молчит, кусая губы, лишь жадно вглядываясь в выцветшие синие глаза. Такие красивые синие глаза, что становились светло-бирюзовыми и играли золотыми смешинками на солнце, когда Леголас был счастлив, и темнели до в точности такого же холодно оттенка, который Трандуил видел в зеркале в те дни, когда бывал зол. И вспыхивали яркой синевой в моменты боли, подергиваясь мутно-белой поволокой. Кажется, Леголас был красив, — Трандуилу всегда было плевать. Он смотрел только в эти глаза, раз за разом окунаясь в водоворот цветных картинок-воспоминаний, приносящих каждый раз лишь новые приступы томительно-сладкой боли. Слишком уж много прошлого было в глазах его сына. Кровь не водица, так вроде говорят? Он криво усмехается, рассеянно проводя рукой по спутанным грязным волосам Леголаса. — Мертв? — переспрашивает Трандуил, не понимающе улыбаясь. — Что за бред? С ним ведь все в порядке, он просто спит, я же знаю... — Милорд. Не стоит, прошу вас. Это не выход, — лекарь хмурится и устало массирует виски, быстрым взглядом окидывая пергамент в своих руках. — Принц мертв, мой владыка, его не спасти, не воскресить. Лучше бы вам озаботиться похоронами и выбором нового наследника. Трандуил быстро моргает. Прокушенная губа кровоточит, и маленькие потеки крови струйками расчерчивают подбородок. Перед глазами встает темная лесная впадина, растрепанные светлые волосы и четко очерченное лицо, пусто глядящее вверх, в просвет меж кронами деревьев, туда, где показались первые лучи восходящего солнца. Кажется, Леголас всегда любил Луну больше звезд, но втайне от самого себя отдавал предпочтение Ариэн и ее золотой ладье. Его щеки всегда окрашивал легкий румянец, а глаза задорно вспыхивали, когда из-за туч на мгновение выскальзывало маленькое далекое солнце, золотившее светлые волосы и отмечая веснушками бледную кожу. Леголас, кажется, и правда любил эти редкие моменты чистого, пьянящего счастья. А Трандуил любил любоваться им украдкой. Любил. Больше — нет. — Нет... — шепчет Трандуил, широко распахивая глаза. — Он не мертв. Он не может умереть... Я не позволю... Есть ведь один способ, он ведь знает, что нужно сделать, действительно знает... Он все исправит, сделает так, чтобы все вновь стало хорошо, правильно, как прежде... Надо только найти и просто... И просто загадать желание, заплатив за него определенную цену. Так просто и все. Дверь Палат Исцеления с оглушительным стуком закрывается и он уже просто бежит, не обращая внимания на пораженные и брезгливые взгляды, бежит, слыша лишь грохот собственного сердца в груди, бежит до тех пор, пока не оказывается наконец на опушке леса и не останавливается, чтобы перевести дыхание. Время вдруг замирает, оставляя его в полнейшей тишине, будто весь мир внезапно опустел. Отчего-то кажется, что секунды тянутся мучительно долго, а на Трандуила наваливается необычайная усталость, прижимая к земле. Раз, два, три. Кинжал рассекает ладонь и алая кровь пачкает черную землю с пожухлой травой. Четыре, пять, шесть. Хриплый, дрожащий от волнения голос повинуется почти сразу, нужные слова сами собой вспыхивают в памяти, ложась на язык. Магия клубится внутри, трещит на кончиках пальцев, срываясь белыми искрами. Трандуил закрывает глаза, вдыхая полной грудью. Слишком давно он не чувствовал чего-то подобного. Силы, струящейся по жилам и готовой послушно повиноваться первой его мысли, бурной рекой снося его давно треснувшую стену. Слишком давно Трандуил не ощущал этой свободы, когда кажется, будто ты всесилен и нет никаких преград. Это было чересчур обманчивое, опасное чувство, отказаться от которого было до тошноты сложно, но необходимо. Ощущение всесилия несет за собою лишь глупость и пренебрежение последствиями, что были непозволительной роскошью, да оправданием для эльфят. А сейчас это вновь вернулось, захлестывая его с головой. Трандуил открывает глаза, со странной смесью чувств глядя на вспыхнувший разноцветными огнями воздух пред собою. Он со свистом втягивает воздух, ощущая внутри странное спокойствие, волной окутывающее его. Отчего-то становится уже все равно. В конце концов, терять больше нечего; пусть умом Трандуил и знал, что это — на самом деле не так. Короткий всполох света и Трандуил вновь прикусывает губу, невольно хмурясь. — Здравствуй, отец, — сухо произносит он, изо всех сил стараясь убрать все чувства из голоса, спрятать истинные мысли за крепким щитом равнодушия, что сам собой возникал каждый раз, стоило им встретиться. Орофер насмешливо ухмыляется, точь-в-точь как прежде, складывая руки на груди и глядя на него сверху вниз своими пронзительными синими глазами, что, казалось, были способны в одно мгновение проникнуть сквозь все маски, заглядывая в самую душу. — Трандуил. — Валар, этот голос... Трандуилу кажется, будто сердце в груди делает кульбит, и невольно вздрагивает под тяжёлым взглядом отца. В напряженном разуме бьется мысль о том, что это неправильно, это ошибка и возможно, одна из худших в его жизни. Но он лишь стоит, молча разглядывая серебристую фигуру. Отчего-то нет ни удивления, ни злости, ни радости - ничего нет. Его будто выпили досуха, оставив лишь пустую оболочку. Наверное, просто слишком много времени прошло. Он скорбел, действительно скорбел, когда-то незримо давно; ненавидел со всем привычным огнем, и любил также сильно, зачастую творил откровенные глупости в попытке привлечь внимание отца, заслужить хотя бы вспышку ярости, хоть что-то, кроме ледяного равнодушия. А после вдруг стало все равно. Появились цели важнее, жизнь внезапно вывернулась наизнанку, становясь во сто крат сложнее и запутаннее, и желание тратить время на нечто подобное пропало. Но затем отец умер, оставляя его одного в целом мире с окровавленным венцом на голове и переломанным сердцем в груди. Но и боль когда-нибудь проходит, вновь сменяясь туманным безразличием. Старые воспоминания тонут в пучине новых, покрываясь пылью и вот, сейчас Трандуил, стоя напротив отца, пристально и до странного жадно вглядывающегося в лицо сына, ощущал лишь пустоту. Не было желания обнять, закричать, начать обвинять или проклинать. Этот... призрак из прошлого, блеклая тень былого, тот, кого когда-то давно он называл «отцом», вызывал только расчетливый, циничный интерес. Но не более. — И что же такое должно было произойти, чтобы мой дорогой сын наконец решился использовать свою власть по назначению? — бесцветно спрашивает Орофер, будто враз потеряв весь запал. — Мой сын, Леголас. Он... — Трандуил запинается на полуслове, прикрывая на миг глаза в попытке прогнать появляющиеся перед внутренним взором картины, и громко сглатывает ком в горле. — Сошел с ума и сейчас мертв? — холодно интересуется дух, наклоняя голову на бок и ухмыляясь. — И отчего же, позволь спросить, это тебя взволновало? Трандуил вздрагивает, с немым шоком глядя на отца, и не может произнести ни слова. — Откуда ты?... — Откуда узнал? — Орофер криво ухмыляется, в мгновение ока оказываясь в паре дюймов от сына. — Так ли это важно, а, мой дорогой сын? Твой прелестный отпрыск, мягко говоря не дотягивал, попросту не соотвествовал. Он был слаб и лишь позорил благородное имя нашей семьи своими выходками. Его необходимо было удалить, как отсекают заболевшую ветвь у дерева, и ты сам это прекрасно понимал. Так в чем проблема? — Он мой сын, и я люблю его, хочешь ли ты понять это или нет, — шипит Трандуил, сжимая кулаки. «Люблю»? Громкое слово. Но любит ли он Леголаса по-настоящему? Трандуил и сам не знал ответа, произнося вслух эти слова. — Ложь. — Твердо отвечает Орофер, хмуря брови. И Трандуил внезапно замирает, понимая весь смысл сказанных им ранее слов. Значит ли это?... Нет, не может быть. Попросту невозможно, да и Леголас не стал бы... — Не лги мне, Трандуил. И не лги самому себе. Ты не любил его, сын мой. Любовь ведь такой не бывает и ты это знаешь. Трандуил стискивает зубы, но молчит, лишь опуская ниже голову и вздрагивая, словно от удара. Он не может вспылить сейчас, разрушая ту хлипкую концентрацию, не может позволить отцу исчезнуть, не дав ответов. Все может закончиться так, — он уверен. А Орофер лишь жестко усмехается, продолжая говорить: — Это не было любовью, — ядовито цедит он сквозь зубы, с наслаждением глядя на напрягшегося сына. — Это было безумием, Трандуил, зависимостью. Болезненной, неправильной зависимостью. Тебе ведь так нравилось причинять ему боль, не правда ли? Нравилось видеть его гнев, наблюдать, как он ломается от одного твоего слова. Ты же и сыном его не считал, верно? — Он был твоим сокровищем. Блестящей побрякушкой, ярчайшим камнем в твоей короне, расстаться с которым ты бы не смог никогда. Я знаю, я знаю все, можешь поверить на слово. Ты ведь готов был запереть его, запрятать в своей сокровищнице, скрыть от чужих глаз. Орофер насмешливо фыркает, качая головой. — Ты считал его своей собственностью, сверкающим драгоценным камешком, который принадлежал тебе одному. Но только вот беда: камень-то поблекнул, затупились грани, а теперь он и вовсе раскололся, рассыпался, не выдержав давления. И знаешь, довольно странно, что ты с таким отчаянием продолжаешь цепляться за него, не желая отпустить. — Сломанные игрушки необходимо выкидывать, Трандуил, так что я спрошу тебя в последний раз, и хочу услышать правдивый ответ: почему ты противишься его смерти, как никогда не делал до сих пор? Скольких ты уже потерял, скольких отпустил, добровольно, пусть и с болью? Так чем же отличается от них всех этот мальчишка? Чем он заслуживает жизни? Трандуил смотрит на него, не моргая. Чем? А чем заслуживает жизни он сам, чем заслуживал жизни его отец и чем заслужил такой смерти? Отец был прав. Во всем сказанном, каждое слово было истинно, — Трандуил знал это, с самого начала знал. Но остановиться не мог; не сумел по слабости своей пресечь на корню болезненную привязанность, не позволить этому зайти настолько далеко. — Он просто ребенок, который пострадал из-за меня, моих ошибок, моего безумия. Не он был виновен во всем произошедшем и ты, отец, знаешь это. Трандуил поднимает подбородок, твердо встречая раздраженный взгляд отца, и отвечая на него с не меньшей яростью. У них обоих был повод ненавидеть друг друга и желать другому смерти; они никогда не были отцом и сыном в полном смысле этого слова, порой союзники, чаще — противники, но не больше. Леголас же был другим. Он не умел ненавидеть, не умел злиться, и так и не сумел стать таким, каким когда-то Трандуилу стать пришлось. Он стал лучше. Трандуил слабо улыбается, проводя рукой по лицу. Поймет ли отец? Нет, разумеется, нет, никогда. Но другого выхода нет. — Леголас заслуживал лучшего отца и куда более хорошей жизни, — тихо произносит он, ощущая, как плечи опускаются под тяжестью невыносимой усталости — наверняка последствия ритуала, откат. В конце концов, и Трандуил никогда не был всесилен. — Он просто заслуживает жизни, понимаешь? И я готов сделать все, что угодно, лишь бы вернуть ее ему. — Вот как. — Орофер больше не хмурится, со скучающим интересом вглядываясь в лицо сына, будто пытаясь отыскать там что-то, другим незаметное. И удовлетворенно кивает, отступая на несколько шагов назад. Трандуил выдыхает, пряча лицо в ладонях, сил сдерживаться больше нет, он выжат, опустошен. Но отец внезапно улыбается, кривовато, слабо, и до странного искренне. Так, как никогда не улыбался ему при жизни. Внезапно в разуме вспыхивает до того простая и легкая мысль, - кажется, это закончилось, - что он невольно улыбается в ответ. Орофер кивает ему, горько усмехаясь. — Хорошо, это хорошо, пожалуй... Твой сын будет жить, Трандуил. Прощай. И прости, если сможешь.