***
На следующий день, когда редколлегия (2) собралась на очередной планёрке, Ольга озвучила идеи, что пришли в голову ей, редакторам и некоторым корреспондентам. Немногие из них действительно получали удовольствие от того, что делали. Нельзя было сказать, что на них держался весь отдел, но без них газета точно бы лишилась хороших материалов. Ваевский одобрил лишь треть из них, остальное забраковал. К концу планёрки один из редакторов, как обычно это бывало по пятницам, проанализировал вышедший на неделе номер и дал свою оценку текстам, которые зацепили его и потенциальных читателей. — Согласен, Соломатин молодец, — ответил Семён Васильевич, раскрыв полосу с текстом под названием «Пора расправить парашют». — Он открывает для себя новые грани. Думаю, в отделе новостей работает отличный очеркист (3). Услышав это, Ольга сжала зубы. Всё-таки она редактор, её задача — делать текст лучше. И когда планёрка подошла к концу, не преминула подойти к Олегу и передать ему слова Ваевского. — Да, спасибо, — коротко бросил Олег. — Вы читали полосу? — Перечитывал. И всё учёл, — лениво ответил Соломатин. Работа редакции «Московского обозревателя» вступила в силу. Застучали пальцы по клавиатурам, зазвучали голоса журналистов, общающихся с экспертами по телефону. Вместе с напряжённой работой слышались и болтовня, и чей-то заливистый смех, и переругивания между редакторами и корреспондентами. Но этот шум давно никому не мешал — все, кто хотя бы месяц работали в «Мособозревателе», воспринимали его как фон, гудящий на периферии. Некоторые всё же сердились, но наушники ловко заглушали любые крики и гомон. Номер активно создавался: корреспонденты настукивали заметки, бильды (4) подбирали фотографии, верстальщики оформляли полосы, подгоняя материалы под нужный размер, рисуя подвёрсты (5) и выделяя место для новых текстов, журналисты присылали написанное «с полей» (6), а редакторы, ворча, правили их ошибки и отправляли репортажи, интервью и прочее на корректуру. Пообедав и покурив, Ольга принялась разбирать письма, что присылали сердобольные или возмущённые читатели. Львиная доля, конечно, предназначалась последним: те нередко сообщали, что журналисты «Московского обозревателя» нагло врут честным пенсионерам, а те от этого очень страдают. К сожалению, большинство таких писем отправлялось в архив — отвечать на подобные сообщения в политику редакции не входило. Однако нашлось письмо, которое привлекло внимание Ольги. В простеньком конверте с московскими марками скрывался сложенный надвое тетрадный листок, на котором косым почерком, со скачущими буквами и множеством ошибок, было выведено:«Уважаемая ридакция «Московского обозревателя»! Пишет вам жительница района Люблино, Лежнёва Надежда Валерьевна. В нашей семье случилась беда. Мою дочь, 14 лет от роду, Екатерину Лежнёву, похитил мой муж Борис. Я пыталась с ним связаться, но Борис небрал трубку и неоткрывал двери. Дочь тоже на звонки неотвечает, видимо потому что отец её запугал. Из за его скотского отношения ко мне и дочери я пыталась развестись с ним, но он нехочет подписывать бумаги на отрез. В полиции мне сказали, что Борис отец дочери и все разногласия связанные с её воспитанием нужно решать через суд. Прошу обратить внимание на столь вопющий случай и оказать нам помощь! С уважением, Лежнёва Надежда Валерьевна».
Внизу, под подписью, читательница оставила свой адрес и контакты. — Люба, — позвала Ольга одну из сотрудниц отдела. Тоже «старушку». Хрупкая девушка мгновенно отозвалась и нехило удивилась, когда начальница передала письмо. Но ничего сперва не сказала. — Посмотри. Мне кажется, это твоя тема. Созвонись с этой женщиной и выясни подробности. Из этого можно сделать интересный материал на социальную тематику. Изучив текст письма, Люба нахмурилась и вынесла вердикт: — Ольга, ну у неё же муж явно не в себе. Вдруг откажется давать комментарии? — А ты так и напиши. Отсутствие результата — это тоже результат. И причём важный, — ответила Ольга, ничуть не удивлённая таким вопросом от коллег. Неадекватных героев журналисты встречают чаще, чем собственных коллег. И это уже обыденность.***
Вернувшись домой, Ольга снова позвонила матери, но этот звонок, как и все прочие, не вызвал никакой радости. Елена Викторовна отвечала всегда лишь ради того, чтобы Полина могла поговорить с мамой: бесконечно щедрая к внучке, она была безжалостна к дочери. Однако всякий раз, когда голосок Полины звучал в трубке, сердце стучало спокойно, переполняясь нежностью. Ольга убеждала себя: скоро, совсем скоро всё наладится. Она помирится с матерью, и они втроём заживут, как прежде. Но это «скоро» не наступало уже почти год. — Мамуленька! — услышала Ольга детский визг вместо сухого «Алло», когда трубку сняли. Удивлённая, она не сразу ответила, но, когда Полина повторила: «Мамуленька!», заговорила: — Здравствуй, милая. А где бабушка? Почему она трубку не взяла? — Она в туалете. А я вот услышала звонок и решила сама ответить. — Умничка. Как у тебя дела? Как школа? Полина поделилась пережитым за день, рассказала, что получила очередную пятерку по математике, и каждый раз заливалась смехом, вспоминая, как играла с подружкой на продлёнке. В груди что-то неизбежно сжималось, когда Ольга слушала её голос. Хотелось бросить трубку сейчас же и приехать к ней, обнять, поцеловать и больше никогда не отпускать. — Мамочка, а ты мне собачку купишь? Я буду за ней хорошо ухаживать! Честно-честно! — напомнила Полина, и Ольга, нервно спохватившись, произнесла: — Скоро-скоро… — «Ох, чёрт! Я забыла!», — пронзила голову мысль, но Ольга смолчала. Нельзя сейчас расстраивать дочь. — Это что такое? А ну дай сюда! — возмущённый голос матери прервал разговор, и Ольга вновь услышала холодное: — Здравствуй. Поговорили и хватит. Пора спать. — Мама, я приеду в субботу, — предупредила Ольга, а вслед за этой репликой зазвучали короткие гудки. Ей так хотелось однажды перестать их слышать из маминого телефона. Хотелось, чтобы однажды мама сама позвонила ей и спросила, как дела. Но пропасть оставалась пропастью.