«Твердо стой в завете твоём и пребывай в нём и состарься в деле твоём». (Сир. 11. 19)
I
Джейн просыпается на больничной каталке. Над головой проносятся белые люминесцентные лампы, бьющие в глаза, в уши отдаёт тяжёлым скрипом несмазанных колëс, а нос ощущает непереносимый купаж спирта и крови. Боли нет. Она не чувствует ни слабости, ни страха. Сознание спутанное, мысли обрывочные, хаотичные. Она не может сосредоточиться ни на одном ощущении, ни на одном воспоминании. На мгновения ей кажется, что она — не она вовсе, а кто-то другой, потом осознаёт, что не чувствует собственного тела, ни одной мышцы, ни одной клетки, но эта мысль совершенно не ужасает еë, скорее, приносит облегчение. Джейн чувствует себя лëгкой и пустой, словно призрак. Джейн умирает. Последние недели еë тело было подвластно ей как никогда. Оно было холодным и бесчувственным, словно статуя, но вместе с тем мягким и податливым, словно глина. Оно ни на что не реагировало, ни на что не отзывалось, но без колебаний выполняло всë то, что твердил разум. Еë пальцы гладили чужую огрубевшую кожу, но она не ощущала еë, словно все тактильные рецепторы единовременно отмерли, еë губы касались чужих, сухих и горячих, но она не чувствовала ни вожделения, ни отвращения. Джейн гордилась своим стоицизмом, и еë жизненная философия давала силы. Не терпеть, но сдерживаться. Неожиданная мысль разит, словно новый острый удар. За что он просил прощения — за что именно? За то, что разрушил еë жизнь? Убил еë семью и искалечил еë саму? За то, что не спас? — тогда или теперь? Он плакал. Он плакал, а она ничего не чувствовала. Ни гнева, ни жалости. Даже боли. Она так привыкла к ним — к жалости к себе, к гневу на судьбу и к перманентной ноющей боли — что уже не помнит, когда было по-другому, когда было нормально. Десять лет она жила в кошмаре, созданном еë несостоявшимся убийцей и ставшим для неë новой нормой. Джейн чувствует свою руку. Джейн сжимает еë в кулак. Джейн не умрëт так. Это ещë не всë. Это только начало. Начало его кошмара. Его страданий. Его боли. Истинной боли. Джейн не чувствует мышц лица от болевого шока, но если бы могла — улыбнулась. Всë идëт ровно так, как она запланировала.II
Мир возвращается с болью. Тупой и всеохватывающей, так, что невозможно определить, что именно является эпицентром. Болит всë тело, каждая клетка, каждый органоид каждой клетки. Джейн дышит поверхностно и рвано, пытается наладить ритм и сосредоточиться. Мышцы налиты свинцом, неприподъемным и неподатливым, в висках пульсирует невыносимый спазм, мешающий поднять тяжёлые веки. Способность мыслить и воспринимать возвращается постепенно, и Джейн даёт себе время, чтобы ощутить собственное тело и его положение в пространстве. Она, превозмогая, медленно шевелит пальцами, затем — ступней, чувствует, что может согнуть колено, но не делает резких движений. Руки тоже поддаются. Значит, кризис позади, и, очевидно, она провела под медицинским присмотром уже какой-то период. Одна простая мысль вмиг съедает всю жгучую боль. Она жива. Нет, не так. Она выжила. Выжила снова. Выжила, потому что должна. Должна убить всех ублюдков, до которых только сможет дотянуться. И пока она не выполнит своё предназначение, она не имеет права покинуть этот мир и будет возвращаться в него снова и снова, как бессмертный символ справедливого воздаяния. Она выжила, потому что получила карт-бланш на претворение этих целей, подтверждение своих притязаний на титул палача. Она выжила, потому что права. Потому что делает всë правильно. Джейн плачет. Ей так легко и радостно, словно всë закончилось, и она оказалась в объятиях матери. Насилу отрывает голову от подушки и приподнимает шею. Осматривается. В одноместной палате приглушен свет, окна плотно зашторены, несмотря на то, что справа гудит вентилятор, перегоняющий воздух, стоит духота. Когда к ней придут, надо попросить открыть окно. Это точно не Блэквотер. Насколько ей известно, в клинике нет специализированного стационара, там не смогли бы оказать серьёзную хирургическую помощь. А ей нужна была очевидно серьëзная помощь: Джуллиан ударил еë ножом три раза, все удары пришлись в брюшную полость. Джейн всë помнит. Еë сознание ясное. Конечно, это было рискованно. Конечно, это было сложно. В любой момент всë могло пойти не по плану, но в итоге единственное, что вылилось из задуманной картины, выстрел за несколько минут до взрыва. Надо будет поискать информацию об этом инциденте, но это далеко не первостепенное дело. Интересно, сколько человек погибло? Там были медсестры и охранники. Их отнятые жизни — еë вина. Джейн перестаёт плакать. Так бывает. Разумеется, жертвы были закономерны: она намеревалась принести в жертву даже саму себя и смиренно приняла смерть, но вместо неё погибли другие люди. Так было надо. Куда важнее, сколько тварей ей удалось уничтожить? Это — еë заслуга. На её глазах Джефф убил одного, второго, Джулиана, как она уверена, он убил постфактум, когда увидел, что она ранена. Этих двоих она запишет на свой счёт. А взрыв? Она же не зря пошла на всë это? У неё было две недели на подготовку, чтобы воспользоваться предстоящей конференцией, сопутствующим общественным интересом и шансом претворить свой план в реальность без пристального внимания медперсонала. Нужно было совместить как причинение боли Джеффу, так и перестраховку на случай своей реальной смерти. Ей нужен был человек, который смог бы её убить, кто-то достаточно безжалостный, но недостаточно умный, чтобы противостоять еë манипуляциям. Убийцей не мог выступать Джефф сам по себе. Во-первых, он не смог бы — Джейн лишь прочнее укоренила своё убеждение в этом. Во-вторых, ему отводилась совершенно иная роль — роль спасителя. Поэтому она выбрала Джулиана, вора и убийцу двух подельников, неоформленного, неорганизованного, но идейного и деятельного. Она зацепила его внимание и убедила, что тоже хочет бежать, Джулиан растаял быстро, и они начали готовить план бунта. Джейн пообещала ему, что поможет вооружить бунтовщиков и избавится от максимально возможного количества охранников (для себя — чтобы не подставлять людей под удар, для него — чтобы развязать руки и облегчить побег). Джулиан пообещал ей, что кто-то из его парней возьмёт на себя нулевого, как опасную единицу, способную помешать побегу, а также — что приведёт её в чувства, если она струсит в последний момент. — Если я попрошу перестать, хорошенько ударь меня, не задумываясь! Я боюсь, что дам заднюю, что испугаюсь последствий, тогда образумь меня, ладно? Он выполнил обещание — дал ей пощёчину. А она, воспользовавшись сближением, намеренно налетела на нож, так, чтобы это выглядело реальным нападением. Главное, чтобы поверил Джефф. И это оказалось проще всего. От полученного ранения она почти потеряла связь с реальностью, болевой шок лишил еë слуха и зрения, но Джейн запомнила вполне осознанно, как Джефф повëл себя, как отреагировал. Он такой доверчивый. Даже мысли не допустил, что это представление Джейн разыграла ради него. Интересно, как он сейчас? Она кусает губы, чтобы подавить улыбку. Наверняка ему очень больно. Больнее, чем ей. Как же хочется посмотреть! Понаблюдать за ним хотя бы издалека! Он ведь жив? Наверняка жив. Этот подонок слишком невезучий, чтобы умереть. Организовать взрыв было тяжелее, но он органично вписался в общую картину еë плана. Необходимо было устроить что-то масштабное и зрелищное, что-то, что способно убить так много преступников, что Джейн не было бы обидно умирать, не реализовав свои замыслы. Также она решила, что не станет рисковать собой до взрыва, до того, как убедится, что он успешно произошёл. Всë сложилось благополучно — конечно, заслугами Бена. Он не только помог ей в добыче информации обо всех заключённых, попавших в её поле зрения, но и достал специальную химическую смесь и собственноручно собрал бомбу. Он не углублялся в детали при объяснениях, но Джейн с благодарностью заметила: он снова безоговорочно выполнил все, даже самые сложные, еë поручения. Она рассказала ему только про идею взрыва. Солгала, что хочет помучить Джеффа неведением о её состоянии при возможности для неё пострадать во взрыве, свидетелем которого он обязательно станет. Бен достал для неё холодное оружие, которым она вооружила бунтовщиков, и спрятал его в металлический корпус стационарной видеокамеры, которую привозил в Блэквотер якобы для записи интервью. Он приезжал в Блэквотер каждый день, примелькался всем сменам охранников и наладил с ними контакт так, что они не сканировали его оборудование, когда он заявился в очередной раз. Честно говоря, Джейн не знает, откуда у него завидная коллекция холодного оружия и, что важнее, как и из чего он сделал взрывное устройство, активирующееся автономно в заданное время. Должно быть, этот парень тот ещё криминальный гений и имеет связи, о которых ей не рассказывал. Почему? Ей пришлось не просто довериться ему, не просто положиться, она буквально переложила на него львиную часть своего плана, завещала ему свою жизнь и свои заветы. А он не отплатил ей знанием о том, откуда у него блядская взрывчатка. Джейн разбивает дрожь. Он что-то скрывает. Точно ли их связывает общая цель? Какие мотивы он преследует на самом деле? А если он не журналист? Тогда, может, агент, действующий под прикрытием, втëрся в доверие, побудил к реализации целей и раскрыл еë тайные замыслы. А если сейчас за ней явится наряд полиции и снова арестует? Джейн не боится нового осуждения. Она допускает, что о её причастности к организации попытки побега и взрыва рано или поздно додумается следствие. Понимает, что, намеренно пострадав, не сняла с себя подозрения. Но еë не беспокоит мирское, низменное. Она выжила: Вселенная дала ей право карать, значит, она будет карать. В какой тюрьме её не закрыли бы, какой срок не дали бы, она никогда не перестанет убивать. Людской суд бессмысленен, божественный — не страшен. Могут ли еë казнить? Пускай. Это не имеет значения. Она уже перестраховалась со взрывом, уходить будет легче, а если жалкие людишки в следственном и судебном аппарате не поймут, что и для чего она делает — она и не захочет спасать этот обречённо глупый мир дальше, она будет рада уйти. Джейн осознаёт свою физическую слабость. Тело свинцовое, неподатливое, дыхание поверхностное, рваное, как будто что-то сжимает еë лëгкие, не давая сделать глубокий, полноценный вдох. Она не сразу, преодолевая неподъемную тяжесть собственных мышц, нащупывает пальцами нетканый мешок слева под рëбрами. Подушечками пальцев ощупывает стянутые повязки и крупные рубцы по всему животу. Они саднят и ноют, но Джейн борется с желанием унять зуд. Надо терпеть. Что дальше — сказать сложно. Нужно прийти в себя, восстановить пострадавший организм, поговорить с врачами. Наверняка обо всём случившемся уже знает доктор Шелби, и от него она сможет получить информацию обо всём произошедшем во время еë бессознательного состояния. Надо узнать также, сколько именно времени она успела провести в больнице, за стенами Блэквотер. Чем дольше, тем лучше. Ей бы связаться с Беном, но это не первостепенно. Надо выждать и здесь — проверить его действия, проверить, как он будет вести себя без еë указаний. Последнее, о чем она его попросила, — описать взрыв в Блэквотере без уточнения личностей жертв. Он не задавал вопросов, но по его безмолвной реакции Джейн поняла, что цель такой просьбы осталась для него загадкой: вряд ли Джефф читает газеты, на кого тогда направлена статья, допускающая возможность смерти Джейн? Она прикрывает дрожащие веки. Приятное, интригующее неведение даëт ей чувство расслабленной лености и отговаривает от решительного усилия позвать кого-то, сообщив о своëм пробуждении. Она ещë немного поспит, а потом — будет видно.III
Джейн просыпается в темноте. Вокруг такой густой сумрак, что она не сразу понимает, открыла ли глаза, и, если да, не разбила ли её слепота. Но потом к темноте начинает привыкать, и уже различает контуры знакомых предметов своей больничной палаты. Эта атмосфера, тишина и одиночество внушают ей умиротворение. Она чувствует себя какой-то пустой и уставшей, но усталость эта приятная, а пустота — возвышающая над мирским и обывательским. Джейн чувствует себя бессмертной. Правой. Избранной. Впервые за всю свою жизнь она чувствует себя такой счастливой. Оказывается, для этого ей надо было умереть и воскреснуть из пепла. Всë идёт правильно. Всё идёт так, как задумано. Не высшими силами или метафизическим Богом — а самой Джейн. В её пострадавшем, сломленном теле и заключена высшая сила, дóлжная судить и карать. Это её судьба. Её предназначение. В своём тихом счастье она чувствует себя великодушной, но не всепрощающей. Она не способна простить. Прощения не существует. В её системе ценностей нет ничего и никого, что способно заслужить прощение. Однако её посещает лёгкая мысль — она не убьёт Джеффа. Не потому, что не сможет (сможет!), не потому, что дарует ему прощение (не простит!), а потому что проклинает его этой жизнью. Он должен жить. Жить, чтобы страдать и мучиться. Жить, чтобы мечтать о смерти. Это будет его болью. Его тоской. Его скорбью. Той скорбью, в которой десять лет жила она. Поэтому Джейн действительно надеется, что он жив. Она правда хочет, чтобы он жил. Надо будет спросить про него — но только про это. Она будет здесь, он — там. Она будет знать, что он жив, и догадываться, что страдает, а он — нет. Ему, конечно, никто и никогда не должен будет рассказать, что она снова выжила. Что в этот раз она победила. Полоска света разрезает темноту, по очертаниям Джейн догадывается, что кто-то вошёл в палату из освещённого коридора. Секунды она молчит, не двигается и с тревогой вглядывается в темноту, но, как только человек усаживается в кресло в углу комнаты, Джейн понимает, что он явно не представляет угрозы. — Доктор Шелби? — собственный голос предаёт. Он тихий, с придыханием, совсем шёпот. Человек вмиг вскакивает с кресла, включает настенный светильник и грузной неловкой походкой подбегает к кровати. Добрый доктор, постаревший словно ещё на десятилетия, одет в гражданское, и без халата кажется Джейн каким-то странным, ненастоящим. Он садится на край кровати, свет одинокой лампочки бьёт ему в спину, оставляя в полумраке его лицо, но по едва уловимым выражениям и тяжёлому всхлипу Джейн определяет, что растроганный старик очень рад. — Господи, девочка, как ты меня напугала! — большая ладонь старика цепляет её застывшие в полусогнутом состоянии пальцы. — Ты жива, дорогая, всё хорошо, ты в больнице. Уже четыре дня. Всë верно. Джейн это уже поняла и согласна со всеми тремя пунктами. Четыре дня — неплохо. Мало, конечно, но тогда она сможет быстрее наверстать упущенное. И, в конце концов, её же не выписывают и не возвращают в Блэквотер прямо завтра? Время ещё есть. — Что произошло? — она постарается — по возможности — не прибегать ко лжи, по крайней мере, в разговорах с доктором Шелби. Он хороший, и она его любит, но он её не поймёт. Нужно узнать, каково текущее положение дел, что и кому известно, и что предстоит делать. — Столько всего! Это какой-то кошмар, знаешь, как говорят — чёрная полоса, — он отмахивается жестом, вытирает глаза, но продолжает. — В жилом корпусе второго отделения оказалась взрывчатка, это безумие какое-то! Шесть человек погибло! Девять пострадали. Ещë и эти бунтовщики… Никогда никто не сбегал из Блэквотера. К счастью, конечно, их поймали, но нескольких тоже застрелили — сопротивлялись. Джейн фиксирует цифры. Это важно. Надо знать точнее. Сколько именно тварей уничтожено? — Мистера Гроссмана отстранили. Помнишь его? — Джейн молча кивает. — Жалко его, так жалко, слов нет. У него ещё жена погибла. Это просто кошмар. Это просто какой-то кошмар. Во взрыве? Это сделала Джейн? Она ничего не знает про жену главврача и в целом впервые про неё слышит, может, она тоже работала в клинике? Вряд ли же это простое временнóе совпадение? Нехорошо вышло. — А… я? Что со мной? — вопрос, скорее, направлен на то, чтобы понять, под подозрением ли она. Шелби колеблется. Он поглаживает ладонь Джейн, как бы успокаивая или отвлекая. — Главное, что ты жива! Это самое главное… Ты молодая, сильная, походишь со стомой месяцок-другой, да? Ничего, люди с этим всю жизнь живут. Ты столько крови потеряла, Господи Боже, ещё бы немного… Тебя… в санчасть доставили, первую помощь оказали, вертолёт вызвали. Я впервые на вертолёте полетал! — доктор натужно смеётся. — Какое счастье, Джейн, что ты жива! Как камень с души! — Джефф? Меня же отнёс Джефф? Доктор вздыхает, оттягивая ответ. — Ты помнишь? — Отрывками. Смутно. — Он там такое устроил. Угрожал всем, дрался, чтобы тебе… помогли… Ничего себе, да? Сам еле на ногах стоял. Его так… сильно порезали, да и… Бывает же… Но, может, это всё и… к лучшему? По его туманным формулировкам мало что понятно. Конечно, личность виновника всех её бед всегда была тяжёлой темой для разговора с доктором Шелби, он всегда избегал еë или обрисовывал неясно, чтобы сначала нащупать реакцию Джейн. Она беспокойна сейчас, и он это явно чувствует. Но беспокойна не потому, что боится или ненавидит человека, о котором они говорят. Она просто, блядь, не понимает, жив ли он. Решает спросить напрямую, готовясь к худшему. Если он умер — всë не по плану. Всë не имело смысла. Он должен жить. — Он жив? — голос дрогнул. Как будто она плачет. Он не может умереть так, она ему не позволит! Это слишком просто! Доктор Шелби встаёт с кровати, упершись руками в бёдра для дополнительной опоры. У Джейн дрожат губы. Нет, нет, пожалуйста, нет. Еще пару месяцев назад она мечтала о его смерти, а теперь — это самый страшный её кошмар. — Да, Джейн, он жив. Правда, снова на спец-режиме. Просто… дикий зверь. Бросается на всех. Воет. Страшная картина. Теперь, когда доктора Аллена назначили главврачом, он им особо не занимается, пичкает какими-то препаратами. Думали, утихомирится. А он только злее становится. Страшная судьба, конечно, — он оборачивается на неё. — Я схожу за врачом, хорошо? Я не могу тебя вылечить. Не болезни тела.IV
— Как она? Голос по ту сторону телефонного провода кажется тише и ниже обычного. Закари Шелби подумал бы, что его ближайший друг и начальник — Артур Гроссман — подхватил грипп и охрип, если бы не знал, что тот совсем недавно овдовел и вместе с потерей жены лишился и смысла жизни. Он неплохо держится. Кейт похоронили позавчера, следствие закрыли быстро — сомнений, что это самоубийство, ни у кого не возникло. Даже у Артура. У Артура, обожавшего свою жену, словно она была великим сокровищем или божеством, сошедшим с небес. Она была младше него на двенадцать лет. Жила с прогрессирующей шизофренией, настигшей её совсем рано, после смерти матери. Росла в интернате, несколько приёмных семей жалели девочку, брали её к себе и последовательно возвращали в интернат. Её били, и она била в ответ. Выросла в зверя. Дикого и зашуганного. Совершила массовое убийство в семнадцать. Гроссман, состоявший в комиссии, проводившей психолого-психиатрическую экспертизу, полюбил её с одного взгляда и дал себе слово, что обязательно спасёт еë, что защитит от разрушающей её болезни, что избавит от мук и призраков прошлого. Но Кейт не была создана для любви. Она жила в плохо освещённой палате, почти не разговаривала и проводила однообразные дни либо во сне, либо в наблюдении за ближайшим тëмным углом, где мрачные тени, искривляясь и преломляясь, рисовали только ей понятные образы. Она видела галлюцинации. Так много и так часто, что переставала ощущать границу между реальным и кажущимся, видела монстроподобных созданий вокруг себя и отдавала предпочтение их компании разговорам с постоянно мельтешащим перед глазами высоким светловолосым доктором. Он существовал для неё только в те моменты, когда на его месте она видела нечто. Нечто без глаз, носа и рта. Нечто с длинным белым лицом, неясное, образное, ускользающее, но совсем не пугающее — наоборот, внушавшее покой и умиротворение. Обещавшее защиту. Помощь. Спасение. Тогда она пускала его в свой тёмный, мрачный мир. В кошмар, в котором жила. Рассказывала ему о фантомных болях, о голосах, о навязчивых мыслях, о желании вредить себе и другим. Пила лекарства. Ела. Включала верхнюю лампочку. Но приглушенно, чтобы не напрягать глаза. Могла читать или рисовать. Но не в одиночестве, только под наблюдением того существа. Кейт любила одиночество, но нечто она любила больше. Даже больше Лорен. Даже когда впала в устойчивую ремиссию и поняла, что за безлицей маской монструозного создания скрывался доктор Гроссман, которого она быстро привыкла называть по имени. «В моей смерти нет трагедии, Артур. Я всегда считала тебя самым умным человеком из всех, кого знаю, и ты точно поймёшь, какой смысл я вкладываю. Ты меня простишь и отпустишь. В этом нет боли. Только облегчение. Ногу, пострадавшую от некроза, ампутируют, но организм продолжает полноценную жизнь. Я себя ампутировала. Только и всего». — Пришла в себя, ей… лучше, — Закари прочищает горло. Он боится разговаривать с Артуром, боится, что скажет что-то не то. Он — психиатр с многолетним опытом, он должен знать, как говорить с тем, кто потерял любимого человека. Но сейчас он говорит с другом, а не с пациентом. — Конечно, предстоит реабилитация, но худшее позади. — Я очень рад, Зак. Это отличная новость. Голос привычно ровный, кажущийся безразличным и отстранённым. Но Закари, конечно, догадывается, какая боль кроется за этими словами. Гроссман, сколько он его знает, всегда был серьёзным и хладнокровным человеком, но потеря жены точно сломала его — он наверняка на грани. А теперь его ещё и отстранили от должности главврача, после выстрела, произведённого Кейт и убившего одного из профессоров, прибывших на конференцию в их клинику, после взрыва, унёсшего жизни пятерых заключённых и одного охранника, и после пресеченной попытки побега. Слишком много для одного отстранения. Связи и репутация помогли ему избежать судебных разбирательств, но внутренние проверки всё равно начались, и вскрылись бюрократические махинации с препаратами и перетасовками заключённых по отделениям. Гроссман даже не пытался что-либо скрыть или замять. Он просто принимал все удары судьбы. После этого от него отвернулось профессиональное сообщество, он лишился регалий и лицензии практикующего психиатра без права восстановления. Он мог бы забыться в работе, похоронив жену, но теперь его лишили ещё и этой призрачной надежды на продолжение привычной жизни, на попытку достичь покоя в рутине. Закари тоже потерял жену и дочь — много лет назад они попали в аварию, и основной удар пришёлся на заднее сидение, где были его любимые девочки. Но Закари обрёл смысл жизни в помощи тем, кто в ней нуждается, он нашёл Джейн и полюбил её, как родную. А что делать Артуру? У него больше ничего нет. — Дай, пожалуйста, номер больничного счёта, я оплачу все расходы на операции и реабилитацию. Джейн пострадала по моей халатности, и мне бы хотелось хотя бы попытаться искупить свою вину. — Артур, ты точно ни в чем не виноват! Ты не виноват во всëм, что случилось. Где ты сейчас, дружище? Я могу приехать к тебе? У меня есть хороший коньяк. Должно быть, Артур позволил себе вымученную улыбку. Его тон становится немного бодрее. — Спасибо, мне не помешала бы хорошая компания. Но это придётся отложить. У меня самолёт через два часа, я уже в аэропорту. — Ничего себе! — высказывание получается машинальным. Ничего поразительного в этом нет — Артуру действительно нужно сменить обстановку и отвлечься от всего плохого, свалившегося на него. Но Закари расстроен, Артур ничего не говорил ему про то, что собирается улететь. — Навещу брата в Лондоне. Задержусь на неделю. Может, на две. — Да-да, это правильно, конечно. Ты тогда оставайся на связи, хорошо? Я буду звонить каждый день! Будешь рассказывать мне про этих жеманных англичан. Хорошего тебе перелёта, постарайся поспать. — Конечно, спасибо. Спасибо за всё, Зак. И не забудь про счëт. «Ты за мной не пойдëшь. Не смей. Ты — организм, продолжающий жить. Возможно, поначалу, нехватка ампутированной части будет ощущаться страшной потерей, но потом ты к этому привыкнешь. Примеришь подходящий протез. Поймёшь, что он совсем не тяжёлый, довольно гибкий, если изловчиться, сильнее обычной ноги и совершенно особенный. Такого точно ни у кого нет, а обычной ногой никого не удивишь. Я ухожу не из-за Лорен. А из-за тебя. Из-за Лорен я убила Филиппа Чейса. Из-за тебя — себя. Неудачный предлог. Пусть будет «для» — для тебя. Для тебя я уничтожаю всё зло внутри себя, заставляю замолкнуть все истошно кричащие голоса, исчезнуть все страшные образы. Уничтожая его, я убиваю саму себя. Только и всего».V
Джейн сидит в кровати. Хирург, у которого она наблюдается, порекомендовал ей посильно двигаться, чтобы, самое малое, не онемели конечности, и в перспективе не развились некрозы тканей. Её ноги перебинтованы стяжками, не туго, но ощутимо. Поначалу из-за слабости недвижимых ног, временно потерявших чувствительность, она не обращала внимания на бинты, но теперь они её странно беспокоят. Ей кажется, что они — словно кандалы, напоминание о тяжести её предназначения, или символ непринятия её идеологии обывателями в следственном и судебном аппарате, и, как следствие, еë реального заключения. В больнице скучно — шли пятые сутки. В прострации и апатии, охвативших Джейн, она не может, да и не хочет, найти себе какое-либо маломальское занятие, помимо пространных рассуждений о смысле бинтов на ногах и бренности бытия. Как назло, сон её почти покинул. Видимо, за прошедший период бессознательности она исчерпала личный лимит здорового сна и вынуждена страдать от накатившей бессонницы. Джейн двигает пальцами ног, затем — голеностопным суставом. В положении сидя она страшится сгибать колени, чтобы не задеть заживающее на животе швы. Хирург говорил посильно двигаться, а не совершать умопомрачительные акробатические кульбиты. К тому же, лишний раз она совсем не хочет трогать мешочек справа под рёбрами — этот чужеродный объект, плотно прилегающий к телу, вызывает только отторжение из-за необходимости его использования и какого-то неуместного чувства унижения. Хирург, этот вездесущий и до пугающего серьёзный человек, сказал, что кишечник придёт в норму в ближайшие несколько месяцев, но раньше этого срока стому никак не закрыть. Если Джейн, конечно, не горит желанием умереть от острого перитонита. Придётся привыкать. Главное, что она жива. В своём уме. В сознании и памяти. В целом, она чувствует себя лучше, почти хорошо, только как будто бестолково. Ей не хватает связи с внешним миром, не хватает новостей, информации — она бы с большим удовольствием поговорила бы по телефону с Беном, но уже дважды останавливала себя от попытки вызвать персонал и попросить мобильный доктора Шелби, на котором сохранился контакт журналиста. Надо ждать ещё. А сколько она сможет ждать? Ей многого не нужно: узнать подробнее о состоянии Джеффа — о том, как он страдает, да о тварях, убитых взрывом. Доктор Шелби сказал, что никто, в итоге, не сбежал из Блэквотера, и это не может не радовать, но ей бы хотелось знать поимённо. Жив ли Тим, этот безумец, в моменты просветления походящий на заправского гангстера, а в особенно тяжёлые периоды — на сектантского проповедника? Если он умер, хуже не станет. Но в целом, Джейн не расстроится, если он выжил, его казнь не была первостепенной задачей, и последняя их беседа с ним показала, что он умеет критически оценивать собственные действия и их последствия. Возможно, этот человек будет казнён, раскаиваясь. Возможно, Высший Суд проявит снисходительность и сделает его смерть быстрой. А что насчёт Брайана? — это более животрепещущий вопрос. Он в списке мерзавцев стоит гораздо выше своего закадычного друга. Он точно псих и моральный урод, страшный эгоист и манипулятор. От таких, как он, мирное общество нужно обезопасить. Джейн смутно вспоминает, что он был ближе всех к взрыву и, возможно, пострадал от огня и ударной волны и впоследствии скончался от полученных ранений. Бесславная смерть для ублюдка — подходящий финал. Джуллиан, тот парень, который порезал еë, — на славу постарался, надо отдать ему должное — наверняка уже съеден трупными червями. У Джейн нет сомнений, что Джефф, на глазах которого она и получила ранение, убил его в припадке ярости прямо на месте. Но кто же те шестеро, убитые взрывом? Ей бы знать имена! Наверняка они состояли во втором отделении, не самом опасном, но и не то чтобы сильно смирном. А, когда Джейн попала в этот коллектив и увидела его внутреннюю кухню, она лишь упрочила свои убеждения в казнях, дóлжных начать именно с них. В конце концов, она разогревается — какая смешная аналогия для взрыва — а самое вкусное с самого детства оставляла на десерт. Третье и четвёртое отделения — отъявленные мудаки, все как на подбор. Надо только понять, какая судьба ждёт её административную нашивку — не переведут ли её обратно в первое отделение? Тогда об оправданных пересечениях с преступниками высших рангов думать не придётся — распорядок не предусматривает. А вернётся ли она в Блэквотер вообще? Эта мысль её обескураживает. Конечно, правоохранители наверняка начали расследование ряда страшных происшествий закрытой клиники, конечно, рано или поздно они выйдут на виновных в лице инициаторов побега из второго отделения. Конечно, кто-то из выживших наверняка вспомнит, что Джейн была с ними заодно. Она не боится суда как такового. Она боится, что её снова обследуют и поймут, что она вменяема. А она абсолютно вменяема. Что тогда её ждёт? Настоящая колония строгого режима, а не курорт с бесплатным питанием и медицинскими процедурами? Дедовщина, насилие, вымогательства и бесконечный, серый, безнадёжный, однообразный физический труд — вроде шитья — в качестве отработки денег, что вкладывают в содержание заключённых честные налогоплательщики? Нет, Джейн не создана для этого — для этого низкого, глупого исхода. Лучше сразу на электрический стул. Лучше умереть героиней и защитницей справедливости, чем жить, как подлая помойная крыса, как все эти ограниченные, несостоявшиеся изгои, нашедшие утешение и самоутверждение за счёт унижения и насилия над ближним. Еë суд — еë убийства — это не про насилие. Не про свою боль, выливающуюся гневом на все человечество, а про чужую. Про крики, стоны и мольбы о пощаде всех невинно убиенных, всех выживших, но пострадавших, мечтающих о смерти, как о спасении из худшего из кошмаров. Про справедливость. Про воздаяние всем нелюдям, имевших наглость решать, кому жить, а кому — умирать. И теперь она, Джейн, одна из выживших жертв, взвалила на себя ответственность решить, что все они — все нелюди — тоже должны умереть. Если это грех, то это её грех. Но она не чувствует себя виноватой. Особенно теперь, сидя с заштопанным брюхом в одиночестве в больничной палате, она чувствует на себе взгляды всех незримых сестёр и братьев по несчастью. Они смотрят на неё. Еë безмолвствующие спутники, её соратники. Они смотрят с надеждой. С благодарностью. Она не может их подвести. Джейн смотрит в стену. Туда, откуда на неё в ответ смотрят алчущие освобождения мрачные тени. Она вздрагивает, когда их переглядку прерывает короткий стук в дверь. Джейн смотрит на дверь. — Мисс Аркенсоу, это Ада Ньюман. Я могу зайти? Она будто очнулась от гипноза, избавилась от наваждения, назойливой галлюцинации. Джейн прикрывает мешок на боку, натягивая одеяло повыше. — Да. Пожалуйста, проходите. Она не ожидала прихода своего адвоката. Она безусловно хорошая женщина, но их последний разговор о разных методах достижения одной цели немного поколебал доверие Джейн к Аде. Ей не нравится её морализаторская узколобость и излишняя уверенность в том, что только окружной суд способен вынести справедливый приговор и завершить историю, начатую десять лет назад, достойным и справедливым финалом. Понятие справедливости у них действительно разнится. Но, в любом случае, раз Ада навестила её сама, она её, конечно, примет, поговорит с ней и осторожно спросит о том, о чëм не может говорить с доктором Шелби. К тому же, если она пришла первая, даже не предупредив о своём визите через Закари, у неё есть срочные и важные новости? Джейн наблюдает, как Ада, высокая, грациозная женщина с бесспорно прекрасным вкусом — на ней костюм-двойка с юбкой глубокого сапфирового оттенка, подходящего к её синим глазам, — придвигает к ней стул и садится рядом с изножьем кровати. Её взгляд, прямой и серьёзный, пускает по плечам Джейн мурашки. Кто-то умер? Или у её дверей уже наряд офицеров, ждущих сигнала, чтобы арестовать её? — Здравствуйте. По всей видимости, Вы чувствуете себя лучше. Я правда рада. Простите, без гостинцев, мне сказали, у Вас строгая диета. Джейн кивает с ответным приветствием и благодарностью. Обе не любят пустую болтовню, поэтому по едва уловимому сигналу от собеседницы Ада переходит к делу и открывает боковой карман кожаной сумочки, достаёт телефон и что-то быстро на нём набирает. — Человек, представлявшийся Вам Бенджамином Гринвудом, похож на него? — Ада поворачивает к ней экран телефона, на котором высвечивается фотография крупного мужчины, на вид лет сорока — сорока пяти, тучного и несколько неопрятного. Он оставляет неприятное впечатление, Джейн хмурится, но пожимает плечами. — Нет. Вы же видели, ему лет двадцать. А это кто? — Бенджамин Гринвуд. Джейн молчит. — Настоящий. Журналист. Сотрудник медиа-службы, редактор криминальной хроники. Это он писал статьи о Вас. Недурные, признаться, — Джейн моргает. Нить понимания упорно ускользает от неё. — Он был буквально заперт в собственным доме, где было обнаружено шестнадцать видео-камер. За ним следил неизвестный человек. Давал ему указания, что делать, о чëм писать, скидывал материалы — ваши интервью. Мистер Гринвуд стал жертвой шантажа и многочисленных кибер-атак. Предположительно, виновником является тот же человек, что посещал Вас под его именем. Так, стоп. Джейн моргает. Джейн дышит. Смотрит на Аду. Потом на стену. Потом, выдохнув, хмурится. Догадка разбивает её разум, словно фарфоровую кружку. Нет, невозможно. — Можно попросить? Откройте, пожалуйста, браузер. Я могу воспользоваться поиском? Ада молча передаёт ей телефон с открытой поисковой строкой. Неловкими пальцами, не привыкшими к печати на маленьких кнопках сенсорного экрана, Джейн вводит запрос: «Людоеды из Корнуэлла, жертвы». По первой ссылке находит мемориальный сайт с жертвами разных трагедий, где в том числе перечислены десять ребят, погибших от рук этих нелюдей. Тех, которых Джейн задушила подушкой шесть лет назад. Тех, которые мучили и насиловали Бена — или не Бена? — когда ему было тринадцать. Десятая жертва — «Питер Уоттергейт, 15». Что такое «15»? Разве ему было не тринадцать? Она неправильно запомнила? Джейн продолжает поиск — «Питер Уоттергейт, Корнуэлл». И находит некролог. Мальчик покончил с собой в пятнадцать лет, спустя два года после успешного побега из логова людоедов и устроенного им поджога. Он действительно лежал в психиатрических больницах — всë время после побега, но он не справился с нанесённой ему страшной травмой, не выдержал боль месячного заключения в темном сыром подвале, где постоянно пахло варёным мясом. Это не он. Он не единственный выживший. Он солгал. Джейн поджимает губы. Она не может вымолвить и слова — у неё будто отказал язык. Он воспользовался историей несчастного ребёнка. А те шрамы? Он же ей их показывал. А были ли они настоящие? Или, может, он нанёс их себе сам, чтобы подкрепить его ложь наглядными демонстрациями истязаний? Он солгал. Джейн возвращает телефон. Ада опускает глаза на открытый некролог и вздыхает. — Неужели он сказал Вам, что это он? Джейн чувствует себя глупой и пристыженной. У неё не было даже дурацкой мысли просто проверить, не водят ли её за нос. Она так обрадовалась, найдя в нём родственную душу, единомышленника, готового слепо следовать её указаниям — подчас сомнительным и опасным. И он ведь следовал! Он никогда не спорил, он всегда помогал! Она считала, что это чуть ли не происки самой судьбы, — он же сам говорил, что он проиграл, а она победила. Что у них одна цель, и, что, как оказалось, важнее, одни методы. Джейн перебирает в голове все их разговоры, всё, что он говорил ей, намекал ли на свою ложь, пытался ли объясниться, выбрать момент, но просто не успел. Всё, что она говорила ему, сколько откровений доверила, сколько планов и способов их реализации. Она в опасном положении. Раскрывшись перед человеком, лгавшим ей так долго и так упоительно, она рискует потерять всё то, что создала. Она дрожит от ярости, накрывшей её волной. Нельзя рубить с плеча. Нужно успокоиться. Она может додумать что-то, что фактически не соответствует действительности. Очевидно, ей лгали. Но вопросы зачем и почему остаются открытыми. Нельзя лишать его шанса оправдаться, особенно теперь, когда Ада Ньюман упомянула про шантаж, Джейн рискует стать следующей жертвой чужого воздействия, раз он из собственной глупости доверила столько секретов постороннему человеку. Нельзя провоцировать его раскрывать её секреты на публику. Нужно понять, чего он хочет. Зачем она ему? Этот парень — Джейн уже не уверена, как его называть, — выбрал самое удачное амплуа из всех, чтобы втереться к ней в доверие, но зачем? Какова его конечная цель? Если он действительно разделяет её идеалы, зачем лгать? Хорошо, ладно, плевать, он использовал какого-то журналиста, но какого чёрта он использовал еë? Использовал. Как же раздражает это слово. Еë не использовали. Это она была главной, это она всë придумала. Как бы то ни было, он делал работу для неë. Делал разную работу — грязную, опасную, преступную. Он рисковал многим для и ради неё — для и ради еë целей — и она не вспомнит ни раза, чтобы он манипулировал ей, чтобы навязывал свои взгляды. Не может ли здесь быть ошибки? Может ли эта Ада Ньюман лгать ей, исправно подготовившись перед тем, как посетить её, предвидя её решение проверить личность последней жертвы с её телефона? Это же можно как-то сделать — дать ложный ответ, открыть специально заготовленную ложную статью? Джейн в этом не разбирается. Или нет. Или навязывал. Что он ей говорил? Что он говорил ей каждый раз, когда они виделись? Он втирался к ней в доверие. Вынуждал раскрывать свои секреты. Держал её в неведении, откуда у него блядская бомба. Что он ещё скрывает? Зачем она ему? Кто он, блядь, такой? — Я, конечно, не знаю всего, что вас связывало, — неясно проговорила Ада. — Но Вам стоит знать. Я уже дала показания детективам, составили фоторобот. Этот человек совершил преступления, мисс Аркенсоу. Если Вам известно о нём то, что может помочь следствию, это сыграет Вам на руку. Говорю как Ваш адвокат. — Сыграет на руку? — Да. У Вас ведь всё ещё есть срок. Пятьдесят месяцев — столько у Вас осталось. Но у Вас есть законное право на УДО, и мы можем его использовать. Джейн молчит. Ей нужно подумать. Хочет ли она выйти? Куда? У неё ничего нет. У неё есть только Джефф и мысли о его мучениях. Она хочет вернуться в Блэквотер, хочет карать злодеев. Или… — Я правда смогу выйти? Она об этом не задумывалась — о том, что за колючей проволокой продолжается жизнь. И о том, что она сможет стать частью этой жизни, лишённой всего преступного гнилья и мерзости, что закрыта в одиночных камерах клиники. Что она будет видеть ясные, добрые лица ни в чем неповинных людей, продолжит учёбу, найдёт мирную работу, будет носить обычную одежду, а не больничную робу, есть любую еду, а не то, что положат на пластиковый поднос или чем угостят милые медсестры. Что сможет действительно жить. Жить заново. Не думать о наказаниях, о своей и чужой боли, о жертвах и тварях, приносящих страдания другим. — Нет. Это еë голос. Голос сильной Джейн. Она уже живёт. Просто её жизнь другая. Её жизнь здесь. За границей безопасного, светлого мира, в самом тëмном уголке, в сборище уродов и мерзавцев. Кто-то должен. Должен быть здесь. Должен карать. Карать, чтобы жил и развивался тот, — мирный мир. Если это жертва, то это еë жертва. — Вам ничего неизвестно? — Известно. Но я не хочу УДО. Я не могу выйти. Ада смотрит на неё прямым, серьёзным и каким-то недоверчивым взглядом. Перед ней девушка, столкнувшаяся со страшной трагедией в раннем подростковом возрасте, убившая двоих в состоянии аффекта, прошедшая социализацию в тюрьме клинического типа и пережившая повторное жестокое нападение. Она не может быть психически здорова. И всë то, что она говорит, нужно подвергать критике и анализу. Не из банальной предвзятости — а из лучших побуждений. Она только глубже себя закопает, если даст заведомо ложные показания на суде. Конечно, ей нужна психологическая помощь и регулярное наблюдение, но Ада действительно хочет снять с неё клеймо преступницы. Эта девочка заслужила право на нормальную, обычную жизнь. Ада жалеет её почти по-матерински. И в еë тяжёлом взгляде, в первую очередь, жалость. Банальная, простая, человеческая жалость. — Почему? — Кто-то должен, — не слова, мантра. Заповедь. — Должен что, мисс Аркенсоу? — Ада наклоняется вперёд и переходит на полушëпот. — Должен устраивать взрывы? Побеги? Убивать людей? Взгляд Джейн проясняется. К чему эти вопросы? Что она имеет в виду? Она знает? Джейн непоколебима. Она была к этому готова, к тому, что кто-то догадается. Ада умная женщина. — Людей? Вы считаете их людьми? — она шумно, яростно выдыхает. — Я оказываю этому миру большую услугу. Чтобы такие добренькие и глупенькие граждане и гражданки, как Вы, жили спокойно в своих уютненьких домишках, такие, как я, уничтожают всю гниль и мерзость, что угрожает вашему спокойствию. Почему отменили смертную казнь? Потому что это не гуманно? А резать людей пачками — гуманно? Похищать? Насиловать? Считать себя богами, олицетворяющими насилие? Или что это? «Мы не такие, как они, мы — лучше»? Да это ëбаная бессмыслица! Это трусость! Это нежелание брать ответственность! Это ёбаное зверьё другого языка не понимает! Оно привыкло только к боли, к гневу, к силе! Нужно быть сильнее, чтобы искоренить это зло, чтобы показать всем, кто хоть раз задумывался об убийстве ближнего, прикидывал, как будет бить, какое оружие возьмёт, что, блядь, его ждёт! Какое наказание! — сильная Джейн не плачет. Она гордо поднимает голову, наблюдая за Адой. Она молчит. Смотрит в глаза и молчит, напряжённо и с вниманием. — Это называется справедливость, мисс Ньюман. Справедливость не может быть гуманной. — А если кто-то убьёт Вас, прикрываясь «справедливостью»? Кто-то, кто увидит в Вас простую убийцу и преступницу? Это будет уже не «справедливо»? Только Вы несёте «справедливость»? Или как это назвать? Джейн усмехается. Хороший финал. А ведь она об этом даже не думала. Достойная смерть. — Это называется преемственность. Ада поднимается со стула и складывает руки на груди. Джейн ещё не видела её такой — растерянной и взволнованной. — Детективы придут к Вам завтра. Если Вы всë-таки решите дать показания, советую сначала согласовать их со мной, — она убирает телефон в сумку, застёгивается карман. Простые действия выходят кривыми, карикатурными. Кажется, у Ады дрожат руки. — Послушайте, Вы… Вами манипулируют, Джейн. Этот человек вложил в Вашу голову свои мысли. Навязал Вам эту… концепцию… Я пока не понимаю, как, но, будьте уверены, это выгодно ему, а не Вам. Фактически это Ваши руки в крови, а он остаётся в тени и продолжает мирную жизнь. Это мы ещё не знаем, что ещё он сделал и собирается сделать. Он увидел в Вас травмированного человека, которым легко воспользоваться. И Вы поддались. Ада подходит к двери. — Ладно, простите. Я заеду ещё вечером, и мы ещё раз поговорим, сейчас мне нужно на собрание к дочери. Но Вы подумайте над моими словами. И, не прощаясь, скрывается за дверью. Сильная Джейн не плачет. Сильная Джейн смотрит в стену. Но никто не смотрит на неё в ответ.VI
«Это буквально наглядная демонстрация того, о чём я говорила раньше. Мои тезисы о том, что Джеффри социально неопасен, способен на осознанные, здоровые психологические реакции, подтверждаются его попытками спасти пострадавшую женщину. К сожалению, мне не удалось выяснить, кто она, и каково её состояние на нынешний момент, но, как только я узнаю, я расскажу об этом Джеффри и, я уверена, он испытает искреннюю радость и облегчение. Он не лишён способности к эмпатии, к состраданию чужой боли, а, значит, совершенные им убийства были результатом провокации, ответом на активную агрессию в его адрес и адрес других людей. Спасибо, что остаётесь что мной, дорогие подписчики и подписчицы, я буду продолжать держать вас в курсе всего происходящего! Вместе мы обязательно добьёмся справедливости!» Этот пост Нина опубликовала несколько дней назад, сразу после того, как осознала произошедшее и пришла в себя. Джеффри жив. Это главное. Он был в таком ужасном физическом и психологическом состоянии, бился в истерике, срывал капельницы и жгуты, дрался и рвался к той женщине. Его удалось успокоить, только связав и сообщив, что женщину погрузили в вертолёт спасателей. Он настоящий герой. Но с этой простой истиной не согласился один подписчик её многотысячного блога, написавший ей сначала короткий неприятный комментарий, который Нина сразу удалила, а потом стал доставать её в личных сообщениях. executioner666: Ты ëбаная идиотка, если не понимаешь очевидного. Он серийник и психопат, заслуживший смертную казнь. Но она, конечно, слишком простое для него наказание. Сначала я бы вырвал ему все ногти, содрал кожу и заставил сожрать парочку ржавых гвоздей. NinaTheKiller: это ты психопат, придурок. ты ничерта не знаешь об этом деле, не правда ли? иди потрогай траву executioner666: Уж побольше твоего, тупица. Последнее предупреждение: удаляй свой блог, увольняйся и больше не лезь в это дело, если не хочешь проблем. NinaTheKiller: ты ещё мне угрожаешь? эти переписки попадут, куда надо, я юрист и у меня есть знакомые айтишники, можешь не сомневаться, что тебя найдут и накажут за твои мерзкие делишки в сети. не забудь почистить историю браузера, приятель executioner666: Удачи :) Ничего, если я расставлю парочку троянов твоим знакомым? Кстати, сообщи своему обожаемому уродцу, что ту «женщину» звали Джейн Аркенсоу, и она умерла. Хуевый из него герой :) NinaTheKiller: иди нахуй чел Она заблокировала его почти сразу, но на всякий случай действительно позвонила одному знакомому по колледжу и спросила, как вычислить человека по его аккаунту в соц-сети. Тот сначала посмеялся, а потом начал описывать ей какой-то несусветный механизм действий на едва ли понятном языке, и Нина попросила его просто заняться этим без углубления в терминологию. Парень растаял от просьбы, и, чтобы усилить своё приторно-любезное воздействие на него, Нина пообещала, что сходит с ним в кино на очередной марвеловский фильм. Она не сомневается, что этот наивный придурок, очкастый закомплексованный гик, готов отказаться от еды и сна, чтобы как можно скорее выполнить её задание. Плевать, потерпит пару часиков его компании, лишь бы реально помог. То, что сказал этот мамкин экзекутор, — правда? Насчёт женщины. Ей знакомо это имя. Поначалу она не уверена, но, стоит воспользоваться поисковиком, и она убеждается, что это имя бывшей одноклассницы Джеффри, девочки, родителей которой он убил. Очевидно любому, что девочка над ним издевалась, и, чтобы отомстить ей, он атаковал её и её родителей, но, когда осознал произошедшее, он попытался спасти их, и девочка действительно выжила. Он мог оставить её умирать, но понял, что поступил плохо, неправильно. Он её спас. А теперь — он её узнал? Если допустить, что это правда она, и тот человек не солгал? Узнал и снова захотел помочь. Нина знает — услышала от врачей — что эту Джейн ранил не он, он только принёс её в санчасть. Он наверняка испытывает вину перед ней, раскаяние, поэтому, забыв старые обиды и годы издевательств, захотел снова её спасти. Очень жаль, что не удалось. Наверняка он будет в отчаянии — это просто ужасно. А если это не правда? Если это не та самая Джейн Аркенсоу? Сейчас бы верить всяким анонимным идиотам из Интернета! Нина решает, что никому и ничего говорить не будет, но угроза про «проблемы» еë всë равно настораживает. Какой прок этому дебилу от удаления её канала? Как она ему помешала? Развелось бездельников. Пару дней назад в Блэквотере назначили нового главврача — Генри Аллена, очень обаятельного и обходительного мужчину, он оставил у Нины самое приятное впечатление. Она узнала, что именно он наблюдает Джеффри, известного сейчас под кодовым номером «4.0», и сразу поняла, что, наладив отношения с доктором, сможет подобраться поближе к Джеффри. Несколько раз они пересекались в административном корпусе и на улице, Нина улыбалась ему, приветствовала и заводила какой-нибудь непринуждённый дурацкий диалог. К сожалению, сильно долго пообщаться им не удавалось, но, если судить по его реакциям и ответам, она тоже оставила у него приятное впечатление. В конце концов, он — мужчина, не сильно молодой, может, к сорока, а она — двадцатиоднолетняя милая красавица, смотрящая на него с восхищением. Поэтому наладить с таким человеком контакт кому-то вроде неё будет проще простого. А пока все её мысли возвращаются к Джеффри. К тому, что его снова перевели в четвёртое отделение, в плохо освещённые подвальные помещения, где постоянно душно и скучно, содержат под несколькими железными дверями в комнате с мягкими стенами. Прошло четыре дня, он в очень плохом состоянии. Ничего не ест, не пьёт, не принимает лекарства — добровольно, разумеется, но его всё равно чем-то колят — и набрасывается на каждого, кто заходит к нему, поэтому рослые охранники удерживают его вчетвером. Она узнала, что один из охранников рассказал медсестре, а та разболтала всем остальным, что «нулевой» (какая гадость — называть человека цифрой!) пребывает в постоянном буйстве, кричит что-то несуразное, как будто зовёт кого-то, вырывает волосы на голове, рыдает и рычит. В редкие моменты, когда он устаёт от собственной неудержимой ярости (и от воздействия седативных препаратов!), он садится в дальний от двери угол, тихо плачет и что-то шепчет. Бедный, бедный Джеффри. Это не жизнь, даже не существование, сплошной кошмар. Разве можно так с человеком? Нине так его жалко, что она начинает плакать. Она обязательно что-нибудь сделает для него, обязательно что-нибудь придумает.VII
Еë голос вырывает его из сонной пелены. Он не понимает слов, но знает наверняка, что это она, и что она обращается к нему, — ему всегда было этого достаточно. Он чувствует, что саднящяя кожа на лице разглаживаются, приподнимаются скулы, вытягиваются сухие бескровные губы. Он давно отвык от собственной улыбки — ощущения кажутся неестественными, чужеродными, словно чужие руки формируют ему непривычную гримасу, причиняя и физическую, и ментальную боль. Но сейчас ему не больно. Ему страшно. Страшно, что голос, высокий и звонкий, нежный и ласковый, отдаляется, теряется в гнетущей тишине и становится всё менее различимым. Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, не бросай меня. Пожалуйста, прости меня. Нет, ему больно. У него страшная тяжесть в сердце, сдавившая всю грудную клетку и не позволяющая сделать полноценный вдох. Он действительно задыхается. Он как будто тонет. Тонет в густой чëрной воде, проникающей в глазницы, в ноздри, в уши, в глотку. Чёрная вода поглотила весь мир. Все его внутренности, затекла во все полости. Он сам теперь состоит из густой вязкой массы. Щëки мокрые от слëз. Он плачет беззвучно, не дыша. У него даже сил нет, чтобы преодолеть судорогу, сковавшую грудную клетку, и сделать вдох. Он лежит, скрюченный, на полу, упираясь лицом в холодный пол. Он не чувствует никакого дискомфорта, хотя мышцы онемели, и свисающие вдоль тела отростки перестали восприниматься собственными конечностями. Его разум пуст, сознание блекло. Только пустота и тьма, как и в окружающей скупой обстановки комнаты. Над головой раздаётся глухой гул вентиляции, он въедается в подкорку и проедает мозг изнутри, резонируя с единственной застывшей мыслью: «Пожалуйста, прости меня». Пожалуйста, вернись ко мне. Он не дышит. Он хочет задохнуться, чтобы больше никогда не открывать глаза в этом бессмысленном мире, в котором не существует Её. Но он понимает, что, даже если потеряет сознание от кислородного голодания, организм всё равно начнёт дышать. Предатель. Он не хочет дышать без Неë. Он не хочет жить. Его разбивает воспоминание. Он непроизвольно дёргается, и отëкшие мышцы отзываются невыносимой судорогой. — Почему ты не убил себя? «Потому что я не хочу умирать», — так он ответил. Идиот. «Потому что ты жива, и я хотел жить вместе с тобой», — так было бы честнее. Он кусает губу, искривленную в ухмыляющемся оскале, и чувствует новые слезы на лице. Сейчас всë иначе. Сейчас он хочет умереть.