«Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?» (Мф. 6. 23)
I
Нулевой пациент получил такое название потому, что условия его содержания в целом выбивались из стандартов даже четвëртого отделения. Например, у него единственного палата — хотя, скорее, «камера» — имела проходную и две железные герметичные двери, не допускающие не то, что побега, а даже разумного проветривания. С проблемой духоты Джефф столкнулся сразу же, только его, коматозного, перенесли сюда впервые. Под потолком, в двух местах, были вентиляционные решетки, но они, скорее, предназначались только для предотвращения удушья, а не для поддержания прохлады. От жары поднималась температура тела, кружилась голова, перед глазами плясали тëмные блики, и постоянно ужасно хотелось пить. Тело охлаждалось обильным потоотделением, поэтому в помещении стоял неприятный сладковатый запах. Следующей проблемой стала смирительная рубашка — оказалось, крайне неудобная вещь. От невозможности сменить позу поочередно затекали все конечности, приходилось ворочиться, словно припадочному, чтобы хоть немного размять запястья. Несмотря на то, что ноги были свободны, подняться и устоять не представлялось возможным: равновесие терялось, центр тяжести смещался — передвигаться приходилось на коленях, ползком. Или сидеть смирно. А это ещë хуже — ещë пару дней, и клетки начнут отмирать из-за нарушенного кровотока, тело покроется некрозными образованиями. О еде в еë привычной форме он забыл. Два раза в день в камеру заходил внушительный медбрат в сопровождении двух оперативников, чтобы поставить капельницу с каким-то вязким белым раствором. Джефф сталкивался с подобным, когда лежал в больнице после пожара, поэтому, зная не самые приятные, даже инородные, ощущения, он хотел возмутиться, протестовать против присоединения к нему этой штуки. Но не мог. Во многом из-за рубашки, а также из-за предшествующего кормлению укола, после которого всегда хотелось спать. Но сон шëл постепенно, поэтому куда действеннее был бы кулак в нос — так, чтоб отлетел. Но Джефф, по многим причинам, не стал подавать им идею. Испорожнение проблемой не было — точнее, сам процесс. Была проблема в осознании чужого наблюдения: металлическая конструкция, являющаяся дальним родственником благородного фаянсового унитаза, находилась в углу, не попадая в обзор «окна», но всë равно просматриваясь камерами. А также в непосредственном достижении предназначенного места и непривычном сидячем положении во время удовлетворения любой нужды: руки же заняты. Раз в неделю мыли. Опять обкалывали, привязывали к каталке и куда-то долго везли. Из-за полудрëма Джефф не различал и был не в состоянии запомнить увиденные интерьеры и маршрут. Потом раздевали и толкали под водный напор. Процесс обливания, пусть тëплой, но сильной струëй, походил скорее на испытание выносливости, а не полноценные водные процедуры, потому что, получая единственную возможность свободных движений, Джефф едва ли контролировал своë тело, чтобы насладиться этими минутами по-человечески. Время не ощущалось совсем — в большинстве своëм потому, что большую часть биологического дня нулевой спал. Но это не был сон в его привычном понимании — полубредовое полусонное состояние с частичным пониманием происходящего и помутнëнным сознанием, чередующееся с коротким полным забытьем. По обращению с ним медицинского персонала было очевидно, что страх в их глазах мешается с презрением к ужаснейшему из мерзавцев. Они верили, что нужно перетерпеть, что он здесь временно. Не то чтобы Джеффа действительно собирались куда-то перевести, люди, так или иначе контактирующие с ним или просто знающие о его существовании, искренне надеялись, что он здесь умрëт. Эта сука унесла жизни тридцати невинных, этот безумец убил даже своих близких! — разве он не заслужил подобной участи, подобного обращения? Больше многих. Но в Штате запрещена смертная казнь. А когда его дело хотели передать в другой, где это право поддерживается, используя юридические лазейки, всплыли результаты его психического освидетельствования. Невменяемый. Абсолютно. Эталон невменяемости. Из песка головы достали правозащитники, кричащие из каждого утюга о негуманности казни того, кто не осознает свою ответственность и в целом характер преступлений, призывающие к его лечению. Даже петицию организовали. С тех пор фарс вокруг личности Джеффри Алана Вудса закрутился с такой силой, что он ощущал себя сродни Элвису. Тем не менее, о пресс-конференции, которую мистеру Гроссману удалось перенести на неопределенный срок (сославшись на несуществующую инфекцию у нулевого), ему, естественно, никто не сказал. Однако это не значит, что доктор Аллен, этот слащавый подонок, наверняка, страшный лжец и лицемер, не пытался наладить с пациентом контакты. Напротив — чрезмерно. Ежедневно пытался разговорить его — или выдавить хотя бы фразу — найти точки соприкосновения. При этом, за целый месяц ни разу не зашëл к нему лично, даже с очередным уколом. Зассал, ублюдок. Джефф с него смеялся. Мысленно, так, чтобы ни одна мышца не дрогнула. Когда был уже не в силах сдерживать истерическую улыбку от наслаждения потугами дока, нулевой опускал голову на грудь, а нестриженные патлы скрывали его эмоции. Так, для дока он оставался безумным, но тихим и совершенно молчаливым, неконтактным. Асоциальным. Аллен корил себя за промахи: ведь он профессионал, а за месяц не выдавил и звука из этого конченного придурка. Он словно игнорировал все внешние факторы. И какие успехи ему представлять Гроссману?.. — Должно быть, эта штука очень неудобная? Мы могли бы еë снять, — Джефф машинально поднял голову на звук. По крайней мере, он его слышит. Осталось понять, воспринимает ли речь связно и способен ли вычленять и анализировать информацию. — Я запрошу разрешение от главного, хочешь? Джефф повëл плечом, демонстрируя, что «эта штука» знатно сковывает движения. — Отлично. Но ему нужны результаты, понимаешь? А мы с тобой совсем не продвинулись в лечении, — голос из динамика был спокоен, но нулевой чувствовал, как дрожат его колени. — Ты ведь давно не был на улице, я прав? Мы могли бы прогуляться. Но под конвоем, ты понимаешь. Если прогулка пройдëт без эксцессов — ну, неприятностей — это было бы хорошим результатом. Договорились? Только нужно, чтобы ты сказал, что согласен, иначе будет походить на то, что я тебя заставляю. Какой-то санаторий, а не психушка для преступников! И рубашку тебе снимут, и на улицу выведут, и это всë ради одного слова? Что задумал этот чëрт? Чтобы воспользоваться шансами судьбы и узнать схему до конца, Джефф преступил через гордость и пошëл на риск. — Забились, — несвязно прохрипел он, отвыкший от вербальной коммуникации.II
— Объяснитесь, доктор Аллен, — даже со злобным упрëком голос Гроссмана звучал магнетически. Перед ним лежало заявление Генри Аллена на допуск нулевого к прогулке и последующее снятие ряда ограничений в его передвижении и строгости в содержании. — Я выделил Вам больше времени на работу, а Вы решили устроить нулевому праздник жизни? — Не поймите неправильно! У меня есть гипотеза, — Аллен приосанился, поправил очки. Снова. — Вернувшись в привычные — или почти привычные условия — он задумается о своей безнаказанности. И тогда покажет свою истинную природу. Ну, проявит агрессию, жажду разрушений и… насилия. — Вы пытаетесь меня обмануть? — Гроссман улыбнулся, склонив голову в каком-то снисходительном, издевательском жесте. — Если Вы начнëте мутить воду, доктор Аллен, все узнают, что Вы за человек. Держа эту информацию в голове, я начинаю сомневаться, по ту ли сторону защитного экрана Вы находитесь. — Ч-что Вы! Я-я уверяю Вас, это клевета, меня оболгали! Я бы никогда такого не сделал… — Генри занервничал, снял очки, надавил на уголки глаз, снимая усталость, и надел их снова. Вроде как, успокоившись. — Я искренне дорожу этим местом и шансом получить профессиональный опыт при работе с таким пациентом. — А своей жизнью Вы дорожите, доктор Аллен?III
— Это стоило мне некоторых усилий, — резонировал голос в динамиках. Джефф упирался лбом в стену — как обычно. — Поэтому, я надеюсь, ты меня не подведëшь. Тяжëлые железные засовы с другой стороны поднялись с протяжным гулом, и дверь медленно открылась, впуская в помещение со спëртым воздухом тонкую струйку прохладного кислорода. Нулевой нехотя повернул голову, исподлобья наблюдая, как к нему приближаются два медбрата. Укол в шею — всë ещë больно. Не похоже, что его ведут мыться. А по другим причинам не выводили. Рубашку сняли, но Джефф, пошатываясь, был не способен хотя бы отмахнуться от нежелательных прикосновений. Усадили на кресло-коляску, запястья зафиксировали наручниками на подлокотниках, на уровне груди привязали кнутом к спинке. Даже дышать тяжëло, не то, что дëргаться и вырываться. Прогулка болезненная, но долгожданная. Его снова ведут какими-то бесконечными светлыми коридорами, спускают на лифте, потом — пандус. Свежий воздух — словно угарный газ в пожаре. Много, не надышаться, проникает в каждую клеточку, в мозг. Зафиксированная грудная клетка задрожала под кнутом. И солнце, оказывается, такое красивое, когда садится. И небо, оказывается, такое огромное. Отвлечённый на простые радости, Джефф не заметил, как его окружили люди в военной форме, в руках у каждого — автомат на изготовку. Между ними мелькнула фигура в белом халате. — Не против, я пройдусь с тобой? — живой голос, не измененный дефектами микрофона и динамиков, поначалу показался незнакомым, но Джефф сообразил, кто перед ним. Используя все физические возможности, нулевой вяло кивнул: на ближайший месяц он с доком уже наговорился. Доктор, оказавшийся рослым темноволосым мужчиной с неприятной, лживой улыбочкой, не внушал ни доверия, ни уважения. Джефф чувствовал, как тот скрывает свой страх к нему за этой самой улыбочкой и дрожащими жестами, якобы дружелюбными, свой трепет перед всё ещё серийным убийцей и всё ещё бесконтрольным психом. Но Джефф ждал. Пугать сейчас, атаковать, лезть на рожон — абсолютно глупо, он почти парализован, отвык от любого вида деятельности и совершенно не в форме для массового убийства (а у оперативников всё ещё автоматы). Ему бы восстановиться, окрепнуть. Если док всё-таки снимет с него смирительную рубашку — это будет неплохое начало. Аллен взял ручки кресла и начал движение вдоль по пустым аллеям. Прогулка проходила в напряжении: все молчали, тишину нарушал только скрип кожаных сапогов военных, они шли рядом, контролируя все вдохи и выдохи нулевого. Тот, в свою очередь, обменялся красноречивыми взглядами с самым крупным лысым воякой: сдержался, чтобы не расхохотаться, такое у того было злое и суровое лицо. Джефф не обращал внимания на растянувшиеся до горизонта зелёные пейзажи, на неожиданную прохладу осеннего вечера, на фасады зданий, он разглядывал лица сопровождающих, жалея, что не может повернуться и посмотреть в глаза доку. Десять минут, отведенные на прогулку, прошли так быстро, что они едва ли успели сойти с крыльца и углубиться в парковую зону. В любом случае, все были довольны: Джефф — передышкой, Генри — беспроблемностью рискованного выгула.IV
Гроссман, однако, ничью радость не разделял. Он снова смерил Аллена немигающим жутким взглядом, заставляя его нервничать, словно мальчонку перед разозлившимся папашей. — Так что с Вашей гипотезой? — Всему своё время! Нулевой привыкает, это объяснимо. Он не верит мне, уверен, в сердцах даже посмеивается. Вот если бы мы выпустили его к остальным… — О! Как быстро набирают обороты Ваши запросы. Может, сразу в общество? Там он точно покажет свою природу, — Гроссман издевался. — Вы ведь понимаете, почему я так говорю. Вы понимаете, что сделали бы так же. Гроссман замешкался, кажется, впервые за их общение. Но, даже растерянный, он выглядел уверенно и внушительно, будто бы испытывая своего собеседника. Больше минуты в кабинете висела тишина. — Понимаю, — протянул блондин с каким-то добрым расположением. — Завтра, на обед с третьим отделением. Мы не увеличим стандартное число охранников, но я хочу, чтобы лично Вы сопровождали нулевого. Он держит его на передовой, подставляет под пули, толкает в клетку голодного льва. А ведь Аллен понимает, что с нулевым контакты не налажены, что тот правда его разорвëт, если представится случай. Остаëтся слепая надежда на то, что за ночь Джефф «не привыкнет», и завтра ничто не разозлит его, а если разозлит — Генри не будет ближайшим для вымещения гнева. Почему бы Гроссману не отдать на растерзание какого-нибудь другого пациента? Ведь он презирает их всех, не считает за личностей, даже создал систему нумерации. А общественность психов любит, жалеет: ажиотаж вокруг убийства одного психа другим (знаменитым психом!) будет таким сильным, что затмит трогательную предысторию нулевого, выставив его тупым животным без способности к состраданию. Все бы были в выигрыше! — особенно Генри. Но, похоже, это личное. Гроссману важно, чтобы именно Аллен пострадал, чтобы именно на нëм нулевой показал «свою природу». Он шантажирует его тем случаем, но откуда о нëм знает, если дело не дошло ни до прессы, ни до суда?..V
Джефф впервые за последние месяцы спал без смирительной рубашки — и это, оказывается, так замечательно, шевелить руками, когда тебе вздумается. Он даже размялся, но мышцы вышли из тонуса, поэтому руки дрожали, и боль пульсировала по всему предплечью, стоило сильнее напрячься. Много ходил по камере — кругами. Точнее, прямоугольниками. Останавливаясь, резко бросал взгляд на окно — надеялся, на дока, который там сидит. А он сидел. Задерживаться он здесь не собирался, и так почти полгода под следствием, в карцерах и камерах — в том числе в этой. За это время он стал безобиднее мухи! Даже то чувство улетучилось из памяти, то наслаждение чужой болью, та услада, разливающаяся по телу, стоит ножу пройти корку и увязнуть в алой массе чужого брюха. Но пока ему не стоит об этом думать — станет только хуже. Воспоминания о приятном могли возбудить, а он далеко не в том положении, чтобы самоудовлетворяться. Дверь снова открылась не по расписанию, и Джефф, уже стоя на своих двоих, вынужден был последовать команде прижаться к стене и подставить руки для наручников. Медбратьев не видно: колоть ничего не будут; только военные, придерживающие его за шею и пояс в странном парализующем жесте. В проходной ноги в щиколотках зафиксировали кандалами, не позволяющими делать широкие шаги, бегать и — в целом, чувствовать себя комфортно. Теперь он осознанно осматривал и запоминал маршрут, по которому его вывели из здания на улицу — а на улице так же холодно и светло. Оказывается, ощущения холодной, рельефной плитки под ногами — невероятные. Босыми ступнями он шëл по земле, наслаждаясь свежестью, не задумываясь, что может простудить себе что-нибудь. А когда он вообще об этом задумывался? Дорога к неизвестному пункту назначения (а что это не простая прогулка, стало очевидно почти сразу) вызывала куда больше положительных впечатлений, чем в прошлый раз. Даже хмуро-кирпичное выражение рожи Джеффа сменилось на сомнительно-удовлетворённое, он присмирел и просто ловил потоки ветра, позванивая кандалами в унисон с наручниками. Его подвели к одноэтажному строению прямоугольной формы с высоким фундаментом и решётками на окнах. На входе стоял док. Опять сконфуженно улыбающийся, какой-то трогательно напуганный и по-смешному абсурдно дружелюбный. Даже дверь придержал, когда нулевого заводили в единственное помещение — светлую огромную комнату со множеством железных столов. За столами сидели люди — не люди, пациенты — в одинаковых кремовых пижамах, с одинаковыми озлобленно-тупыми выражениями лица, с одинаковой безмолвной заинтересованностью во взглядах. Джефф украдкой осмотрел их, но не нашёл ничего примечательного, кроме их внимания к вошедшей персоне. На их фоне тёмным пятном выделялась одна говорливая девка, неугомонно ёрзающая на лавке, как глиста, дергающая рукой, закрепленной наручниками на уровне коленей. — После разговора с тобой мне всегда хочется помыть рот с мылом! — взвизгнула она, скалясь в сторону стоящего сбоку высокого молодого человека в медицинской форме. Тот заливисто ржал и специально подходил ближе и вновь отдалялся, дразня девчонку. — Надеюсь, там ты тоже моешь с мылом? Шутка вызвала несколько сдавленных смешков со всех концов столовой. А пациентка, застыв с выражением, полным болезненной обиды и жгучей злобы, стиснула зубы, так, что подбородок побелел. Джефф сам не понял, почему подошёл к ней и сел напротив. Большинство пациентов сидело по одному, и медицинский персонал следил за выполнением правила по сохранению безопасной дистанции, но приветствовал дружеские инициативы между пациентами как часть терапии. Несколько медсестёр обернулось на Аллена, как лечащего врача этого пациента, ожидая его решения, и тот спокойно кивнул, допуская такой выбор нулевого. Ведь это результат — это раз. Ведь тогда двадцать пятая становится ближайшей — это два. Ведь она всего лишь безумная пациентка с ворохом преступлений за спиной — это три. Целых три плюса. Одну из рук Джеффа освободили от наручника и конец так же зафиксировали на креплении лавки, он не оказывал никакого сопротивления, забыв про свойственную дикую гордость. Но зато заимел целую свободную руку. Двадцать пятая глянула на неожиданного соседа изумлённо, неспокойно, но не сказала ни слова против, отметив, что он шутку санитара не оценил и сохранил беспристрастное выражение на испещрённом светлыми шрамами лице. Они смотрели друг на друга, разделённые только широким железным столом, и долго молчали. — Как звать? — наконец раздался глухой простуженный голос нулевого. Девушка выпрямилась и откинула голову, что позволило ей смерить оценивающим взглядом сверху человека явно выше неё. Оттянув край кофты с длинными рукавами свободной рукой, она сосредоточила внимание вынужденного собеседника на вышитом номере — «3.25». — Болел, да, когда в школе цифры проходили? Но её озлобленный выпад он встретил только улыбкой. Даже самая искренняя и добрая из улыбок на его лице выглядели жутко абсурдно и пугающе, однако, сама двадцать пятая спустя секунду тоже сменила гнев на милость, не заметив в соседе опасности. В конце концов, у неё-то ноги свободны, если что — отобьётся. Девушка снова расслабленно ссутулилась, опустив голову на стол, ожидая еды. Когда подали тарелки, двадцать пятая оживилась, если не обрадовалась, она ела быстро и жадно, не чувствуя абсолютно никакого дискомфорта из-за наблюдения как противным санитаром, так и жутким пациентом напротив. А он, в свою очередь, ковырял тушеные овощи вилкой, изображая то ли недовольство сыроеда, то ли капризы короля. — Да чё ты, — протянула двадцать пятая, жуя. — Нормальная еда. У меня мамаша хуже готовила. — Меня держали на жидком. — А-а-а, ну, с возвращением. Она хохотнула беззлобно, даже дружелюбно. И в этот момент к ней со спины снова приблизился тот огромный санитар, словно ревнуя внимание по-дикому привлекательной пациентки к какому-то резко нарисовавшемуся уроду. Он положил руку её на плечо, и девушка моментально дёрнулась, как ошпаренная, то ли от страха, то ли от бурлящих инстинктов. Джефф приподнялся с лавки, рассчитав расстояние, которое позволят наручники. Санитар выглядел крупнее и сильнее, но он — всё ещё серийный убийца и всё ещё бесконтрольный псих. Его сдерживает только железо. Аллен успокоил несколько медсестёр, с которыми сидел за наблюдательским столом. У него всё под контролем. У него всё по плану. Подумаешь, какой-то хамоватый санитар. Трой обернулся на нулевого. — А ты знаешь, — он обращался к подопечной, — что он убил тридцать человек? Наверное, такая характеристика должна была изменить расположение двадцать пятой на презренный страх, какой испытывал весь медицинский персонал. Но Трой переоценил их с весёлой дикаркой уровень отношений. — Чувак, а что насчёт тридцать первого? — она махнула головой в сторону санитара. А Джеффу не надо повторять дважды. Он секундно перевесил ноги через лавку и, оперевшись о неё руками, пятками ударил в колено санитара. Того в миг подкосило, колено изогнулось в неестественном положении, болезненном даже на вид. Он присел, отпустив плечо двадцать пятой. Джефф схватил свою вилку — — В глаз! В глаз! Давай в глаз! — кричала соседка. Он склонился над сидящим и кряхтящим санитаром, занёс вилку — и его вмиг отбросило назад. Что-то холодное — подумалось, что тонкая цепь, — стянуло его шею, надавливая с такой силой, что железная цепочка впилась в кожу. Дыхание перехватило так быстро, что Джефф машинально раскрыл рот и задёргался, как выброшенная на берег рыба. — Да твою мать за ногу! — расстроилась двадцать пятая. — Ну тринадцатый, ну ебаный в рот! Тринадцатый? — это что, тоже пациент? Наконец их разняли оперативники, и Джефф, отдышавшись, смог обернуться на того, кто его чуть не задушил. Высокий, худощавый человек — пациент — с перемотанной верхней частью лица и закрытой с помощью кожаной маски — нижней, руки — в наручниках. На груди — номер: «4.13». Да что значат эти чёртовы цифры? Это кодовые номера, позывные? Тогда почему «3.25» называют только «двадцать пятая», а «4.13» — «тринадцатым»? Первая цифра — это группа, класс? Почему кто-то вообще вступился за этого санитара? Он оскорблял женщину. Джефф, вступившийся за неё, почти герой. Да им бы даже Джейн гордилась. Но гордился им только доктор Аллен: это результат подтверждённой гипотезы — два в одном.VI
Окна первого отделения выходят на парковую зону. Джейн повезло: из её палаты, маленькой, но одноместной и очень уютной благодаря её стараниям, видно фонтан возле административного корпуса и узкую аллейку до пищеблока. Когда по ней идёт доктор Шелби, она машет ему рукой, и он всегда отвечает. Сегодня ясно, но холодно. Ветер гонит атлантический циклон — сказали в новостях. Джейн много смотрит в окно: заняться особо нечем. Она пишет стихи, пьесы, рисует и помогает медсёстрам с другими пациентами из первого отделения. Ей здесь доверяют, её здесь любят. Здесь её дом — а больше ничего нет. Не осталось благодаря тому парню, который сломал её жизнь десять лет назад. И снова норовит разрушить всё то, что она восстановила ценой невероятных усилий. Она лежит на полу в судорожном припадке. Глаза — широко раскрытые от ужаса — в потолок. Во рту собирается беловатая пена, стекает по щеке. Последнее, что она воспринимает перед беспамятством, лицо доктора Шелби, склонившееся над ней, и его крик, застывший в ушах. Она не скоро соберётся с силами, чтобы рассказать ему, кого увидела на дороге к пищеблоку.