tangible things

Квентин видит в Питере все. Он смотрит на мальчика и в каждой мелочи видит целый мир. Все их самые большие победы и самые страшные поражения в изгибах его тела. Питер – настоящий шедевр. Питер терпелив, великодушен и мягок даже в те моменты, когда стоит быть жестоким. Квентин никак не может заставить себя не думать об этом. Об этом напоминает каждая деталь. Все в форме ног Питера. В его бедрах, в выпуклостях и впадинках округлых согнутых коленей, в изгибе икр и ягодиц. Питер – обнаженный, податливый и теплый, сияющий в лучах утреннего солнца – лежит в кровати, переплетясь с Квентином ногами. Он дома, в безопасности, он там, где и должен быть. Квентин смотрит на ноги Питера около своих бедер. Он представляет, как придерживает их руками, неся Питера на спине, когда тот слишком устал, доволен или попросту ленится идти сам, а потому едет у мужчины на плечах. Когда мальчик начинает падать, Квентин крепче сжимает руки и немного наклоняется вперед, чтобы убедиться, что тот не соскользнет. Иногда он опускает изящную ногу, хватает Питера за запястья, удерживая на месте, и кружится, прыгает и раскачивается в попытках разбудить мальчика. Иногда он несет Питера на руках, перекинув согнутые в коленях ноги через локоть. Он смотрит на гладкий рельеф мышц, и перед глазами встает Питер, бегущий рядом и жалующийся, что его заставляют заниматься. Вот Питер под ним, лежит на спине и, обхватив его талию ногами, притягивает еще ближе, не давая отстраниться. Вот мальчик подтягивает колени к груди, обхватывает руками хрупкие на вид, но сильные на ощупь ноги, прячет лицо и дрожит, трясется, сворачивается калачиком и плачет навзрыд из-за того, что Квентин сказал какую-то глупость в горячке завязки или был жесток. Или, что еще хуже, в алкогольной горячке. Раньше это происходило потому, что Квентин был идиотом, не ценившим то, что имеет. А теперь потому, что даже хорошие моменты он умудряется отравлять своей горечью. Питер имел полное право уйти. Было бы безопаснее, если бы он ушел, было бы правильнее, если бы он ушел, но уйдя, он, черт побери, оставил Квентина. Все в груди Питера, в его животе и руках. Вот Питер лежит, уткнувшись лицом в подушку, спрятав ноги под одеялом и приглушенно ворча о каких-то разумных, логичных вещах, в то время как Бэк смотрит и смотрит на оголенный участок гладкой кожи, на угадывающиеся под ней мускулы. Смотрит на не до конца прикрытые одеялом руки с выступающими бицепсами, на развитые мышцы груди, на то, как двигаются мышцы живота при дыхании, на изгиб сравнительно широких плеч и узкой талии, на впадинку пупка, которую ему просто необходимо лизнуть. Бэку хочется прикоснуться губами к каждому сантиметру тела Питера, хочется поклоняться ему. Он смотрит на торс Питера, на его руки и думает о том, как он счастлив, что Питер снова в его постели. В его объятиях, под его губами. Вот Питер извивается, вертится и брыкается, спасаясь от щекотки. Вот Квентин целует нежную кожу живота и выступающие тазовые косточки. Вот Питер вылезает из бассейна и его торс, мокрый от воды, блестит на солнце. Он думает об ужасных синяках, покрывавших красивую грудь Питера и его живот, о том, как груб и жесток он был с мальчиком в ночь, которая должна была все исправить. Все в шее Питера. Шея у Питера красивая, лебединая и тонкая, словно у мальчишки или даже женщины; совсем не такая, как у большинства других мужчин. Бэк представляет эту шею, украшенную золотыми и серебряными цепочками, ожерельями, колье. Драгоценности на Питере смотрятся правильно – он словно бы создан для того, чтобы купаться в красивых вещах, хоть ни одна из них и не сможет сравниться с ним самим. С украшениями на шее и ключицах мальчик выглядит потрясающе. Драгоценные камни, которым посчастливилось коснуться кожи Питера. А еще лучше видеть на шее Питера собственную руку. Бэк никогда не сжимает пальцы слишком сильно, лишь удерживает, направляет, крепко, собственнически прижимая мальчика к себе. Потому что однажды Питер ушел, но теперь он снова с ним, и он доверяет Квентину, доверяет настолько, что запрокидывает голову, обнажая уязвимую шею, стонет от удовольствия, и не боится ничуть, когда он обхватывает его рукой за горло. Это чертовски возбуждает и чертовски успокаивает одновременно, и Квентин отстраняется, и низким, серьезным голосом спрашивает, хочет ли Питер, чтобы он взял его – просто чтобы мальчик не заметил выступивших слез. Но Питер замечает все равно. И вытирает их. Он притягивает лицо Бэка к себе, целует, и Квентин чувствует его легкое дыхание на своих губах. Питер дышит спокойно и слегка прерывисто, потому что он доверяет Квентину, и ему не нужно контролировать ситуацию, чтобы ощущать спокойствие. Все в губах Питера. Миллион воспоминаний в округлых линиях его губ, розовых, податливых, формой напоминающих сердечко. Сладкие на вкус от сахара или фруктового сока, терпкие и цветочные от джина. Квентин смотрит на мягкие, податливые, нежные губы, когда Питер пьет или ест. Иногда губы у Питера ярко-красные и распухшие, потому что Бэк целует, и целует и целует его, потому что он может, потому что Питер принадлежит ему, потому что мальчика просто хочется целовать. Блестящие от слюны губы, когда Питер поднимается с колен, отсосав ему. Красивого, конфетно-красного цвета, когда Питер кусает их в раздумье, читая последние исследования по биохимии или теряясь в удовольствии. Дрожащие от злости, потрескавшиеся, темно-красные, словно гранаты, когда Питер плачет. Когда он всхлипывает, задыхается и кричит на Бэка за то, что тот причинил ему боль, кричит, что боится Квентина, боится за Квентина, когда он умоляет Бэка убрать бутылки и поговорить с ним. Все в щеках Питера. Пухловатые, но не слишком, округлые, контрастирующие с остротой скул и сильной челюстью. Красивая кожа с россыпью веснушек сглаживает контраст между ними. Щеки Питера, которые Бэк так любит держать в ладонях, гладить и целовать. Щеки, которыми Питер прижимается к Квентину в нежных объятиях, которыми он утыкается в бороду Бэка и в его бедра – словно кот, что трется об него, заявляя, что тело Бэка и все ощущения, которое оно может ему подарить, принадлежат ему, заявляя, что Бэк принадлежит ему. Щеки, розовеющие когда Питер доволен, польщен или когда он слишком долго наклоняется над кастрюлей на плите. Щеки, на которых появляются ямочки, когда он восторженно улыбается, решив уравнение, выиграв партию в «Clue» или уговорив Бэка пойти на дегустацию вина и оливок, или же на серфинг, или на фигурное катание. Щеки, которым он причинял боль. Высокие скулы, волевой подбородок и милая округлость, свойственная юности. Бэк бил их, проклинал, прогоняя самое лучшее, что было в его жизни. Черт бы его побрал. Черт бы его побрал, черт бы его побрал, черт бы его побрал! Все в глазах Питера. Большие, идеальной формы, цвета меда или золота. Красивые, всегда широко распахнутые, выразительные из-за темных ресниц глаза. Когда Питер наблюдает за тем, как Квентин пьет, – и они оба знают, что этой ночью трезвым ему не быть – его глаза темнеют и становятся ровно такого же цвета, как виски в стакане Бэка. Глаза, сияющие от восторга, страсти, веселья и любви, глаза, блестящие слезами от смеха и радости, щурящиеся на солнце. Когда Бэк опустился на одно колено, глаза у Питера засветились и, кажется, чуть не выскочили из орбит. Мерцающие от слез, красные и опухшие, когда Питер плачет, когда он выкрикивает бесконечные «почему», когда опускается на пол и хватается за ноги Бэка, словно потерянный ребенок, и смотрит снизу вверх своими щенячьими глазами, большими и круглыми, умоляя его прекратить пить, потому что у них все налаживается, правда, но когда все снова катится в тартарары, оно летит туда на всех парусах. Все в руке Питера. Квентин видит весь гребаный мир в руке Питера Паркера. Тонкие пальцы и изящная ладонь, маленькая и от рождения слегка, совсем немного, пухловатая. Рука, крепко держащая Квентина, прикасающаяся нежно к его телу, вытирающая слезы с щек, массирующая плечи и баюкающая его голову, когда ему плохо и у него кружится голова, потому что, черт возьми, он старается изо всех сил и ему становится лучше, действительно становится, но сейчас он ничего не может с собой поделать. Рука, дрожащая от страха за него каждый раз, когда он снова пьет. Вот Питер бьет его по плечу в отместку за глупую шутку. Держит карандаш, делая заметки для нового проекта, или кухонную лопатку, слизывая с нее остатки теста для брауни. Разливает маргариты в ноябре и готовит горячий шоколад в июле. Гладит по голове любую дружелюбную собаку, владелец которой достаточно добр, чтобы ему это позволить. Вот Питер сжимает руку в кулак, с силой ударяя его по лицу – от гнева, от страха, от ненависти. Выступающие костяшки, покрасневшие от жара. Испещренные синяками. Дурацкие, красивые накрашенные ногти, царапавшие его спину, когда они трахались. Плавно скользящие по его плечам, когда они занимаются любовью. Изящный безымянный палец Питера обрамлен золотом. Идеально круглое золотое кольцо, гладкое и блестящее из-за того, как часто Питер неосознанно его касается. Такое же кольцо, как у Квентина, кольцо, напоминающее, что это его вина, это все его вина. Это он заметил Питера, он влюбился в Питера, он потерял Питера, и, возможно, – только возможно – он вернул Питера. Кольцо смотрится идеально и правильно на руке мальчика, на руке, которую Бэк не хочет отпускать никогда. Его ладонь настоящая, мозолистая от грубой работы, но мягкая благодаря заботе, нежности, исцелению. Совсем как они, совсем как они. Любящая. Бэк думает о том, как сильно ему хочется держать Питера за руку, и смотрит, смотрит, смотрит на бутылки с виски и ромом, припрятанные им под диваном и теперь стоящие на столе. Он жаждет их почти так же сильно, как он жаждет Питера. Это потому что он опять облажался тем утром, потому что снова огрызнулся? Потому что это один из тех дней, когда кажется, что все идет не так? И какой, блядь, вообще во всем этом смысл, если он не может сделать Питера счастливым? Питер пытается быть терпеливым, но он никогда не позволит себе стать грушей для битья, – словесно, метафорически, не физически, только не снова – а Бэк был жесток с мальчиком, и тот разозлился, а потом ушел, всего на один день, но ему все равно больно, потому что потерять Питера – это как потерять бьющееся сердце, как потерять легкие. Или у него просто снова ломка? Бэку нахрен все равно. Он просто хочет заглушить боль, напиться до состояния комы, может даже хуже, но он не должен этого делать, не должен, не должен, не может, не может, он хочет этого, но не станет. Квентин берет бутылки, но на то, чтобы спокойно вылить содержимое в раковину, как это делает Питер, у него не хватает ни терпения, ни самообладания. Он хватает их за стеклянные горлышки и разбивает о кухонный пол, а потом бросается на диван и кричит в подушку до тех пор, пока голос не срывается. Питер все еще не дома, когда Квентина отпускает, и он снова может дышать. Он тащится обратно на кухню. Питеру больше не придется разгребать этот бардак, только не снова. Бэк убирает пылесосом осколки, вытирает лужу спиртного, снова садится за кухонный стол и засыпает. Просыпается он от звука открывающейся входной двери. Питер снова вернулся домой. Теперь он всегда возвращается домой. Бэк поднимает голову, зная, что выглядит ужасно. Глаза покраснели, лицо пошло пятнами от слез, волосы растрепались, когда он зарывался в подушку головой, одежда смята и перекошена, он дрожит и совершенно потерян. Но он все еще трезв. Он все еще трезв. А Питер все еще здесь. – Неужели ты...? – у Питера наконец получается выдавить из себя что-то. Бэк качает головой. Он сглатывает с трудом и слегка улыбается, потому что он в полном раздрае, они в полном раздрае, но ощущается это как победа. – Нет. Я хотел, мне так этого хотелось, Пит. Но я не стал. Питер улыбается ему. И плачет. Его чудесные большие глаза наполнены слезами, они текут по ангельским щекам, нижняя губа дрожит. Он медленно, маленькими шажками, идет к Бэку. Тонкие ноги, кажется, вот-вот подогнутся, но он не останавливается, не колеблется, движется целенаправленно, плавно и неторопливо. Наконец Питер обвивает загорелые руки вокруг плеч Бэка, притягивает его к себе. Квентин крепко сжимает мальчика, обнимает его за крепкую грудь, за узкую талию, утыкается лицом в красивую шею, вдыхает его запах. – Мне очень жаль, – говорит Квентин. Мне чертовски жаль, мне жаль, что снова приходится это говорить. – Мне тоже, – отвечает Питер. Он не должен, не должен так говорить. Он не должен сожалеть, не должен извиняться. Ему не за что просить прощения. – Я люблю тебя, – добавляет он. Его мелодичный голос проникает Квентину под кожу. – Я так тебя люблю, – отвечает Бэк и прижимает Питера к себе еще крепче. Через толстовку и джинсы Квентин чувствует прижимающееся к нему стройное тело, – хрупкое и сильное одновременно, все его изгибы, угловатости и впадинки – и это ощущается как возвращение домой. Питер целует Квентина в макушку и отклоняется, увеличивая расстояние между ними. Одной рукой Бэк всего еще прижимает его к себе, вторую же Питер берет в свою ладонь, переплетая их пальцы. У Питера рука меньше, более округлая. Бэк смотрит на сжимающие его ладонь пальцы, на накрашенные ногти. Лазурно-голубой с золотыми блестками, уже успевший облезть трилистниково-зеленый, нежно-розовый, пастельно-желтый, и темно-фиолетовый, цвета бойзеновой ягоды. Пальцы Питера, прижатые к тыльной стороне ладони Квентина, удерживают его, не дают ему потерять контроль. Удерживают его рядом с Питером. Излучают тепло. Излучают прощение, гордость, терпение и любовь. Квентин смотрит на свое кольцо между зеленым и розовым. Кольца Питера он не видит, но зато чувствует. – Я люблю тебя больше всего на свете. Пожалуйста, скажи, что это ты знаешь. Пожалуйста, скажи, что ты это чувствуешь. – говорит Питер. Умоляет. Квентин судорожно сглатывает. Они оба плачут, и ни один из них не обращает на это внимания. Что-то произошло сегодня, что-то изменилось. Словно бы в груди у Бэка – и, судя по всему, в груди Питера тоже – поселилось что-то теплое и сильное, тяжелое и вдохновляющее. Как будто что-то вернулось домой. Как будто оно всегда было там, внутри, даже когда казалось, что оно исчезло. Как будто оно никогда не покидало его и уже не покинет. – Я это чувствую. Я знаю, милый. Я знаю. Боже, конечно, я чувствую это. Я люблю тебя, Питер. – Он притягивает руку Питера, поворачивая ее, чтобы поцеловать тыльную сторону ладони, кольцо, запястье. Он отпускает его пальцы, снова обхватывает Питера за гибкую талию, поднимается и целует его. Они оба все еще плачут, но на губах Питера, кажется, начинает появляться улыбка, и Бэк чувствует себя беспомощным. Абсолютно беспомощным. – Мы в порядке, – говорит он. На полу больше нет стекла. Он прижимается к Питеру всем телом и целует его до тех пор, пока его не оставляют силы. До тех пор, пока все, что он в состоянии делать – прижиматься к мальчику и дрожать, чувствуя, как Питер, тоже дрожащий, прижимает его к себе так же сильно. Питер шепчет, уткнувшись Бэку в грудь: – Мы в порядке.