Первое слово дороже второго

      На кухне закипал чай.       Испанские зимы, не в пример парижским, теплы и отвратительно дождливы. Сальвадор принёс в кабинет маленький заварочный чайник, наполненный до краёв утопленными в крутом кипятке чёрными мелкими листьями и каким-то травами, распространяющими чуть резковатый, но приятный аромат по всему рабочему кабинету. Они редко находились здесь, не поглощённые каждый своей работой, чаще увлечённые творчеством, чем друг другом, но неизменно каждый раз сохранявшие между собой ту тонкую ненавязчиво связующую нить, которая не раздражала и не отвлекала, а давала приятную лёгкую поддержку. Ощущение понимания.       Но сейчас Сальвадор закончил свою новую картину, наслаждаясь заслуженным отдыхом, а Федерико сделал перерыв в своих творческих исканиях и отложил бумагу с ручкой, соблазнившись предложением выпить горячего чая. Он смотрел, как за большим, покрытым слёзным налётом дождя окном купался в прохладе и влаге отцветший пустынный сад, ещё не обрётший пёстрой весенней прелести, как, нахохлившись, на крыше соседнего дома чистили перья похожие на маленькие готичные изваяния молчаливые вороны. Зимняя Испания умела заворожить каким-то отстранённым прохладным спокойствием, проникающим вместе с неизбежной влагой в щели домов.       Федерико обернулся, когда глухо хлопнула дверь кабинета, закрываясь за вышедшим Сальвадором, видимо, забывшим в кухне что-то к чаю, и убрал с колен одеяло из колючей шерсти, согревавшее ноги всё это время. Он достал из угла порядком запылившуюся гитару в жёстком чехле, забытую в этом кабинете, кажется, больше трёх лет назад, а, может, и того дольше, с самой её покупки. Струны сильно ослабли и выдавали звук теперь такой грязный, что проще было бы обозначить аккорд названием и сделать вид, что он был сыгран, чем выдать его звучание на этой гитаре. Федерико покрутил колки, доверившись интуиции и слуху, натягивая струны до предположительно нужного положения, даже закрыл глаза, сконцентрировавшись на инструменте. — Решил помузицировать, друг мой? — он даже не заметил возвращение Сальвадора, но согласно кивнул, не прерывая процесса, и благодарно улыбнулся принесённой чашке, до краёв наполненной дымящимся сладким чаем, которую Сальвадор осторожно приладил на ближайший столик. — Проще использовать её как барабан, чем настроить. — Если ты не будешь сбивать меня, я закончу с этим меньше, чем через несколько минут, — губы невольно растягивались в широкой улыбке, которую Федерико тщетно пытался сдержать, не открывая глаз и не выдавая истинную степень своего сосредоточения. — Послушай. Кажется, звучит нормально. — Я доверюсь твоему слуху, но учти, ты можешь разозлить этими звуками ворон, если что-то пойдёт не так, и они уничтожат кабинет, — усмехнулся Сальвадор, отказавшись от предложенной чести стать финальным судьёй для свеженастроенной гитары. Федерико нашёл его взглядом: в глубоком удобном кресле, уже со своей чашкой между пальцами, безынтересно разглядывающего тот же несколько унылый пейзаж, который за несколько минут до него созерцал сам Федерико. — Сыграешь для нас что-нибудь?       Федерико хмыкнул, промолчав: очевидно, инструмент он взял не из праздного желания заняться неоплачиваемой трудоёмкой работой. Он задумчиво перебрал струны, выискивая где-то в глубине сознания подходящую сейчас мелодию, а в результате отложил гитару, пристроив её рядом с собой, и тут же потянулся к чашке, собирая в тёмной горячей пустоте, наполненной запахами и вкусами, нужное вдохновение. Сальвадор, удивительно, молчал, не комментируя его весьма недолгую песню и давая найти нужную волну. Настройка нужна не только инструменту.       Теперь, когда ничего не нарушало тишину внутри кабинета, за окном было отчётливо слышно монотонный шелест дождя, немного заунывный, немного тоскливый, размеренный, удар за ударом. Несколько хлёстких, несколько мягких, то быстрее, то медленнее, то вскользь по мутноватому стеклу от усиливающегося ветра, то прямо по крыше. Федерико вслушался в ритм дождя, улавливая точный ход — метроном, не иначе — и вернулся к своей гитаре.       Он подогнул рукава свободной рубашки до локтей, обнажив руки, приладил на колени гитару, обняв тёплый корпус, перебрал на пробу струны ещё раз и… начал играть. Мелодия резонировала внутри деревянной оболочки, касалась стенок, задевая самого Федерико, оставаясь где-то на его коже, и соскальзывала с тонких острых струн в пространство почти чистой, почти идеальной, только иногда срываясь на фальшь. Федерико чуть опустил веки, глядя только на инструмент под своими пальцами, перебирал аккорды сосредоточенно, повинуясь какому-то неясному велению, смутно чувствуя, как где-то внутри, в голове и сердце, как всегда, рождались образы, готовые быть обличёнными словами в новом стихе.       Сальвадор вслушивался в мелодию только краем уха, отмечая на грани с безразличием, что не слышал её, кажется, раньше, что удивительно само по себе — Сальвадор был очарован новыми веяниями двадцатого века, но Федерико обожал старомодную классику во всём. Сливающаяся с ритмом дождя, чуть резковатая на ударном бое аккордов песня удивляла парадоксальностью, но ложилась практически идеально в общую композицию, будто он мог сейчас увидеть, присмотревшись, сюрреалистические кривые нотного стана вокруг чуть сгорбленной фигуры Федерико, его нешироких плеч, обтянутых светлой тонкой тканью, маленькие изогнутые ноты, отражённые битыми стёклами зеркального зала, вокруг смуглых рук, бережно обнимающих желтоватый корпус гитары, видимые переливы мелодии у склонённой головы, во всклокоченных густых чёрных кудрях и несуществующие слова, запертые между плотно сомкнутых тонких губ. Это могло бы стать шедевром портретного искусства, а могло — образцом жанровой живописи, но Сальвадор недаром был гением и видел в сцене перед своими глазами куда больший потенциал, чем могли бы иные художники.       Музыка стихала так же плавно, как и начиналась, уступая тихим звукам дождя из сада, высвобождая захваченные чувства вместе с лёгким дыханием, оставляя их приятно опустошёнными, лёгкими и пустыми: готовыми воспарить оболочками дирижаблей человеческих тел, наполненными вместо водорода тёплым паром остывающего чая и влажной уличной свежестью, способными поддаться подталкивающему вдохновению и прийти в движения. — Милый Федерико, — он отложил гитару, вдохнув глубоко, прежде чем бросить вопросительный взгляд на привлёкшего его внимание Сальвадора, смотрящего на него как-то чересчур пристально, выискивающего что-то в его лице, но сохраняющего подозрительное молчание. — Да? — у гениев свои причуды, ему ли не знать, и он даже не удивлён в должной мере такому поведению. Федерико осторожно положил гитару в брошенный рядом футляр, захлопнув крышку, и взял в руки всё ещё полную чашку. — Твой чай уже остыл.