Новая глава

Эдик выносит из дома стул и садится на него, потому что кошка занимает лавочку, и её совсем не хочется будить. "Мурка", думает он, трогая указательным пальцем мягкую шерсть у неё за ушами, "ты-то всё знаешь, наверняка". Последний день июля выдаётся ужасно жарким, и работать совсем не хочется. Он думает порыбачить, но для этого нужно дождаться ночи, а затем - дождаться утра, чтобы рыбу разобрать и приготовить, так проходят дни - в ожидании следующих дней. Эдик отпивает чай из чашки и морщится - горячо. Петух в своем подрезанном хозяйстве ходит от сетки к сетке и ворчит, загребая когтистыми лапами сухую траву. "Вася", думает Эдик, потирая усы и глядя куда-то сквозь, "ты уж точно не знаешь ничего". Назвать петуха Васей было Сашиной идеей: она появилась как вихрь, дала всем имена - даже Эдику, и громко затем смеялась, повторяя "усач-усач". Эдик называл так каждого петуха - по привычке, и Саша-большой-ребенок потом шутил, что он напоминает ему ведьмака со своей несчастной лошадкой. Что там за ведьмак, Эдик был не в курсе, но соглашался, чтобы глупости побыстрее вышли из головы. Из его головы глупости отказываются выходить, если просто молчать - но говорить ему не с кем, потому что цель разговора в союзе "с", а деревья ему не отвечают, кошка не отвечает тоже, петух отвечает, но как-то агрессивно и непонятно, и Эдик больше не пытается. Он дожидается вечера и отправляется в лес, закинув за спину удочку. У реки он замедляется, идёт тихо - как огромная кошка, и черная куртка делает его почти невидимым. Поправляет рукой отсутствующую шапку и раздражённо выдыхает - без любимых вещей кажется, что каждый твой билет впредь будет несчастливым. Он ставит ведро на траву, кладет удочку тоже, достает из кармана фонарь и ведёт по воде узким лучом. Наблюдает, как из нор медленно выползают раки. Эдик думает, что леснику иногда полезно побраконьерствовать, но внутри него браконьеры, кажется, перебили все внутренности, и то, что он делает по привычке, на самом деле - не больше, чем игра на публику. Даже если его публика - дубы, липы и смятые под ботинками листья крапивы. Он собирает раков в ведро и садится на корягу, торчащую над водой - такой себе природный волнорез, и спускает ноги в воду. Если рыба распугается, он не то чтобы будет расстроен больше. Не то чтобы он расстроен вообще. Над рекой тянется к камышам прозрачными паутинками август. Утки спят в гнездах, уткнувшись клювами в крылья, рядом спят подросшие утята, в глубине светят глазами речные кошки - темно-рыжие выдры. Эдик крутит в руках крючок и в итоге бросает его назад в коробку. Выходит на берег, ложится на спину, положив руки за голову, наблюдает. Над головой выписывает круги чернильная стайка летучих мышей. Их август не трогает, только легонько гладит по крохотным носикам, шепчет в заинтересованно поднятые уши: время заканчивается. Лето заканчивается. "Я ещё не заканчиваюсь", думает Эдик, "но уже на полпути". Утром он варит раков в большой кастрюле, смотрит, как их панцири краснеют, раскаляясь, как ночные светофоры. Его жизнь по большому счету тоже похожа на светофор - как и любая - но он осознанно включил себе красный и застрял на дороге, ожидая, пока кто-нибудь нажмёт кнопку. В асфальте проросли деревья, под колесами потекла река, из топливного бака выросли подсолнухи и потянулись к солнцу. Эдик на водительском месте пытается снять ремень безопасности, но его заклинило, засыпало землёй и утрамбовало весенними ливнями. Эдик говорит "помогите", но стекла не пропускают звук. Утром он варит раков, а кажется - себя, на самом деле, варит в большом алюминиевом котле. Кто-то сверху подсыпает соли, и Эдик трясет невидимой клешней, угрожая невидимому врагу. Замечательно. Утром он снимает кастрюлю с огня, снимает с крючка полотенце, вытирает руки и, собравшись с силами, выходит из дома. И нажимает кнопку. Женя говорит: - Ты это, конечно, неожиданно. Ты хороший парень, Эдик, я знаю, что не лесник никакой, но это у тебя в крови! Эдик потирает усы - снова - в третий раз за день, и это уже напоминает нервный жест, и отвечает, смотря из-под бровей, серьёзно, но с нажимом. - Я не говорю прямо сейчас, найди кого-нибудь на участок. Но до осени мне нужно уехать. Женя не сдается. Женя вообще не выглядит как человек, который знает слово "сдаваться". У него на плечах можно выстроить дом, кажется, и вечная - добродушная - улыбка наводит на мысль, что он из тех отцов, у которых рождаются девочки. Из тех отцов, которые позволяют девочкам ездить на спине до совершеннолетия, а потом берут в руки ружье и отправляются на охоту при первом упоминании слова "он". - А мне показалось, у тебя открылось второе дыхание. Особенно когда уехал этот парень, Эфим - ты вообще свой участок вылизал - ни сухостоя тебе, ни грибка, ни плюща ядовитого, хожу только да радуюсь. Может, передумаешь? Эдик качает головой: - Не передумаю. Жень, - он предусмотрительно убирает "дядя", потому что это не разговор, в котором может прозвучать "нет", - мне нужно уехать. До осени. Было круто, мы не прощаемся, пиши-звони, но не проси меня остаться. До середины августа Эдик отбивается от мух и от Жени, приезжающего на своем древнем скутере раз в два дня - экологично, ворчит он, очень экологично. Потом Женя находит странного парня, который разводит дороги Эдика в стороны, и двадцатого числа он просыпается, понимая: время закончилось. Макс - красная шапочка, говорит Женя, и Эдик глубоко сомневается по началу, - огромный. Высокий, сутулый, с длинными руками, длинными ногами и длиннючим языком, чешущим обо всё что угодно, он приезжает, пожимает Эдику руку, садится пить чай, и кошка тут же устраивается у него на коленях. "Вот так", думает Эдик, "заканчивается любовь". Макс сразу представляется и сразу предупреждает, что шапку снимать не станет, потому что будет с него ещё - падающих с деревьев гнилых абрикос и птичьих сюрпризов. Выводы по шкале Эдика от "странный" до "подходит" стремительно двигаются ко второму. Но он напоминает себе, что всё уже решено, решено Женей, который разбирается в людях (пусть и бывает предвзятым), и напоминает себе, что все это - не его, дом, куры, речной берег, прячущийся в паутине. Его - маленькая коробочка в шкафу, пачка сигарет и алюминиевый чайник с дыркой, потому что с ним он приехал сюда несколько лет назад. Он упаковывает чайник в коробку, стоит над ней, раздумывая, достает обратно. - Не знаю, зачем тебе этот мусор, - говорит он Максу, - но я забирать его не буду. Тяжёлый, и некуда. Макс пожимает плечами. - В хозяйстве всё сгодится. Эдик не расспрашивает его о его истории, чужие истории его мало интересуют. Особенно, когда его собственная написана корявым детским почерком на тетрадном листе. Не распрашивает, но что-то в этом растянутом, как старая веревка, беззаботном, но совсем немного грустном Максе напоминает ему его самого. И он хлопает его по плечу первым, сжимая в другой руке ручку дорожной сумки. - Тут заколдованный лес, парень. Макс улыбается. - Я честно тебе говорю, - Эдик улыбается тоже, и тяжёлое чувство внутри внезапно выпрямляет спину и становится мягким-мягким, как подтаявшее мороженое, как отцветшие огромные одуванчики, растущие вдоль серой железной дороги. - Если не веришь - позвони мне через месяц. Расскажешь, о чем с тобой Васька общался. - Васька? - Макс чешет затылок удивлённо, но Эдик уже отворачивается, закидывая сумку на плечо, и смотрит на тропинку между деревьев, теряющуюся в траве. - Сам узнаешь. Он машет рукой не глядя, и делает первый шаг, след в след с призрачными следами детей, уходивших отсюда с тем, чтобы не возвращаться.

***

Автобусная остановка такая же синяя, может, не такая яркая в сместившемся в течении года свете, но синяя и горячая, и Эдик не садится, оставаясь в небольшой тени. Автобус приходит - все они приходят по расписанию, но этот - как будто в насмешку - на двадцать минут опаздывает, Эдик садится, ставя сумку себе под ноги, и думает, что делать дальше. Очевидно - дальше будет быстро, стремительно, перегруженно, поля проносятся в окне, и он отворачивается, закрывая глаза. "У тебя открылось второе дыхание. Особенно, когда уехал тот парень, Эфим". Эдик трет глаза руками, пытаясь стереть с себя это ненужное, неправильное и глупое "Э". Когда уехал тот парень, у него закрылось первое дыхание. Ему пришлось открывать второе, иначе он мог задохнуться, хочется сказать, но слова ничего не стоят, и он не говорит. Он разучился - кстати, многим вещам, например - жить "среди", или готовить для себя, или работать и не думать, но главное - говорить. День врывается в Киев пылью, асфальтом, горячими запахами из вокзальных лотков, звоном холодильных камер и забитыми автобусами. Эдик стоит на обочине, уступая дорогу спешащим прохожим, достает телефон и ещё раз удивляется, до чего он древний. И разряженный. Он идёт вдоль домов, пытаясь найти стационарные телефоны, убеждает себя, что даже пять лет назад они ещё существовали, но сдается, и заходит в первый попавшийся магазин, и просит у продавца - позвонить. Тот окидывает Эдика оценивающим взглядом и качает головой. Эдик хочет рассмеяться, но только бросает "спасибо" и выходит. В одном из тысячи безликих маков находится розетка - к этому времени Эдик отчаивается и оглядывается по сторонам, надеясь на удачу найти знакомую светлую макушку в городе-миллионнике. Он подключает телефон к зарядке и ждёт минуту, пока экран не освещается яркой картинкой, он видит её едва ли раз в месяц, и каждый раз удивляется - Саша там со своей ужасной алой помадой целует его в щеку, а он, застигнутый врасплох, смотрит в камеру, как придурок. Эдик каждый раз обещает себе сменить обои, но картинка такая живая, и они вдвоем на ней - такие живые, и Саша ещё ночует в кладовке одна, и большой-влюбленный-ребенок-Саша с ней ещё не знаком. Он набирает номер, не давая себе забыться в мыслях, и жмёт на цифру один "позвоните-за-счет-абонента", считает гудки. Саша берет трубку с пятого, но Эдик уверен, что разбудил его. - Бать, ты що, в городе? "Вместо доброе-утро-как-я-рад-тебя-слышать", отмечает Эдик. - Дай свой адрес. - Не спрашивает, утверждает. Но Саша тоже не спрашивает, диктует, как добраться к нему, говорит быть аккуратнее в трамвае, говорит ещё какую-то ерунду, которую Эдик не слушает. Он выходит из мака и оглядывается в поисках остановки. Он приезжает после обеда, заваливается в Сашину квартиру бездомным-беженцем, и тот ужасается, глядя на его ногти. "Так, дядя", говорит он с порога, "в ванную не раздеваясь. Будем смывать с тебя лес". Эдик топчется на месте, заглядывая в квартиру, высматривая углы, вглядываясь в стены, ищет балконную дверь. На улице стоит тридцатиградусная жара, но Саша набирает горячую ванну, и Эдик проходит прямо туда, оставив сумку в прихожей. На замыленной полке стоит одинокий шампунь с ароматом календулы и какое-то моющее средство, нет знакомых запахов и никаких следов присутствия, Эдик садится в ванную и погружается с головой, несмотря на горячую воду, потому что это такие забытые ощущения: в спину упирается чугунная стенка и ноги не вытянуть, но это настоящая ванная и настоящий водопровод; Саша не выходит - садится напротив и смеется: - Ты как Тарзан, Эдик. Нет, как Маугли. Не то чтобы он чувствует себя комфортно, но Саше, кажется, неизвестно слово "личные рамки", когда он предлагает потереть спинку и включить радио, чтобы не киснуть. Через пять минут беспрерывного потока информации Эдик поворачивает голову и смотрит почти умоляюще: - Саш. Дай покупаться, а? Саша "так ты бы сразу сказал" тут же поднимается, отправляясь на кухню занимать руки, делать чай, писать сообщения, помечать в блокноте, что можно, а что нельзя говорить. Эдик выдыхает. Он выходит, закутавшись в полотенце, копается в сумке в поисках чистых вещей, садится за стол и, наконец, чувствует, что в его голове абсолютно пусто. Пар поднимается, вода капает, белый шум превращает незаданные вопросы в ненужные, и Эдик не сразу слышит, что Саша к нему обращается. - Ты с сумкой чего приехал? Надолго? Навсегда может? Если бы предупредил, я бы хоть убрался, еды на троих наготовил. Эдик замечает наконец, что их только двое в квартире, и спрашивает: - Разве Валик не с тобой живёт? Он хочет спросить по-другому, но шипы напоминают о себе болезненным покалыванием. Саша обводит цветочки на клеёнке пальцем, рассматривая Эдика из-под растрепавшейся челки. - Валик на пленере. У них это ещё обязательно, и он, понимаешь, делает всё в последний момент. "У них", обрывает себя Эдик, "значит в универе, а не у Валика и кого-либо там ещё". - Так ты пока у меня поживешь? Саша может выглядеть как ребенок, но у Саши очень цепкие и колючие ветки, и иногда Эдику кажется, что он знает его лучше, чем кошка, которой он поневоле изливал свои ненужные чувства. - У тебя хоть место есть? - чувствует, что прощупывает почву, и сам себе удивляется, и чувствует к самому себе раздражение. Нужно спрашивать мягче, нужно улыбаться, нужно купить хоть пару новых футболок и снять комнату, и больше не мешать. - На балконе, там где раньше Ефим жил. Сейчас так жарко, что там спать отлично, тебе из лесу-то не привыкать. Саша, наверное, улыбается, пока Эдик сверлит взглядом надколотую чашку и свисающий с неё бумажный пакетик. Он не хочет смотреть ему в глаза, больше никому он не собирается смотреть в глаза в моменты, когда рвутся веревки, удерживающие катапульту. - Я всего на неделю останусь, - говорит он. - Найду работу, и сниму что-нибудь. - Оставайся столько, сколько у тебя хватит сил терпеть запах растворителя, - Саша отрезает огромный кусок пирога, кладет на тарелку и двигает к нему. - Валик всё провонял, мне кажется, я с себя его никогда не смою. А потом Саша ведёт его на балкон, и ничего не происходит. Он говорит разбирать вещи, говорит, что сходит в магазин, предупредит Валика, говорит чувствовать себя как дома, и ни слова не говорит про Ефима. Эдик считает, сколько раз звучит слово "я", и это число гораздо больше, чем ноль, но всё, что ему нужно - это ноль, потому что светофор снова загорается красным, и обратный отсчёт в замедленной съёмке начинается с бесконечности. Саша уходит, закрывая дверь на ключ, и Эдик остаётся один. Он садится на раскладушку, поднимает голову и смотрит на потолок, чувствуя нарисованные там чужим подсознанием палочки - точки отсчёта дней. "Я бы с ума сошел", думает он, "каждую ночь наблюдая такую картину". И ему предоставляется случай это проверить.