Эпицентр проблем

***

— Сука..! Твою мать!       Звон голоса эхом рикошетит от стен.       Мидория хватается за голову, тянет на себе волосы и врезается боком в стену. Ведьма рычит сквозь зубы, зло ругается и просто себя ненавидит. Прислонившись спиной к холодному бетону, она съезжает вниз, грузно приземляясь на пол.       Хитока жмурится. Она роняет мученическое, раненое: «блять».       Она сжимает губы в тонкую бледную нить, а сама от хлынувшего сожаления Мидория задыхается.       Если бы у Хитоки была машина времени, то она бы обязательно ею воспользовалась. И было бы глубоко насрать — прав был сегодня Тодороки, не прав. Ей, кроме шуток, так было бы все равно — ну, честно!       Ведь оно же совершенно того не стоило.       Хитока жмурится, потому что ей страшно стыдно. Ведьма морщится и испытывает от самой себя исключительно отвращение. Хотелось кожу на себе содрать, а из груди... Из груди так мерзко лилось холодным и вязким, что руки онемели. Только что она совершила огромную, непростительную ошибку, хотя давным давно на трезвую голову зареклась подобного никогда не допускать. Потому что расплачиваться за неё — совсем не ей. Мидория слишком ясно и чересчур хорошо это правило усвоила.       Мидория обещала себе — никогда. Ни за что. Никого.       Она ни в жизни не ударит человека плазменным залпом. Так она себе обещала и так оно, черт побери, было. Сколько бы человек не был для неё опасен, сколько бы не злил и не угрожал. Он мог даже ударить, и Хитока ни разу(!) не ударяла никого всполохами своей причуды так.       Вплоть до сегодняшней битвы с Тодороки.       Ведьма скусывает губы и смаргивает проступившие с ресниц капли.       Хитока помнит, как она смотрела на избитого одноклассника, и органы грозились судорогами порвать ей кожу.       Хитока помнит, что еще месяц назад она мечтала стать ему другом.       Ведьма, стоявшая в тот момент посреди разбитой арены, посреди огромных комьев грязи и пыли, ошарашено смотрела на Шото. Она сделала первый шаг — такой шаткий, неуверенный. Колени чудом не подкосились, а ноги едва удержали. Следом Ведьма сделала еще шаг. И еще, и еще — пока не сорвалась на бег, а из горла не у неё не вылетело такое охрипшее, сдавленное: «Тодороки!».       Потому что в стене перед ней были огромная вмятина, разводы крови и озоновый дым. Мидория в упор смотрела на разъебанное плазмой плечо Тодороки, на это безумное количество крови в белых волосах, и сердце у нее проваливалось глубоко в почки.       Хитока помнит, что бежала, пока в горле сушило, а солнце жарило. На улице стояло пекло — самое настоящее, и раскаленный воздух нисколько не спасал это бедствующее положение дел.       Ведьма хрипела. Широкими рывками спрыгивала вниз с побитых ступеней, неточными выпадами перескакивая сквозь камни арены, которую сравняла с землёй. Дважды теряя равновесие, из-за подкосившихся ступней. Мидория сдирала колени, когда падала рядом, разгоряченными руками хватаясь за его ледяные пальцы. — Эй.. Тодороки.       И звала. — Ну, же. Тодороки, посмотри на меня, — она наклонилась вниз, отодвинув челку горячими пальцами. Накренила голову, заглядывая в закрытые глаза. — Тодороки.       И в каждом ее «Тодороки» у Хитоки ломался голос. Сердце сжималось совсем против ритма, обливаясь кипяточной кровью. И когда Ведьма бралась ладонью за холодные влажные щеки, и когда снимала с обугленного плеча чужую куртку — в каждом её жесте (пропитанном тревогой и вырвавшимися эмоциями), Хитока выражала своё сожаление.       Мидория бьёт рукой наотмашь. Да так, что плазменные залпы простреливают всю холодную и длинную стену коридора, а с Ведьминских глаз срываются слёзы. Руку сводит от внезапного всплеска силы, и Хитока очень хочет перескочить с ментальной боли на физическую.       Она так страшно об этом сожалеет...       Слёзы жгут щеки покруче раскаленной плазмы. Вплоть до обжигающих ручьев по меловым скулам, до солёных рытвин на белой коже.       Хитока запомнила — красные пятна в белых волосах и горький металлический привкус во рту. Разводы крови на горячих камнях и голова, отлипшая от стены с чавкающим и мерзким хлюпом.       Мидория вспоминает смачный хруст его проломленного черепа и вздрагивает снова.       Осознание услышанного жгучей плетью хлестнуло по мозгам. Да так, что в ноздрях закололо. Хитока, несмотря на зашедшиеся в трясучке руки, на стылый холод в грудине, заглянула Шото за спину. Хруст сломанного черепа впервые прозвучал так, что Мидории стало действительно, по-настоящему страшно.       Сердце заколотилось так сильно и быстро, что грозилось выпрыгнуть через горло. С губ сорвалось хриплое, осипшее: — Врача.       Полувздох — оборванный, быстрый. Чтобы набрать воздуха и надрывно, во все горло заорать Полночи через весь стадион: — Врача ему, срочно!       Тодороки был без сознания и с каждой секундой это пугало Мидорию все больше и больше. То, что происходило дальше, Хитока запомнила с феноменальной точностью:       То, как она просила Тодороки дышать. Как глаза жгло, будто бы в них засыпали песок. Как она молилась всем богам, в которых раньше не верила, и была готова в лепешку разбиться прямо на месте, лишь бы Тодороки оказался живой. Чтобы он, черт побери, был живой и дышал.       Хитока думала об этом, когда к ним бежали медики, а она сидела рядом и трясущимися руками держала бессознательное тело. Думала, когда горелая плоть его правого плеча била резким запахом по ноздрям, а Ведьма сжимала в руках холодные пальцы. Когда плазменный дым — такой едкий, приторно-сладкий — ударял по рецепторам, а темно-синие нити кривой паутиной уродовали кожу на обугленной руке.       Хитока молилась всем известным богам, и каждый раз она вкладывала это в такое надрывное, сорванное: — Тодороки. Эй, Тодороки. Ну, всё, хорош дурить. Давай, просыпайся. Тодороки. Полежали и хватит. Тодо-кун, подъем. Пора вставать. Черт, ну же!.. Я прошу тебя, Тодороки! Очнись уже..!       У Ведьмы дрожали руки и голос.       Хитока, содрогаясь, молила о чуде. — Тодороки, пожалуйста.       Перед глазами стелило солёным и мыльным. В горле горело совсем против воли. Нос жгло так, словно только что ей со всей дури врезал Бакугоу. А в груди сдавило до боли. До позорного и скулящего хрипа сквозь зубы.       Затылочная доля — достаточно крепкая, чтобы выдержать простой удар по голове. Хитока это знала. Знала и то, что простой удар не идет совершенно ни в какое сравнение с тем, что она сделала.       Ударная волна мало того, что вышвырнула Тодороки за пределы арены — она, блять, протаранила им стену так, что в бетоне остались глубокие трещины и огромная, нахрен, вмятина, будто бы туда влетела легковушка.       По спине градом льется ледяной пот. Мидория с диким ужасом осознает — Тодороки ведь может и не очнуться.       Затылок закрывает собой продолговатый мозг — это то, что хранит в себе центры дыхания и нервной системы. Иными словами: если Хитока повредила его, то Шото просто перестанет дышать, а его сердце мгновенно остановится.       Ведьма помнит, что ей сказали врачи. Как они хмуро посмотрели на его состояние, а сами нервно и быстро укладывали Тодороки под капельницы.       Ей бросили сухое, строгое: «сделаем все, что сможем».       И руки задрожали. Фраза, не сулящая ничего, кроме страха и тугого напряжения, дающая тебе очень четко осознать — ты в глубокой. беспросветной. жопе.       Понимание того, что ты убил человека, — и не абы какого, а того, кого знал и с кем хотел дружить — так страшно бьёт по мозгам, что в пору срываться на крик. Но вместо этого Ведьму разбирает прямо на месте. Вот здесь — на холодном полу и ледяной плитке бесконечно длинного коридора. Через два поворота от операционной, где сейчас пытаются вернуть Тодороки к жизни.       Хитока впивается раскаленными пальцами в свои плечи и падает головой в согнутые колени.       У Мидории, на самом деле, нет времени. Ей нужно бежать. Стремглав нестись к Сенго, за указаниями, за ампулой, иглой и ядом. Но сил у Ведьмы не осталось. А потому.. — Тц..! Чёрт, вот же!..       В тишине холодного коридора с её губ слетает самый первый и тихий всхлип. ***

Получасом ранее.

— Мхм, ага, — Хотеру недовольно закатывает глаза и ворчит себе под нос. — Дай бог она не угробит его плазмой до того момента.       Хикари косит взгляд.       Хору.. такая взрослая. Ей двадцать три года, а Хикари все еще помнит её щербинку между двумя молочными зубами, как она любила ввязываться в драки со школотой выше неё на четыре головы и как Хотеру мило сопела на его груди в гостиной. Хикари помнит её первую оценку в началке, школе и следом в академии, помнит, как в семнадцать она пригласила его послушать её игру на рояле и как следом призналась, что ей просто чертовски, ужасно тяжело. Что все в ней видят её мать, что периодически её называют Кирин, и Хотеру боится, что её, как нового героя, воспринимать не будут никогда.       Но это было в семнадцать. А сейчас Ракурай двадцать три, ей глубоко на это насрать, и она уже два года подряд прочно и крепко занимает топ-три. Стоит прям следом за Энджи, своими плазменными клубами дыша в его огненный затылок.       Вероятно, это одна из причин, по которой малыш-Ру позволяет себе так борзо высказывать свое мнение отцу. Человеку, который едва ли не возглавляет японский отсек Мирового Альянса.       Оогонхи щурится. А после — расплывается в теплой улыбке и коротко хохочет, ведь, ну, господи, это же Хору.       Волевая, упрямая, как баран (и даже хуже), прущая напролом и временами до ужаса смелая. Это Хору, которая не стесняется ставить себе планки выше стратосферы и которая чётенько, прямо к ним идет.       В конце концов, это Хотеру, которая копия своей матери и которая за Хитоку с Хитоми готова перевернуть Фудзияму вверх тормашками. И которая любит свою семью невозможно.       Хикари улыбается. Ру, конечно же, только щеки дует и губы уточкой складывает, когда отец любезно гладит по голове и целует в щеку, обнимая.       Как только его телефон начинает звенеть — Оогонхи мрачнеет в лице за секунды. Он поднимает трубку: — Оогонхи. Слушаю. — Началось.       Мидория щурится. Он встает с места, ловя удивленный взгляд дочери, а сам в трубку говорит «понял тебя». — Ты куда это? — Хотеру выгибает брови в недоумении. Когда следом за отцом поднимается и Миша (а главное как синхронно-то), Ракурай фигеет еще больше. Она оборачивается на них всем телом и удивленным тоном спрашивает. — Вы куда это? — Бери Хитоми и иди на трибуны к Изу-ои, — отец ласково клюет дочь в маковку, а старшей строго назидает. — Следи за ней.       Таками тоже встает с места. Распушает перья, и Мидория видит, как два коротких забираются ему в рукав кофты — охренеть. слышь, пернатый, ты че- — Не поняла, — недовольный голос любимой девушки уж больно остро резонирует в мозгах. Таками оборачивается.       Оу..       Ну и влетит же ему вечером. Ястреб так отслаивал перья, только если шел куда-то на задание. Когда нужно оперативно и быстро схватиться за оружие или тебя могут в любой момент подстрелить — и не важно, чем именно. Спектр калибра после их совместных заданий был настолько широк, что начинался с крошечного дротика-иголки и заканчивался, без преувеличений, пушечным ядром или дверью машины. Впрочем, сути это не меняет — ало, Таками, ты куда намылился-. — Дорогая, потом объясню. — Кейго обнимает крепко, мягко-трепетно целует в шею, и шепчет на ухо, весело подмигнув. — Не злись, ma chère. Люблю тебя!       От хлынувшего возмущения Хотеру готова задохнуться — каков поганец! Аж на французском заговорил! Ястреб быстро чмокает обалдевшую Мидорию в щеку и мигом взлетает наверх — к выходу из трибун. Собравшись там, герои уже хотели быстрым шагом двинуться к точкам сбора, но Хотеру окликнула в спину: — Отец!       Хикари повернулся. Хору хмурится. Она сжимает руку в кулак, а с её уст срывается такое тихое, неслышное: — Они?       Кто — «они», отец догоняет молча. А у Хотеру прям по глазам читается такое смурное, строгое: «Ты знаешь, о ком я»       То, о чем не принято говорить вслух. Тема, которая в присутствии младших не поднимается, и то, что между собой они обсуждают крайне осторожно.       Причина их многолетней нервотрепки. Та, что решила всплыть наружу так открыто и нагло спустя пять чертовых лет.       Осмелел, скотина.       Оогонхи кивает. Где-то внутри Ракурай плазменным пожаром вспыхивает ярость. Такая чистая, и едкая. Ядовитая настолько, что изнутри разъедает кислотным — Мидория рычит грудно, пока с губ голубым шлейфом срывается озон.       Хотеру встряхивает головой, сбрасывая пелену наваждения. Ракурай, обученная и вышколенная солдатской (а то и хлеще), выдержкой, всего лишь щурится. Зло выходит, гневно. — Ауч, — напоминает о себе Хитоми и стреляет глянцевыми глазами на сестру. Она даже немного морщится. Хору не дает выпустить ручку.. — Нээ-чан, ну, не дави так!..       Хотеру чувствует это детское сопротивление в своей широкой ладони и внезапно округляет глаза. Переводит взгляд на Хими.       Маленькая. Все еще чертовски беззащитная. С дутыми губами и мягкими, как сахарное марево зефира, щеками. С тонкими аккуратными ручками, округлыми глазами и местами борзым характером.       Хотеру думает, что за Хитоми переживать нужно больше всего. Что она младшая, что тоже, как и Хитока, может попасть под раздачу. Признаться честно.. Ракурай это кошмарит до лихорадочной дрожи в окрепших коленях. — Прости, золотце. Давай лучше, знаешь как сделаем..       Отодрать Таками, как следует, за перья и оттаскать его за уши, за то, что промолчал об этой недо-операции, Хотеру обещает себе позже. А пока она ловко подбрасывает Хитоми на руки и широким шагом выходит из сектора. Ракурай молча радуется, что Сецуна на каком-то школьном выезде — ей не придется приглядывать за еще одним, достаточно, к слову, своенравным ребенком. — Стой, а как же матч?! — Мы быстро, — обещает старшая и целует Хими в пухлую щеку. — Пулей? — Молнией.       Под женскими кроссовками трещат разряды голубого. *** — Каччан! Они-чан!       Бакугоу дёргается. Мидория изумленно округляет глаза. — Че за- — Ми-чан!       От ебануто-солнечной лыбы Деку Бакугоу почти слепнет. Катсуки неприкрыто морщится, пока раздражение натягивается в нем тугой пружиной — сука, а можно не в его сторону своим ебалом светить, отвернись на хуй вообще отсюда! Динамит бесится и оборачивается за спину.       А. Ясно. Вот, че, он так разорался.       Потому что Хитоми — вся такая солнечная, довольная, как непонятно кто — прыгает по ступеням вниз и летит в их сторону. И ладно бы, находись они у Ведьмы дома — Баукгоу бы понял хотя бы. Но, блять...       Хими игнорирует абсолютно всё, когда налетает на Катсуки сбоку и крепко прижимается мягкой щекой к его горячей крепкой шее. Руки по заученной памяти обхватывают над плечами, а лапищи Бакугоу как-то по инерции обнимают детское тело.       Это ж, нахрен, трибуны для 1-А..! — Ты че здесь забыла? — первое, что приходит на ум охреневшему Катсуки. — Привет, Томи-чан, — ласково, тепло так журчит Мидория, подавшись телом ближе.       Половина пацанов и почти все девчонки с их курса мигом защебетали рядами выше. Бакугоу вообще без особого желания разбирает во всем этом поднявшемся гомоне «ой, какая прелесть!/такая милая..!/Мидория-кун, у тебя есть еще одна сестра?!». — Привет Изукун, — она улыбчиво ему подмигивает, и удобнее устраивается на кипящем Катсуки. — А у тебя как дела, Каччан?       Затылок начинает гореть от количества обращенных в него взглядов. Бесят. Хер ли пялятся?! — Каччан? — игриво спрашивает Денки.       Сидящая у него на коленях девчонка лишь подливает масла в огонь. Одно только её присутствие подогревает желание обсыпать Бакугоу шуточками. — Завали е.. хавальник свой, — угрожающе рычит Катсуки. Задний ряд сдавленно хохочет, но как только Бакугоу гневно оборачивается и зло зыркает на них — они магическим образом затыкаются. Пораженная мелочь что-то восхищенно говорит про «крутоту» и «затыкающую ауру Каччана вау-вот-бы-мне-такую». Киришима кряхтит и корчится, пряча кривую улыбку в кулаке. Серо с Миной занимаются тем же самым. — Это ты вместо «привет»? — весело интересуется Хими, поглядывая в сторону мальчика с черной молнией на желтых волосах. — Это вместо мата, — хмурится Бакугоу и намекает, что мог бы, да и хотел бы, сказануть погрубее. Но материться при детях.. ну, уж не. Мидории оторвут ему голову. — Ну, так? Че ты здесь делаешь?       Стоп. Если здесь мелкая из Мий, то значит..       Хими улыбается ему хитро и обезоруживающе — знает, что он и безо всяких объяснений все быстро поймет. Неглупенький же. Катсуки поднимает голову, оборачиваясь.       Бакугоу корчит постное ебло и профессионально делает вид, что ничего не увидел. И что он не заметил, как поголовно все стадо 1-А синхронно от него отвернулось, изображая, будто бы и не пялилось вовсе. И что на момент этого детского, такого заливисто-звонкого «Каччан!», они все коллективно оглохли. Трижды.       Но Бакугоу похер. Сейчас реально не до этого — в пролете арки, ведущей к трибунам, мелькает кислотно-голубой и знакомая высокая фигурка.       Катсуки хмурится. Он крайне стойко игнорирует доподлинное изумление недомерков со своего курса. Затылок уже горит от того, сколько же глаз в него пялится, но Бакугоу лишь молча ссаживает Хитоми с колен, приговаривая, мол «иди с Деку посиди».       Мелюзга улепётывает куда-то вглубь ряда, садится к Деку на колени, а Катсуки встает с места. Где-то за спиной слышится гомон и болтовня брата с сестрой. Бакугоу не обращает внимания. Он поднимается вверх и, свернув за угол, видит знакомое лицо.       Ракурай наблюдает за поединком. И, искоса — за младшей сестрой.       Хотеру внимательно вглядывается на арену. Хмурится, немного скривив губы в недовольстве — че-то Хитока борщит с плазменными выпадами. — Че происходит? — Это вместо привет? — Это вместо «какого хуя», — Бакугоу с непривычки скалится. Ну, что за дебильная привычка отвечать вопросом на вопрос? Так еще и семейная, ну, какая ж хрень-то!       Хотеру хмыкает. И, облокотившись на перила, она медленно поворачивает взгляд на Катсуки.       Молчит. Думает. — Не уверена, — и отворачивается обратно. Раздраженно цокает, когда Хитока, нахера-то, зачем-то, лупит плазмой по бетону. — Тц.. вот же дура. — А мелкую ты нафига сюда притащила? — Бакугоу скептично щурится.       Хитока, вообще-то, против знакомства её родственников со своим курсом.       Как-то раз она поделилась этим с Катсуки, попрося не упоминать её семью при 1-А. Ведьма кривится от одной только мысли, что весь класс будет знать, кто у её отец и старшая сестра — Бакугоу ни в жизни не поверит, что Хотеру об этом не в курсе. — Мне велели отвести Хитоми сюда и смотреть за вашими секторами. — Че? Кто? — Катсуки морщится и хмурится с наездом. Какая дикость. — Нахера!? — Отец.       Бакугоу затыкается. Только насупился сильнее — залегла морщинка у переносицы, взгляд исподлобья устремился в виски Ракурай. — Хорош так пялиться, — недовольно осадила герой, смотря на стадион. — Я сама не знаю. Единственное, что я могу тебе сказать..       Мидория хмурится. Ей не нравится ничего из того, что сейчас крутится у неё в голове. Бакугоу все еще въедливо смотрит на профи — своими красными, насыщенно-винными глазами.       Кислотно-голубой опасно блеснул на радужке. Женщина строго отчеканила: — Если Хитока опять вляпается в это говно.. то сухой уже точно не выйдет.       Хотеру оборачивается. И взгляд у нее ужасно тяжелый.       Бакугоу хочется сглотнуть.       Да, он знает. Понял, о чем идет речь — и ему это не нравится. От одной только мысли, что Хитока снова окунется.. в это варево проблем, Катсуки становится, если бы дурно.       Жуткий грохот сотрясает целый комплекс. Бетон под ногами трясет — Хотеру, мягко говоря, хуеет. Она ненормально распахивает глаза вместе с Бакугоу и непонимающе хватается за перила. — Что за?!- — Твою мать!       Они стреляют глазами вниз — на стадион. Где комья черного дыма заволакивают пространство, а сгустки непроглядного тумана огромными облаками оседают в пол.       Сущий Мик громко озвучивает победителя. ***       Острая боль пронзает плечо.       Тодороки не удерживает в горле хриплый и рваный стон. Он жмурится и морщит веки. Глаза режет яркий свет — Шото медленно разлепляет слипшиеся от пыли и жара ресницы.       Он еще долгое время пытается сфокусироваться. Но как только Тодороки окончательно приходит в сознание, то понимает, что его жутко тошнит. Он хмурится, плотно сдавив побледневшие губы.       Господи.. Состояние у него на редкость поганое. Вернее, даже не просто поганое — оно буквально самое худшее из всех, что Тодороки вообще помнит.       Правое плечо горит. Острая боль взрывается у него перед глазами мириадами искр, стоит только его немного напрячь. Голова — кажется, перебинтованная — трещит по швам, грозясь лопнуть, будто переспелый арбуз. А в затылке у него болит так, словно Шото со всей дури приложили головой о бетон. «А. Ох..»       Точно. Это ж правда.       Тодороки промаргивается. Хмурится слабо, напрягая извилины.       Оу. Он помнит.       Последнее, что осталось в его памяти — такой кривой, нечеткой картинкой; шлейфом мутным и неясным — это Мидория.       Мидория, стоящая во льду аж по бедро. А взгляд ее — чистой воды испуг.       Тодороки хмурится. Он думает, что это уже бред — вы что, серьезно? Чтобы Мидория, и так глупо испугалась льда, который до этого разбивала целыми хребтами? Не смешите его.       Шото думает, что это абсолютная глупость и что это ему здорово померещилось. Но сознание услужливо вырисовывает ему картинку, которая, признаться честно, на что-то «придуманное» походит слабо. Тодороки закрывает веки.       Глаза Мидории — такие яркие, голубые-голубые, в миг напомнившие чистое безоблачное небо в разгар горячего лета — были широко раскрыты. Да так, что напоминали чайные блюдца. Взгляд у неё был живой, именно такой, какой бывает у до смерти перепуганных детей. Она дышала рвано, и тело оцепенело от хлынувшего на нее.. холода. «Нет!»       Шото морщится. Голос заглушенным, неясным вкриком зазвенел в голове. Тодороки хмурит тонкие брови и думает, что это неправильно.       Неправильно — потому что Хитока никогда не боится.       Мидория никогда не показывает слабых сторон. Она всегда хохочет в лицо трудностям и скалится в рожи злодеям. Мидории чужд испуг, и такого она никогда не проявляла.       Ни в USJ. Ни где-либо еще. Но Шото не может ошибаться и он точно это видел. Он так чертовски хорошо это запомнил, как раз-таки только потому что до этого он никогда с подобным не сталкивался. «Хватит!»       Плечо простреливает боль — с уст срывается сдавленный вскрик. — О, очнулся!       Тодороки болезненно тянет воздух растрескавшимися губами. В горле саднит. Он поворачивает взгляд и видит бодро шагающую к его кровати Исцеляющую Девочку. — Тц. Вот ведь..! — ворчит она недовольно. — Годы идут, а они ни в какую границ не видят! Ох уж эти равнинные дети, ну, погодите у меня..!       Тодороки не разбирает последних слов, а даже если и разбирает, то очень плохо — разноцветные брови сходятся у переносицы, а к горлу подступает ком. Шото морщится, потому что боль — тупая, терпкая; разъедающая мышцы и кости — никуда не уходит. Она становится только сильнее, и это сводит с ума. Тодороки невнятно и надрывно хрипит. — Что такое? — Шузенджи отвлекается от капельницы и катетера. — Больно? — Да, — кивает Тодороки, на грани прослезиться. — Очень.       Потому что «больно» — это не то слово.       Потому что когда тебе разъедает плазменными сгустками плечо — люди кричат. От боли, конечно же. И.. признаться честно, не просто кричат — воют, визжа, как свиньи.       Шузенджи об этом знает. Знает и то, что попала Хитока аккурат по сухожилию. Заряд плазмы расплавил, разъел некоторые пучки мышц, в пороховое крошево превратив окончание ключичной кости.       Исцеляющая Девочка вводит Тодороки едва ли не ударную дозу обезболивающего перед тем, как выйти из кабинета. ***       Это было обречено на провал с самого начала.       Огребать по лицу — до смешного неприятно, а нос горит и жжет. В глазах печет так, будто бы туда песка насыпали. Ведьма с грохотом отлетает в стену и бьется плечом об какой-то выступ. Интересно, в какой конкретно момент их план пошел по пизде? «Да он с самого начала был такое говно!», — в сердцах про себя кричит Ведьма. Злость отбойным молотком долбит по вискам.       Хитока понимает, что ситуация — полное днище, когда на руке со звоном защелкивается противопричудный браслет. «Блять!»       Приехали.       Хитока хорошо знает тактики ведения ближнего боя. Она хороша в рукопашке, боях без правил, а еще у неё просто великолепные рефлексы на соперника. Мидория хорошо уворачивается и бессовестно нагло пользуется ебаным Тайсабаки, чтобы заставить противника вытереть пол лицом или хребтом.       И даже так — все равно пиздец. Все настолько плохо, что хочется без остановки истерически смеяться. Ведьма отхватывает по коленям, по лицу и дважды в корпус и нихера не успевает — отшатывается, плюется кровавыми соплями и громко першит.       Пиздец — это когда ты не видишь своего соперника, а бить по нему нужно.       Мия морщится. Противопричудный браслет жжет руку, и это мешает — она не может сосредоточиться на чужих, итак безобразно тихих, шагах. «Тц.. вот же подстава»       Первые двое — халява. Ударить локтем по сгибу шеи, воткнуть в каждого по ампуле с иглой-наконечником и жить себе спокойно. Хитока была даже рада тому, насколько гладко все шло в самом начале. А потом к ней со спины подкрадываются так тихо и незаметно, что даже шагов не слышно.       И что самое позорное, по мнению Мидории — она, нахрен, не успевает за ним.       На любой её выпад она получает в ответ сразу два. А даже если Ведьма и успеет извернуться, то все её удары сводят на нет короткими отворотами и последующими затрещинами в незащищенные места.       Мозги простреливает болью. Мидория вскрикивает, хватаясь руками за голову — черт, как же.. болит..! Мигрень давит, выкручивает извилины. А Хитока отчаянно впивается пальцами в кожу, сдавливая виски. Острые и режущие уколы заставляют спазм сжать горло и выдать мучительный, сдавленный крик. «Скотина.. — зло содрогается Ведьма в приступах агонии. Она жмурится, из глаз норовят брызнуть слёзы. Черт побери, как же больно.. Ноги уже не держат. — Ментал? Телепат?»       В том, что причуда у её соперника ментальная — Ведьма не сомневается. Вероятно.. даже связка. Хитоке есть на чем основываться, поэтому мысль совершенно небеспочвена, и..       Очередной вскрик сопровождается глухим ударом тела об пол — все, хватит. Туше. Ведьма уже не выдерживает.       Больше — нет. Боль такая дикая, что Мию сворачивает на бетонной плитке. Спазмы уходят в колено — правое — и Хитока едва не срывает собственное горло.       Глаза разбегаются в ужасе и панике. Дыхание спирает, легкие горят. Мидория широко раскрывает рот и практически задыхается, когда её глаза загораются прошлым.       Холодная пластина под спиной и окровавленное тело. Жуткий смрад, жгучая и цепкая дрожь, простреливающая все тело. И страшная. невыносимая. боль.       Хитока не знает, как это произошло. Не понимает, но успевает осознать: перехватить руку. Сжать её с такой силой, чтобы точно хрустнуло в запястье. Захватить и вывернуть его, машинально выбирая угол перелома. Дернуть так, чтобы было место для маневра — и скрутить его.       И чтобы боль, от которой хотелось умереть, наконец ослабла. А дальше дело уже за малым — бей.       Бей, чтобы защититься. Бей, если боишься. Бей первым, бей, если чувствуешь опасность. Бей и не стесняйся, потому что за жизнь не церемонятся. Бей и не думай, бей по больному — здесь всем насрать на честность, вы не на секции дзюдо, чтобы размениваться правилами.       Просто.. бей.       Играй подло. Играй грязно. Дерись ногами. Царапай глаза и лицо. Целься в слабые точки, в незащищенные места. Ударь так, чтобы чужие колени предательски подкосились.       Хитока выдыхает сорвано, а в глазах предательски двоится. Тело гудит, руки почти не слушаются. Она тянется к поясу с последним пузырьком.       Щелкает ампула с иглой. Блестит глянцем жидкость в темноте коридора. Ведьма врезается коленом в чужое тело так, что слышит глухой, но мощный стук. Мидория наощупь дергает за одежду. Так.. плечо, спина. Шея.       Она вгоняет шприц с антидотом на два пальца ниже левого уха. «Коли в сонную артерию», — вспоминает наставнический голос Сенго.       Тело под руками дёргается. Хитока держит крепко. Внезапный хлопок влажных пальцев по её руке — и глазами Ведьма ловит фейерверки.       Мириадами — ослепляюще-яркими и красочными. Мимолетным и ностальгичным шлейфом, с нежными-нежными оттенками.       Мидория отшатывается. Её глаза распахиваются офонарело — в них все еще горит цветом белоснежно-белым и маково-алым. Чужая улыбка — тонкая и почти-нежная; такая желанная и искусно вырезанная. Воскрешенная из под груды мрачных воспоминаний, вместе с синевато-воронёным блеском чужих глаз. То, что было похоронено глубоко-глубоко, о чем Мидория думала, что навсегда забыла. Мягкие пряди и ямочки на щеках — те самые, что бьют Ведьме не хуже удара под дых.       В самое сердце.       Она поднимает глаза и таращится дико. Вот прям пялится совсем-совсем оглушенно. Хитока, контуженная и сбитая с толку настолько, что только лишь тупо моргает, тяжело дышит. Легкие горят, дыхалка спёрта. Чужая невидимость дергано рассеивается.       Это.. девчонка.       Это — девчонка. И она — её ровесница.       Пепельные, серые волосы, короткая стрижка.. Разводы крови на лице, синяки, наставленные Ведьминым сумасбродством. Иссиня-зеленое пятно от ампулы с ядом, светло-сиреневые ручейки-паутинки вниз по трахее. Аккуратные запястья, приблизительно тот же рост, что и у Мии..       Хитока смотрит на это содрогающееся тело и все еще решительно, отчаянно ничего не понимает. Скрипящий хрип вылетает из её горла надрывно: — Чего? — Мия обессиленно опирается о стену, скребнув пальцами. — Почему?       А перед глазами — все горит та картинка. Та, от которой сперло дыхание, а в груди заныло так болезненно и отъявленно, что руки скрутило от безысходности. Картинка, которая ослепила на целые мгновения и в голову прилетела мощным ударом кирпича.       Просто разъебала Мидорию на гребаную вечность.       Но она.. была такая ясная. И четкая — пронизанная солнечным светом и обрамленная белым золотом.       Мидория не соображает. — Твою мать.       Выходит хрипло и рвано. Ведьма дважды мигает.       Сука.       Мидория все еще нихера не соображает. Но она знает, что единственное, что она сейчас должна сделать — это бежать.       Не думать. Не надумывать. Не паниковать и не стоять здесь столбом. Просто встать на ноги и... — ..Господи.       Бежать.       Спотыкаться, падая на ходу. Сдирать ладони об пол и стены, подниматься и все равно — бежать. Мчаться лихо и поспешно, сшибая к херам всех подряд. Лететь стремглав вперед, не обращая внимания ни на кого больше. Даже не пытаться содрать с себя браслет. Просто напрягать ноги так, как никогда до этого — лишь бы несли её как можно быстрее.       Дышать. Не чувствовать горящие легкие. И думать об одном единственном: о том, что въелось в её память. Что выжглось перед глазами таким светлым и безбожно ясным образом. Контуром ослепительно-белым и призрачно-тонким, сквозь прорези искристо солнечных лучей.       Всего лишь одно единственное.       И самое-самое важное.       Что-то, что себе Хитока никогда не простит, если упустит. Что-то, что трепыхается в груди одной единственной умирающей бабочкой. Что-то, что режет изнутри своим холодом и отравляет ядовитыми токсинами.       Человек, благодаря которому Хитока держалась на плаву так ужасно долго. Тот, кому заочно обязана и перед кем ужасно виновата.

«Черт побери, лишь бы успеть..!»

      Лишь бы успеть. Добраться до тебя первой.

Тодороки.