Dead leaves
9 июля 2020 г. в 20:29
Примечания:
Dead leaves
Персонажи: все шестеро, Алёша Ромпе в придачу.
Намёки. Кто что увидел, тот молодец.
Тилль любит осенний воздух, холодный, чуть пряный от прелых листьев, с горчинкой костров. В деревне опавшие листья собирают в кучи и поджигают, а те не прогорают мгновенно, они для этого слишком сырые. Они чадят, струйки дыма вьются тонкими спиралями, отыскивая тайные лазейки, чтобы подниматься в яркое небо.
Небо во Флоренции совсем другое. Низкое и жаркое, того и гляди ляжет на плечи. Может, шепнёт что-нибудь ободряющее на ухо, обдавая горячим дыханием, от которого в паху сладко тянет и ноет. Будет что вспоминать на допросе в Штази потом.
Спортивная карьера закончена, да и бог с ней. Ему никогда не нравилась муштра.
Тилль не знает, что готовит ему будущее, да и наплевать, в общем-то. Было бы только это высокое небо, золотые-коричневые листья и дымок костров. Он прекрасно проживёт без больших городов.
Флаке печально рассматривает своё отражение в треснувшем зеркале. Говорят, нельзя в такое смотреться… врут. Лучше вот так, с трещиной посередине, чтобы лицо на две неровных части разделяло, чем целостно.
— Пожрать бы, — мечтательно тянет Пауль. Он закинул босые ноги на подоконник, подставив грязные пятки солнцу, щурится и радуется теплу. Осеннее тепло очень обманчивое, стоит только набежать облакам, как сразу становится понятно — скоро уже придётся кутаться в куцый шарф, прятать в нём нос и мечтать о тёплом пальто. А пока Пауль беззаботно подставляет пятки солнцу и, устроив на голом животе гитару, самозабвенно бренчит.
— Хорошо тебе… — начинает Флаке, но замолкает, не зная, как продолжить.
— Очень, — соглашается Пауль, улыбается и шевелит пальцами ног. Он устроился на кровати у окна, впритык к холодной батарее, высунул ноги на улицу и как-то совершенно обезоруживающе этому рад.
— Я не о том, — вздыхает Кристиан и отворачивается. Зеркало ему ничего нового не скажет, оттуда не посмотрит вдруг прекрасный лебедь, в которого в две секунды превратился гадкий утёнок. Флаке грустно, обидно и это дурацкое осеннее солнце, язвительно стреляющее то и дело золотистыми лучами в раскрытое окно, кажется, насмехается. — Мне вот…
— Чего?
— Девчонка отказала, — уныло тянет он и тут же жалеет о том, что вообще это озвучил. Пауль распахивает глаза, смотрит на него вверх тормашками и линия его губ сочувственно изгибается, округляясь в «о».
— А чего так?
— Сказала, я ей больше друг. Чем что-то ещё.
— Ну, значит, она больше дура, чем что-то ещё, — сердито замечает Пауль. — Нашёл из-за чего расстраиваться. Подумаешь, отказала…
— А тебе?
— А мне чего?
— Отказывают?
Пауль берёт два аккорда, зажимает струны ладонью, чтобы оборвать звук, и фыркает. Флаке снимает очки и протирает их, исключительно для вида и чтобы себя чем-то занять.
— Отказывают, конечно. Ну и что с того? Каждый раз перед зеркалом зависать? — в этот раз подкол какой-то не очень острый. Видимо, жалеет его. — Да и вообще. Можно подумать, тебе девчонка эта нужна…
Флаке удивлённо распахивает глаза, очень без очков беззащитные. Хочет уже поинтересоваться, а, может, и возмутиться для проформы — а кто? Дверь хлопает.
— Эй, птенчики, вы здесь? — голос прокуренный, хриплый и немножко пьяный. Он всегда такой, и есть в этом что-то чудесное. Что-то такое, отчего и солнце перестаёт ехидничать. — Угадайте, кто принёс пива и поклевать.
Пауль оживляется, откладывает гитару и скатывается с кровати, сделав кувырок.
— Кто принёс? — вопрошает он весело в захламлённую прихожую, где возится Алёша.
Флаке улыбается. Кожаная куртка Ромпе пропахла дымом — не сигаретным, а едким дымом сгоревших листьев.
— Ничего себе! Откуда и по какому поводу?
— Волшебник не выдаёт своих секретов, — таинственно произносит Алёша и тут же себе противоречит. — Халтурка подвернулась. Ну, оголодали, юные дарования?
— Есть такое.
Тёплое пиво и паршивые сосиски — самая лучшая еда на свете. По крайней мере, так думает Флаке. Куртка Алёши ему велика, но это не страшно.
Рихард говорит много и очень увлечённо. Его энтузиазма хватит не только на двоих — на четверых, а, может, и больше. Он твёрдо намерен добиться успеха.
— А ты будешь петь.
— Что я буду петь? — растерянно спрашивает Тилль. И тут же добавляет. — Да ну нет. Я лучше за барабанами…
— Не выйдет. Там уже другие планы, — не соглашается Рихард.
У Рихарда планы. Это приятно отличается от отсутствия планов у самого Тилля — не просто на выходные. На год. На жизнь. В деревне спокойней, чем в городе, и всегда есть, чем заняться. И небо высокое, и воздух холодит грудь. И листьями шумят деревья, нашёптывают. А не остаться ли тебе здесь навсегда? Чем плохо?
Он знает, что пожалеет потом о рутине, но точно так же знает, что пожалеет в любом случае. Надо было других друзей подбирать, только их разве выбирают? Они сами находятся.
— Тебя что смущает? Что поёшь плохо? Так это ещё никому не мешало.
— Меня смущает, что на меня все будут смотреть. И бутылки в голову если и полетят, то мне.
— Полетят — увернёшься, — в спокойствии Рихарда есть что-то величественное.
Больше всего Кристофу нравится подход к новообразовавшейся группе. Он привык, что в их кругу группы образовываются исключительно под влиянием горячительных напитков вечером, а наутро распадаются, и хорошо, если удастся вспомнить название, о котором вчера бурно дискутировали. Рихард другой. Он сразу сказал, что настроен серьёзно, а если кто хочет просто околомузыкальной тусовки и пить, как не в себя, то это не по адресу. Шнайдер толком не может разобраться — было ли это шпилькой в пространство или, всё-таки, просто фигурой речи, но он обеими руками за. В обеих руках зажаты палочки, он очень старается и репетирует гораздо чаще, чем раньше. И эти репетиции редко заканчиваются попойкой. Четверо участников пьют, когда дискутируют, но пьют чисто символически.
Им нужно победить, чтобы записать демо. По-настоящему.
«Как взрослые», — всплывает откуда-то из подсознания насмешливый и тёплый голос человека, который помог ему раздобыть установку, и Шнайдеру немного стыдно. Совсем немного.
Оливер Ридель ему нравится. Он высокий, немногословный и очень спокойный. После яркого безумия Feeling B — это приятный контраст. Кристоф знает, что в своей группе с непроизносимым названием Оливер неплохо устроился. По крайней мере, как сдержанно тот пояснил, ему хватало. Ещё Шнайдер знает, что у Оливера прозвище как-то связано с оргиями. Он размышляет, как это вообще может быть, но потом, пообщавшись, понимает, что обманулся. Оливер не застенчивый. Ему не нужно, как Флаке, напиваться, чтобы почувствовать себя в компании своим. Оливер тихий и молчаливый, это другое. О чём только он молчит — не совсем понятно.
Впрочем, Кристоф не слишком долго размышляет на тему басиста. В конце концов, им есть чем заняться и без ненужной рефлексии.
— Не горбись, — как-то говорит ему Оливер, когда они в молчании идут по тёмным улицам.
— Что?
— Ты когда за установкой сидишь, то всё время вперёд подаёшься… и спину округляешь. Это вредно для осанки.
Шнайдер молчит, поражённый сразу несколькими вещами. Немалым образом, конечно, длиной монолога. Но ещё его почему-то задевает, что Оливер, оказывается, смотрит на него, пока Кристоф играет. Это как-то…
— Вот, чувствуешь?
Кристоф чувствует тёплую и длиннопалую ладонь у себя между лопаток.
— Так быть не должно.
Кристоф, в принципе, согласен. Только как — так — быть не должно, он сейчас не сильно соображает. Ночная улица совсем пустая, даже бездомные кошки не ходят. Какое-то большое дерево шелестит тёмной кроной над головой. Оливер кладёт обе ладони на плечи Кристофу, разворачивает их и ведёт чуть назад.
— О-ох… — вырывается у Шнайдера удивлённо и устало. Только сейчас он понимает, что, похоже, басист прав.
— Я же говорил. У тебя спина каменная. Мышцы все… ужас какой-то.
Пальцы Риделя энергично, хоть и поверхностно, разминают мышцы, и Кристоф, прикрыв глаза и вслушиваясь в ленивый перебор, которым ночной ветер трогает листья, согласен. Ужас какой-то.
Флаке кружит по незнакомым городам, словно попавшая в лабиринт учёных лабораторная мышь. Только мышь знает, что где-то там, в центре, должен быть сыр. Флаке не знает, что там, в центре, и нужно ли ему в центр вообще. Он идёт, сунув руки в карманы, ловит своё отражение в витринах. Не прекрасный лебедь, но и не гадкий утёнок.
«Воробей», — думает Флаке.
«Птенчик», — думает Флаке.
Ему кажется, что развалилась не только ГДР, не только стена… всё развалилось. Он кутается не в куцый шарф, а в тёплый, новый и приятный. Поднимает воротник куртки, которая ему впору и которая вовсе не кожаная… и не пахнет ничем — ни сигаретным дымом, ни едким дымком сгоревшей листвы.
Флаке говорит, что любит гулять по незнакомым городам. И мельком цепляет чужой взгляд — такой же тоскливый и понимающий, как и тот, что видит в зеркале.
За дорожками аккуратно следят. Прошлогодние листья на газонах не залёживаются. Кладбище Фридрихсфельде выглядит чинно и пристойно, очень благообразно. Сюда приходят с экскурсиями группки туристов: вот могила Либкнехта, вон там лежит Роза Люксембург, а здесь — Пауль Зингер.
Осенью здесь очень много уже мёртвых, но всё ещё красивых листьев на дорожках. Их убирают потом, когда они потеряют свою привлекательность, превращаясь из золотистого ковра в истоптанное месиво.
Цветы он никогда не приносит, это глупо. Он курит дорогие сигареты и вспоминает плохой табак из своей далёкой юности. Тёплое пиво и паршивые сосиски. И как радовался Флаке возможности походить в кожаной куртке с чужого плеча, слишком большой, в которой он ужасно походил на взъерошенного воробья.
Пауль ненавидит гулять по городам бесцельно, потому что, в отличие от Флаке, примерно представляет, что ищет.
Тилль любит осенний воздух, холодный, чуть пряный от прелых листьев, с горчинкой костров. Он вдыхает полной грудью, прикрывает глаза от удовольствия — холодная волна проносится, кажется, до самого желудка, и хорошо… небо высокое, не царапает макушку.
В последнее время он редко бывает в деревне. Большие города сменяют друг друга своими яркими огнями, сливаются в одну бесконечную вспышку.
Тилль не знает, что готовит ему будущее, но так даже интересней. Можно, наверно, будет сегодня созвониться с ребятами и поинтересоваться очень прозрачно насчёт хорошего пива.
Он сгребает мёртвые листья, чтобы по старинке поджечь — пусть чадят и прогорают. Будет новая осень, будут новые листья.