Сборник драбблов

В упрямстве Рихарду не отказать. Ему вообще ни в чём отказывать не получается. Если его сравнивать с животным, то, довольно банально, с котом. Приходит, когда хочет, суёт свою любопытную морду, куда не просят, и делает исключительно то, к чему лежит его наглая кошачья душа. Лапой может ударить тоже по-разному — то мягко, игриво, то когтистой и от всей души, руководствуясь зачастую совершенно идиотским любопытством: посмотреть, а что будет. При этом он не моральный урод и не эгоист, что бы там о нём многочисленные бывшие пассии за спиной ни шептали. Ну, то есть, эгоист, конечно, но не больше, чем кто-либо ещё. — Мудила ты, — бросает Тилль уже потом, безнадёжно, хлюпая разбитым носом, кровь из которого ещё сочится. Упрекать Рихарда, всё равно, что на кота за обоссанные тапки орать — уши он, вроде бы, и прижимает, но не поймёшь: от страха или от раздражения, да и в глазах не отражается ровно никаких душевных терзаний, а надменное «сам дурак» уж слишком читаемо. — От мудилы слышу. И всё-таки он не нападет. Это такая прелюдия к извинениям, которых не последует, потому что «ну ты и так всё понял». Тиллю становится вдруг смешно, он хрюкает, давится кровью и сплёвывает прямо на пол. Рихард кривится от отвращения, он существо крайне чистоплотное, по-кошачьи чистоплотное, можно сказать. — Она хотя бы того стоила, а? — Иди в жопу. — Бывал, — уже откровенно смеётся Тилль, безобразно размазывая кровь по щеке, утираясь кое-как тыльной стороной ладони. Если подумать, ему и не хотелось даже затевать эту идиотскую драку. Ну, подумаешь, рогоносец, тоже мне, можно подумать, Рихард её первый оприходовал за спиной супруга… но есть своеобразный кодекс. Братья-сёстры, дети, жёны-мужья и бывшие — под запретом. Друзья так не поступают. С другой стороны, у кошек разве друзья бывают? — Сопли подбери, — складывает руки на груди Рихард, смотрит настороженно, явно готовый драку продолжать, если потребуется. — Я-то подберу и завтра прочихаюсь, а тебе ещё с неделю в очках ходить, синим солнцем под глазом сверкать, — ухмыляется Тилль, показывает перемазанный кровью средний палец и уходит, оставляя Рихарда растерянным и сердитым одновременно. Он вроде бы как и победил, отстояв своё право трахать всех, кого хочет, да ещё и, кажется, не потеряв друга… а вроде как и проиграл. — Я не понимаю, ты напрашиваешься, что ли? — не выдерживает Пауль. На самом деле, это даже неправильно. Если человек «не выдерживает», то по умолчанию подразумевается, что он хотя бы попытался выдержать, но это не про Ландерса. Он товарищ нетерпеливый, но отходчивый. — На что это я напрашиваюсь? — вкрадчиво интересуется Рихард, тон которого одновременно обманчиво-мягкий и опасный. Он не терпит возражений, особенно, если дело касается музыки вообще и группы в частности. И хотелось бы обвинить его в надменности, но тут на ум приходит, скорей, сравнение с оборонительной позицией, которую занимает любой родитель, если его чадо какой-то умник решится покритиковать. Он гнёт свою линию и бьётся за каждую ноту до последнего, не повторяя вслух то, что слишком уж очевидно читается во всей его осанке — Я основатель группы. Паулю и смешно, и досадно, но что поделать? Проблема только в том, что Пауль устал. Взаимные пикировки его уже конкретно достали, он начинает раздражаться, становится едким. — У меня у сына в школе есть задание такое. Покажи и расскажи. Мне тебе в каком порядке: по ебалу сперва и пояснить, или пояснить, а потом по ебалу? Флаке начинает похихикивать, как он это обычно делает: сперва тихо, явно стараясь удержаться, но его всё равно слышно. Рихард щурится. Он ненавидит, когда над ним смеются, даже если смеются не над ним, а на его счёт. — А ты дотянешься? — выгибает он бровь, прибегая к самой очевидной и приевшейся стратегии на тему роста. — Я специально табуретку возьму, не поленюсь, — огрызается Пауль. — Завязывайте, — вмешивается Кристоф и хмуро смотрит на Рихарда. — Если есть желание друг другу морды набить, тогда найдите повод нормальный хотя бы. — Ладно, хер с вами, — сдаётся тот через пару секунд, когда игра в гляделки со Шнайдером заканчивается ожидаемо поражением. — С третьей цифры, ещё раз. Пауль закатывает глаза, но, в кои-то веки, молча. Рихард злится. Ему хочется сорваться, хочется, как тогда, кулаком в нос — и получить в ответ. Чтобы можно было свалить разногласия в творчестве на паршивые характеры участников, чтобы не было банально страшно: а что, если это конец? Что, если у них не получается, потому что их время подошло к концу? Тилль не поддаётся на провокации, он с некоторых пор вообще удивительно спокойно на всё реагирует. Смотрит с невыносимым терпением, а взгляд стекленеет — сразу видно, что уходит в своё «спокойное место», куда кошачья лапа не дотянется. Видимо, по-настоящему обижен. Вечером они всё-таки выходят «покурить» с Паулем, и, хотя нормального повода найти так и не удаётся, Рихарду особых трудов подкинуть дров в костёр не доставляет. Он умело направляет разговор в нужное русло. Пара комментариев здесь, один там… почти что танец. И результат предсказуем — в какой-то момент весёлые смешинки в глазах сменяются на опасные, злые искры. А дальше — пламя столбом, до самых небес, и остаётся только скрыть торжествующую усмешку. Впрочем, усмехаться больно. Пауль матерится. Не пинает, но и встать не помогает. Чувство юмора ему в такие моменты, в отличие от Тилля, отказывает. Рихард поднимается сам, оттряхивается и трогает языком разбитую губу. — Чего ты от меня хочешь, а? — раздражённо спрашивает Пауль, игнорируя очевидные ответы, и уходит. Чего — дело известное. От него ли? С Оливером и Флаке не получается. Первый слишком спокойный, он умеет закрываться — так, что даже когти не достанут. Второй обижаться не умеет, у него, кажется, после панковской юности все обиды отбило разом. Спичку, которая уже сгорела, почерневшую чуть ли не до кончика, поджечь не получается: не берётся за неё огонь, то ли брезгует, то ли питательного ничего не находит. Рихарда эти двое здорово разочаровывают. — Я тебя не слишком сильно?.. — Я тебя умоляю, Дум. — Не так умоляешь, — ухмыляется Кристоф, и Тилль довольно улыбается. Его забавляет вся эта игра с фрау Шнайдер, он первым влюбился в идею — ещё тогда, с клипом — и настаивал до последнего на воплощении образа. — Ты себе не ту профессию выбрал, — посмеивается Пауль. — Иди в порнуху, Дум. — Так изящно в пизду меня ещё никогда не посылали. Подавившись на середине глотка, Тилль хохочет, кашляет и отплёвывается. — Может, я в жопу тебя послал… или… — Молчать, — отвешивает подзатыльник Паулю Дум, но очень и очень лёгкий. Кристоф с ним всегда осторожен, не потому даже, что они лучшие друзья, нет. Кажется, у него где-то есть карта под названием «Пауль Хайко Ландерс», на которой чётко обозначены границы и правильные маршруты. — Чихуахуа невоспитанный. — Воспитай меня, фрау Шнайдер! — счастливо хохочет тот, и Рихард пытается себе представить, что бы ему сказал Пауль, вздумай сам Круспе назвать его «чихуахуа невоспитанным». В целом, идея с образом кажется ему интересной, только собственную роль отыскать сложно. У Тилля таких проблем нет, ему роль большого и дурного пса подходит превосходно. Флаке за любой движняк на сцене, чтобы не скучать. Пауля Дум щадит, Оливера тоже особо не трогает — ему, кажется, идея изображать собаку не сильно нравится. А вот Рихарду сложновато. Он ходит кругами, смотрит с разных сторон и всё пытается найти слабое место. Даже у черепахи оно есть, несмотря на панцирь. Только Дум не черепаха. Он не Дум даже толком в этом дурацком парике, то и дело залихватски съезжающем куда-то в район макушки. Собачья роль Рихарду не подходит. Он начинает совершенно по-кошачьи кокетничать и заигрывать, мягкой лапкой трогая клавиши синтезатора, чтобы вовремя лапку эту отдёрнуть и заслужить очень притворную вспышку злости. Глаза у Дума очень спокойные, он в злость играет и на провокации, по-настоящему, не поддаётся. Путать сценические образы и реальных людей очень глупо, наверно, потому большинство это и делают. Шнайдер — добрейшей души человек, прекрасный отец и теперь уже примерный семьянин. То ли супруга новая очень успешно ему мозги вправила, то ли просто перебесился, но из всего запретного и неправильного, что он себе тайком позволяет, можно назвать только фастфуд. Рихард диву даётся, как такое дерьмо добровольно жрать в здравом уме и трезвой памяти Шнайдер соглашается, а вот поди ж ты. Тем не менее, кого ни спроси, кто у них в группе главный специалист по бдсм-тематике, каждый третий ткнёт пальцем в Шнайдера, обходя вниманием Тилля по той причине, что у Линдеманна придури столько, что одной темой он не ограничивается. Когда-то Рихарду очень хотелось туда, куда нельзя — за невидимую стену, которой от него Шнайдер отгородился. Там, за этой стеной, наверно, бушуют настоящие страсти, ведутся на провокации и могут наставить столько синяков, сколько сантиметров насчитывает шкура одного не в меру любопытного представителя семейства кошачьих. А потом… — А мне вот жена говорит, — как-то заметил Кристоф вполне добродушно. — Что все проблемы идут из детства. То ли мать недолюбила, то ли… — … подружка, — тут же поспешил вмешаться Пауль. — … отец. Она в этом деле хорошо разбирается. — В долюбленности? — Тилль, но-но. — Да я понял, понял, я твою супругу всячески уважаю и люблю, исключительно в опосредованной манере! — тут же поднял ладони мужчина, показывая, что сдаётся без боя. — Не сердись. — Будешь плохим мальчиком, прогонит он тебя с дивана, — засмеялся Пауль. Рихард фыркнул, представив себе эту картину, но промолчал. Потому что был отчего-то уверен, что Кристоф, когда про проблемы из детства говорил, бросил на него свой спокойный взгляд. Бытует мнение, что кошки гуляют сами по себе и приходят тоже, сами по себе. Но это неправда. Кошки приходят, когда проголодаются. На коже Рихарда синяки проступают в тех местах, которые обычно другим не показывают. Тилль вспоминает, как тысячу лет назад Круспе разбил ему нос за то, что переспал с его женой, руководствуясь принципом «сам дурак!». Ему уже не смешно от этого, как тогда, момент остался в далёком прошлом. Теперь ему от этого никак, не горячо и не холодно. Синяки Тилль ему оставит, ко взаимному удовольствию, но побить… «Кто-то же, наверно, сумел его побить», — думает он, наблюдая за устало закуривающим Рихардом. Кто-то сумел — так ни разу и не прикоснувшись.