Путешествие в обратно

      В это путешествие Тамирис всегда отправляется одна.       Заплетает косу, какую носила девушкой, влезает в зеленое платье, когда-то сшитое к празднику Зеленотравья, — после родов его пришлось расставить, — надевает цепочку с золотой розой. При виде блестящего украшения Эльнен начинает восхищенно ворковать, тянется к нему с рук няньки, и Тамирис осторожно отводит в сторону цепкий кулачок, прежде чем поцеловать сына в тугую теплую щечку. От Эльнена пахнет молоком и сладостью, присыпкой и мочой, но от этих детских запахов в животе сжимается тугой болезненный узел. Тамирис чувствует на себе взгляд Касавира и поспешно улыбается. Она не надеется обмануть мужа, только выиграть время до неизбежного вопроса.       — Может быть, нам поехать вместе? — Когда они остаются вдвоем, Касавир кладет ей ладони на обнаженные плечи, мягко массирует, пытаясь расслабить напряженные мышцы. — Я не буду выходить из кареты, если хочешь, даже не появлюсь в деревне. Тебе не обязательно проделывать весь путь одной.       Тамирис и сама не раз задает себе вопрос: в самом деле, почему они не могут поехать в Западную Гавань, как обычная семья? Дэйгун наконец-то увидит внука, познакомится с зятем, который заглазно пришелся ему по душе, — похоже, они оба полностью довольны короткими письмами, которыми обмениваются без нее. Тамирис не стыдится своего прошлого и не мечтает, чтобы голубые глаза ее сына были карими, — но возвращается в Западную Гавань одна, должно быть, из тех же соображений, по которым Дэйгун отказывается взять в помощь сиделку: чтобы не чувствовать, что прячется за чужую спину. Может быть, это глупость. Наверное, даже гордыня. Но она в самом деле не может делать вид, что это просто поездка к отцу.       — Нет, все в порядке, — как обычно, отвечает Тамирис и накидывает на плечи кружево. — Я вернусь быстро.       Она всегда оставляет экипаж у гостиницы «Плакучая ива», а сама идет в Западную Гавань лесной тропой. Когда-то по ней Тамирис, прижимая к груди узелок, ушла в Невервинтер, а еще раньше, в день первой битвы за Гавань, молодой Дункан Фарлонг бежал к деревне, сбился с пути и чуть не утонул в болоте. Тамирис знает эту тропинку с детства, не боится заплутать и пропасть в Топях, и все же идет не спеша, оберегая платье от острых веток: в прошлое, как и в холодную воду, лучше входить медленно. Западная Гавань отстраивается, хорошеет на глазах, но, наверное, навсегда останется для Тамирис деревней призраков: здесь стояла ферма Моссфелдов, а теперь живут чужие люди, здесь упала мертвой Эми, а теперь играют дети, здесь жалобно плакал Данен, а теперь цветут мальвы. В Гавани почти не осталось знакомых лиц, знакомых имен; люди здороваются с Тамирис, но провожают ее взглядами, полными только праздного любопытства.       Она обходит дом Дэйгуна, чтобы зайти через калитку прямо в сад. Дункан должен быть там: обычно он, как ребенок, старательно возится на грядках или поливает цветущие кусты. Но дорожки пусты, грядки заросли сорняками. Заметив брошенную лейку, Тамирис замирает в растерянности.       — Он не встает уже неделю, — слышится из-за спины голос отца.       Дэйгун опрятен и подтянут, как всегда, но яркий солнечный свет не может скрыть его изможденности: черты лица заострились еще сильнее, под глазами залегли темные круги. Когда он подходит к Тамирис для быстрого объятия, ей кажется, что она может нащупать под рубашкой кости — хрупкие, словно у птицы.       Прежде чем Тамирис успевает понять его слова, что-то спросить, да просто поздороваться, отец добавляет:       — Это к лучшему, на самом деле.       Эти слова как удар под дых. Тамирис знает, что Дэйгун прав: не все раны могут быть исцелены, и боги будут истинно милосердны, если разрубят прогнивший узел, связавший отца и его утратившего разум брата, чье существование даже не назвать жизнью, и все же...       — Он спрашивал о тебе. Обрадовался, когда я сказал, что ты приедешь, — все тем же ровным голосом произносит Дэйгун и первым заходит в дом.       Тамирис, ошеломленная, следует за ним, поднимается в комнату, которая когда-то была ее спальней. В нос бьет смесь запахов — сладость и молоко, присыпка и моча, — но это не запахи детской, а тяжелый дух болезни.       Дункан лежит с закрытыми глазами — то ли спящий, то ли в забытьи, вытянув поверх одеяла костлявые руки. Даже тонкая шерстяная ткань кажется слишком тяжелой для исхудавшего тела, а ведь Тамирис помнит слишком хорошо, каким сильным мужчиной он был, как перекатывались мускулы под дряблой сейчас кожей. От Дункана Фарлонга осталась только изуродованная шрамами оболочка, которая готова расползтись клочьями в любую минуту.       Дэйгун осторожно касается щеки брата.       — Тамирис приехала, Дункан. Помнишь Тамирис? Ты хотел ее видеть.       Лишенные ресниц веки на обожженном лице медленно поднимаются, тусклые глаза невидяще смотрят на Тамирис. Несколько мучительных мгновений кажется, что он не помнит ее и уже никогда не узнает, но потом Дункан улыбается — и жутко видеть прежнюю нежную и светлую улыбку на лице безумца.       — Тами... — невнятно бормочет он со сна и, как ребенок, тянется то ли к ней, то ли к золотой розе на ее шее.       Проглотив застрявший в горле ком, Тамирис садится на край постели, прижимается губами к покрытому испариной лбу, позволяет слабым пальцам дергать цепочку.       — Здравствуй, Дункан. Ты хорошо поспал? Я побуду с тобой, если тебе хочется.       Она не надеется услышать ответ. Разум Дункана угасает так же стремительно, как тело; полтора года назад, когда Тамирис и Касавир нашли его на пепелище «Утонувшей фляги», он еще мог повторять фразы, пусть и не всегда понимая их смысл, сейчас же, как маленький Эльнан, обходится односложными требованиями. «Дай!», «Пить!», «На!» — вот все, что Тамирис слышит от него последнее время. И ее имя, повторяемое на разные лады, с улыбками, от которых становится так больно.       — Тами, — шепчет он. — Тами, Тами... Тами!       Только Дункан обращался к ней так, и еще Епископ — его убийца. Порой Тамирис жалеет, что не могла вытащить из Стены Неверующих, прежде чем он обрел блаженное небытие, а потом засунуть снова. Епископ не заслужил отмучиться быстрее, чем Дункан.       — Да-да, я здесь, с тобой, — Тамирис гладит покрытую шрамами голову. — Никуда не уйду.       Иногда на нее накатывают злость и обида — черные, страшные. Что Дункан подпустил Епископа на расстояние ножа и не ударил первым сам. Что не перестал, раненый, бороться, и не сгорел вместе с подожженной «Флягой». Что боролся слишком мало и не выбрался наружу до того, как пламя почти уничтожило его тело и разум. Она ненавидит себя за эти мысли, она пытается смириться, но хватает одной улыбки Дункана, прикосновения пальцев, играющих с подаренным когда-то кулоном, чтобы вопль: «Это несправедливо!» заглушил все доводы рассудка.       Но плакать нельзя. Она только напугает Дункана своими слезами.       — Скоро ты поправишься, — бездумно воркует она, — и мы снова пойдем в сад... Ты посадишь там петунии... ты всегда любил петунии, помнишь? Вырастут большие-пребольшие, как перед «Флягой»...       — Пет... — начинает Дункан и останавливается. Что-то вспоминает, произносит увереннее: — Петь!       — Ты хочешь, чтобы я тебе спела? Спела песенку?       Еще одна нежная детская улыбка в ответ.       — Хорошо, я спою... — как только она проглотит очередной тяжелый ком. — Твою любимую, да? «Что там вдали струит розовый свет? Прекрасней тамариска в песках дерева нет. Поведай, тамариск, мне тайны свои: о смерти, о ненависти и о любви...»       Дункан продолжает улыбаться.