Выбравшие Дом

От того, что пришлось взять ручку, тёмно-бурый налет на коже начинает трескаться и покрывает белый лист бумаги мелкими крошками. Пальцы плохо слушаются, и Ральф покрепче сжимает ребристое тело ручки, выводит под диктовку: «с моих слов записано верно, мной прочитано». Ставит число, подпись и с удивлением смотрит на такие ровные и чёткие буквы, как будто ничего не случилось, просто обычное утро Серого Дома. Второй этаж весь в оцеплении, на третьем ему делать нечего — туда согнали всех младших, а в Могильник… в Могильнике он только помеха. Пусть Пауки ткут свои липкие сети, пытаясь запечатать здесь тех, кто так рвался улететь. Может, у них и получится, но он не верил. На крыльце у запасного выхода сидел Щепка. Ральф молча присел рядом и подумал, интересно, я тоже так выгляжу со стороны: как будто из меня вытащили хребет и переломали все кости? Щепка — худой, высокий, беспокойный, немного бестолковый сейчас, как никогда, походил на своё прозвище: куцая деревяшка с размочаленным обломанным краем.       — Как? Как они смогли сделать это?! — Щепка близоруко щурился без очков. Хрупкие стёкла безжалостно уничтожил чей-то ботинок.       — Мы же всё проверили, Ральф, всё было нормально! Щепка трёт и трёт руками свои колени, будто этим движением сможет затереть бурые пятна безнадёжно испорченных костюмных брюк.       — Всё-было-нормально! — кричит он, и голубь, ковырявшийся на газоне, испуганно вспархивает. — Нормально, Ральф, как же так?!       — Они нас обманули, только и всего, — устало отвечает Ральф и закрывает глаза, прижимаясь лбом к прохладным опорам перил. — Они в этом большие молодцы. Когда он открыл глаза, то увидел не железный столбик, выкрашенный синей эмульсией, а старый разбитый асфальт, серой лентой стелющийся через поля. Ему бы удивиться, но за эти сутки лимит чудес исчерпала благодарственная речь Мавра воспитателям и учителям, так что он просто ещё раз закрыл глаза в надежде, что морок пройдёт. Порыв тёплого ветра сильно толкнул его в спину, заставляя встать и опять оглянуться кругом. Поля, поля, поля пожелтевшей травы, кособокие столбы с провисшими нитями электропроводов и наливающейся пурпуром предзакатный синяк неба, двухполосное шоссе всё в ямах и рытвинах с кое-где сохранившейся разметкой. Оно растекалось в разные стороны, терялось где-то за горизонтом. Ничего и никого, даже звуков никаких. Какой-то выхолощенный тусклый мир, как будто он попал в старую фотографию или газетную вырезку с безликим пейзажем. Ральф побрёл по обочине, засыпанной мелким гравием, ему было всё равно куда идти, просто хотелось ощутить движение, может, ещё раз почувствовать тот ветер, что толкнул его и пропал, оставив одного. Иногда в траве придорожной канавы ему попадался на глаза мусор: окурок, тусклый блеск бутылки, смятый фантик, панцирь ракушки, розовый комочек жвачки, растянутая резинка для волос. Он так и брёл по этим осколкам цивилизации, как Гензель по хлебным крошкам, не отрывая взгляда от земли, боясь пропустить что-то важное. Увлечённый обочиной, он и не заметил, как дорога привела его к придорожному кафе с навесом, под которым стояло несколько пустых столов и ржавый автомобильный остов без колёс и стёкол. Он ещё раз оглянулся, мир не изменился ни в цвете, ни в персонажах. Внутри было темно, свет падал только из двери, ведущей на кухню, и от музыкального автомата, рядом с которым девица с выбритой головой изучала ассортимент мелодий, отставив задницу в короткой юбке. Девка была босая и грязная. Она нервно приплясывала и неразборчиво бормотала всё то время, пока Ральф шёл к дальнему столику с обвисшей чёрной тряпкой на стене. Автомат грянул Элвисом Пресли и его ботинками из голубой замши, а Ральф сжал зубы так, что стало больно, чтобы не заорать на девку, изображающую судороги рок-н-ролла. Элвис играл в последний их вечер, и расслабленные воспитатели танцевали со всеми желающими девушками, лихо раскручивая их в эффектных па, заставляя визжать от восторга. Элвис предлагал почувствовать любовь им всем этой ночью и, чёрт возьми, ему тогда казалось, что это не просто заезженное слово, давно утратившее свой смысл. Грубая столешница была изрезана ножом, исписана ругательствами, темнела ожогами от сигарет. Сначала он просто смотрел в глупые надписи, а потом на него выпрыгнуло слово «крысун», и он практически воткнулся носом в стол, чтобы разобрать остальное. «А на острове сидел Циклоп; Мы любим всегда не тех; Ныряя, думай, где вынырнешь; Слово Мавра — Приказ, а слово Черепа — Закон; Кошки — ходят по облакам; Стерегись одноногих; Не оглядывайся, если уходишь навсегда». Пока он ползал по столешнице, шепча губами, разбирая корявые строчки, за его стол сел старичок в белоснежной чалме, замотанный во множество слоёв одежды. Маленький, смуглый и неряшливый, неуловимо напоминающий лемура, старичок достал из широкого рукава чётки и начал перебирать их, перекидывая бусины по кругу. Ральф присмотрелся, это не были бусы в обычном понимании: ореховые скорлупки, крохотные ракушки, белые и красные фасолины, разновеликие зубчатые колёсики, похожие на шестерёнки часового механизма, переливающиеся радужные бусинки, пёрышки всех цветов. Вся эта мешанина мелькала в ловких пальцах странного соседа, пощёлкивала и шелестела, сливаясь в разноцветную ленту. Чёрная тряпка, крепившаяся на одном гвозде на стене, внезапно упала, улетев траурной птицей под стол. У Ральфа кольнуло в сердце, стало тяжело дышать, как будто на грудь ему опустили тяжёлую бетонную плиту, и теперь можно только вдыхать короткими судорожными вдохами.       — Да-да, — кивает старичок, — да-да, вот и последний, теперь все вместе. Это было какое-то нутряное чутьё сродни звериному, Ральф тоже понял, что где-то там, на прорезиненном матрасе Могильника, под писк приборов и скупые слова Пауков, мельтешащих лапками с зажимами, иглами и тампонами, умер последний из его ребят. Это от того так больно за грудиной, что порвалась последняя нить, связующая его с ними. Кто бы мог подумать, что они так проросли в нём — странные, покалеченные телами, но невероятно цельные духом дети. Чувствует ли Щепка этот страшный итог, как и он? Выворачивает ли ему наизнанку сердце, заливая собственной кровью горло так, что невозможно ни дышать, ни говорить?       — В амулетах великая сила, — говорит старикашка с огромными глазами совы, — почему ты не отдал его раньше? Скорлупки стукаются о бусины, тянут за собой перышки и странные ниточки, с завязанными узелками, и Ральф думает о том, что как же все в Доме любят этот «магический» мусор, вспоминает разорение комнаты Седого после его отъезда, восторг младших детей, если им удавалось получить вещицу, даже самую никчёмную, из арсенала старших.       — Почему? — повторяет вопрос странный сосед и даже не вздрагивает, когда девица у автомата начинает в голос выть и пинать ногами стены. Он кладёт свои чётки на стол, хлопает в ладоши, и все звуки и запахи будто вытягивает в невидимую воронку, оставляя Ральфа и старикашку в вакууме тишины.       — Забыл, — отвечает Ральф и знает, что врёт. В тот вечер, когда Седой отдал ему эти обереги из ниток и перьев, он сунул их в карман и вспомнил только через несколько дней, собираясь сдать костюм в химчистку. Комкая в руках шуршащий свёрток, он кинул его в ящик стола и забыл. Сделал вид, что забыл. Это была его, никому не известная, жалкая месть Хромому, Седому и всей стае Черепа; за драки, за непослушание, за сорванные уроки, за наглую самоуверенность, за тайны, секреты, многозначительное молчание, презрение и за страх.       — Ты бы мог спасти его, — улыбается старичок и размеренно кивает, словно китайский болванчик.       — Вот уж вряд ли, там было никого не спасти. Ни-ко-го.       — Расскажи, — просит старикашка, белая чалма плывет в воздухе: вперёд-назад, звякают бусины, щёлкают бобы, брякают шестерёнки.       — Зачем? — спрашивает Ральф, завороженный круговоротом.       — Чтобы помнить, — шепчет старичок, наклонившись над столом, — чтобы знать, чтобы жить. Официантка ставит им по кружке пива и что-то недовольно бубнит себе под нос, обметая стол тряпкой. Ральфу кажется, что она стирает часть надписей, или что они погружаются в древесину, исчезая в ней, как в зыбучих песках.       — Всё было нормально, — говорит Ральф, облокачиваясь о стол, стремясь запомнить написанное, пока оно окончательно не исчезло, — слишком нормально. Актовый зал был украшен шарами и бумажными цветами, первые ряды традиционно занимала администрация и учителя, нелепый Янус в жутком коричневом костюме вместо белого халата, Ящики чисто выбритые и торжественно трезвые, выпускники относительно нарядные и серьёзные. Ральф нервно переминался у входа, пытаясь учуять опасность, но его постоянно отвлекали младшие дети, бегающие туда-сюда. Он уже собирался прикрикнуть и шугануть всех вон, но Лось подхватил его под руку и повёл к сцене. Им всем предстояло вынести благодарственные слова и слёзные стихи о прощании с «дорогими преподавателями и школой».       — Всё будет хорошо, — как мантру бубнил Лось, не выпуская его локоть, — не переживай, всё нормально. Звучали напутственные речи учителей, директор сморкался в платок и утирал лицо, всем желали счастья, здоровья и не забывать. А потом ещё девушки спели какую-то обязательную для таких мероприятий душещипательную песенку, от которой рыдал весь персонал и даже суровая библиотекарь с третьего этажа. Девчонкам подыгрывали на гитарах Хромой и Бульдог с Завром, и вот тут (Ральф чётко это помнил) он разрешил себе поверить в первый раз, что всё кончится хорошо. Его убедила эта слаженная игра, потому что, чтобы так играть, надо было тренироваться, и много. Сидеть в каком-нибудь пустом классе вечерами и играть, раз за разом разучивая проигрыши и переборы, раскладывая мелодию на первую и вторую партии. А чтобы Хромой сел рядом с Бульдогом — это было из разряда совсем невероятных вещей. Как подснежники в январе, или чтобы все неходячие Дома встали и пошли, обретя ноги в один миг, потому что именно после драки с Хромым парень с кличкой Угол стал Бульдогом. Сломанная ключица, нос, выбитые передние зубы и разрыв селезёнки — итог разборки, причину которой так никто и не назвал. Ральф тогда выслушал кучу дерьма в свой адрес на педсоветах, и был согласен с тем, что Хромой заслуживает перевода из их интерната в заведение с совсем другим режимом и решётками на окнах. Но директор, как всегда, проявил мягкость, вменив ему разговор по душам с оступившимся мальчиком и звонок родителям. Разговор закончился пятью днями в Клетке для Хромого, месячным курсом психотерапии и вызовом родителей на беседу, а также визитом Черепа, который заявил, что по-другому было нельзя, и Ральф всё равно не поймёт. Череп тоже сел в изолятор, а родители так и не приехали. Он помнит, как с каждым новым номером, Лось, сидящий рядом, поворачивается к нему и вопросительно поднимает брови, как бы спрашивая: «Ну вот видишь? Улыбнись наконец!» Он и правда начал улыбаться, заставил себя, когда троих колясников забрали заранее приехавшие родители и опекуны, когда Щепка провожал тихого робкого паренька, передавая его вещи пожилой женщине, когда ещё несколько девушек плакали, прощаясь с подружками, и писали на бумажках адреса дрожащими руками. Он поверил второй раз. И в третий, когда в столовой все сидели за праздничным ужином, ели каждый то, что больше всего любил из ограниченного домовского меню, а директор, непрерывно сморкаясь и срываясь в фальцет, говорил о том, как он в них верит, что у них всё получится, и их всех ждёт совсем другая интересная взрослая жизнь. Смотрел, как Лось обходит столы и заговаривает с каждым, хлопает по плечу, поправляет воротнички и жмёт руки парням, принимает прощальные дары. Никто не каменел лицом, не психовал, не выбегал из столовой, заслышав о новой жизни. Обычные дети — обычный выпускной с поправкой на инвалидность. И он поверил.       — И ты ни разу не усомнился? — спрашивает старик, заглядывая Ральфу в глаза.       — Один раз, один раз… дурак. После ужина все воспитатели собрались в комнате отдыха и, поздравляя друг друга с успешным окончанием, выпивали. Ральф очень быстро захмелел, буквально с двух стопок, сказывалось нервное напряжение и то, что он ничего не ел с самого утра.       — Идите, потанцуйте, — Лось буквально выпихнул его и Щепку из-за стола, как только из подвала стала слышна музыка, — девчонки будут рады. Внизу в разноцветных огнях топтались все вперемешку: и череписты, и маврийцы, Кабан стоял за диджейским пультом, кивая орущей ему в ухо Кильке. Их встретили приветственным воем, а девушки, осмелев, похватали за руки и потащили в общий круг. Щепка пригласил Ведьму на медленный танец, и Ральф тоже танцевал, по очереди меняя партнерш.       — Они танцевали, просто танцевали, и было весело, легко, не было ничего странного, — Ральф зачем-то объясняет это старичку, покручивая кружку, из которой не сделал и глотка. В душном подвале у него разболелась голова и резко захотелось спать. Он сказал Щепке, что уходит, и вышел, отнекиваясь по пути от уговоров потанцевать ещё. Коридор мужского корпуса был непривычно пуст и тих. Он удивился, в такую-то ночь вся мелюзга должна была торчать на лестнице, восторженно созерцая на прощание своих кумиров. Где они все?       — Надо было зайти в спальни, проверить, — говорит Ральф старику.       — Почему же ты не проверил? С Перекрёстка ему навстречу шагнули Череп и Хромой, не таясь, с початой бутылкой вина.       — Спасибо, Ральф, — Череп протянул ему руку, — вы много для нас сделали, и простите нас, мы отравляли вашу жизни, как могли. Череп улыбается, пряча за смехом выражение глаз, и Хромой тоже, и они начинают наперебой перечислять свои залёты и косяки, не давая Ральфу вставить и слово. И он смеётся вместе с ними, вспоминая дурацкий поход в художественную галерею и театр, узнает, что это Индюк нассал в вазу в бухгалтерии, что в подвале его и новенькую воспиталку девчонок почти на сутки заперли ребята Мавра, а Черепу сказали, что он уволился, что это их стая на спор украла пирог, испеченный ко дню рождения Старика, принесли целый коробок блох на медосмотр, подложили лохматую гусеницу в журнал математичке и многое другое. Какое-то бесшабашное веселье, они хохочут чуть ли не до колик, хотя тогда Ральф был готов удавить каждого, за кого получал выговоры и взыскания. Череп уходит, а они остаются с Хромым в непривычно светлом (практически без надписей) коридоре, косметический ремонт из-за выпускного провели раньше обычного.       — Всё-таки сегодня я ещё ваш воспитатель, — миролюбиво ворчит Ральф и отбирает бутылку. Хромой закатывает глаза, но безропотно отдаёт вино.       — Кто тебя заберёт завтра?       — Никто.       — Как так? А документы? — Ральф тут же прокручивает в памяти разговоры с родителями, он лично звонил всем.       — Мне уже есть восемнадцать, герр воспитатель, — усмехается Хромой, — моя мать забыла дату и время, что вы ей назвали, тут же, положив трубку, а отчим сказал, что я уже достаточно взрослый, чтобы доехать до дома самостоятельно. Ральф отпивает вина, оно отвратительное, приторно-сладкое, что-то такое, где виноград присутствует только на золочёной этикетке.       — Если ты подождёшь, я отвезу тебя, когда всех заберут, — Ральф говорит, а сам ощущает волнение и стыд, как будто только что предложил что-то запретное и недопустимое. Внизу хором поют одну из летних песен, от которой пахнет солью и горячим песком, наверху тоже смеются и громко разговаривают, слышны высокие женские голоса, смех и звон бокалов, а они одни, зависшие между двумя мирами праздников в прозрачной тишине.       — Тогда до завтра, — Хромой прикладывает два пальца к виску, шутя отдавая ему честь, и уходит, чуть заметно кренясь вправо. Всё-таки Янус и его команда знают своё дело, и ногу парню они почти исправили. Старик в чалме рассматривает два пера на своих чётках: бирюзовое и иссиня-чёрное, сравнивает их длину, дует на ворсинки. Что стало с Деткой, думает Ральф, с другой живностью, что обитала в комнатах старших? Крысы, коты, черепашки, загаженные аквариумы, пара-тройка канареек и бессчётное количество хомяков, поголовье которых периодически сокращали домовские кошки. Где они теперь? Зелёное пёрышко срывается с нитки, кружится, падает в кружку Ральфа, покачиваясь на пышной пивной пене.       — Лестница в небеса, — бубнит старикашка, раскачивая свои чётки, — они ушли по ней, взлетели один за одним, разве нет?       — Лестница в ад, — Ральф смотрел, как пёрышко, промокая, начинает медленно погружаться в пену, как в облако.       — Ты не услышал?       — Я услышал слишком поздно. Он позорно заснул, вернувшись к застолью. Последнее, что он помнил, это как берёт бутерброд со шпротами, промасленные кусочек багета в руке и то, что он так и продолжал пить это мерзкое сладкое пойло, отобранное у Хромого.       — В вине было снотворное, — признается Ральф любопытному собеседнику. Ему приснилось, что он падает, и он резко дёрнулся, просыпаясь. Празднество уже закончилось, директор громко храпел на диване, кто-то ещё спал, положив голову на разорённый стол, остальные разошлись. Магнитофон никто не потрудился выключить, и все танцевальные хиты последних лет один за одним бравурно выплёскивались из колонок.       — Никто не пошел их проверить, только Лось, уж не знаю почему. Всё было кончено, когда я спустился. Лось мёртв, большинство из них тоже были мертвы или умирали, сипели, рыдали, стонали, валялись в собственных испражнениях и блевоте, ползали в крови и всё равно убивали, убивали, убивали друг друга. Я видел, как тихоня Лихорадка с выбитым глазом, била и била ножом в давно уже мёртвую Химию. Больше тридцати ножевых, сказали потом в Могильнике.       — Кто был первым? У странного деда такой испытывающий, требовательный взгляд, что Ральф не выдерживает и прячет лицо в руках, облокотившись о стол. Кто первый? Как понять? Они лежали размётанные, как листья ветром, скрюченные эмбрионы в глянцево-алых лужах.       — Мне было не до выяснений, — глухо отвечает Ральф, — Черепа убили со спины, похоже, сразу, он лежал ничком у площадки, Мавра пырнули в шею и прибили кисть шилом к ручке коляски, Крота забили палкой с гвоздями, Ведьме выдрали волосы с кожей и изрезали лицо бритвой, её было не узнать, кто-то получил заточкой в сердце, кому-то вспороли живот. Там всё было в крови, даже с потолка капало, а лампы как будто залили краской. Он, наверное, кричал, потому что потом очень болело горло, но самого крика не помнил. Глаза слепли от кошмара, а мозг упрямо и безжалостно называл ему всех, как метроном, отстукивая имена и клички. Он заставил себя вернуться на Перекресток, обойти по краю тошнотворно пахнущее озеро, натёкшее в центре, и начать проверять каждого. Он обходил всех по очереди, заранее зная, что зря. Мёртв. Мёртв. Мёртв. Ещё дышит, но уже мертвец. Подойти, найти пульс, проверить дыхание, осмотреть видимые повреждения. Лось лежал у стены, неловко подвернув одну руку по себя.       — Я не смог к нему подойти, — говорит Ральф старичку, — просто не смог. Он проверил всех, кто был там, и только трое ещё подавали признаки жизни, он побоялся их трогать, решив идти за носилками и помощью в Могильник. Ральф перешагивал тела, шёл по кровавой дороге в сторону лазарета и, сам не желая того, узнавал в мешанине тел зелёную рубашку Гиббона, или вон ещё дёргается нога в ободранном ортопедическом ботинке, который носит Дрищ, а вот тонкая девичья рука с переломанными пальцами. Под ногами хрустел бисер с разорванных браслетов, оторванные с корнем пуговицы и кнопки. Сначала он услышал это, словно вода в засорившейся раковине со всхлипом всасывается в воронку слива. Звук шёл из учительского туалета. Он вошёл, хотя всё его нутро кричало: «Не ходи!!!». У разбитой раковины лежал Бык — главный боец Мавра, его голову окружал страшный нимб багрового цвета, лаково блестевший в свете новых ламп. Хромой сидел, привалившись спиной к дверце одной из кабинок, у которой в кои-то веки появились задвижки. Белая футболка расцвела яркими цветами по груди, а рану на животе горбун придерживал рукой, но сквозь пальцы бежали тоненькие ручейки, разрисовывая страшным узором джинсы. Старик в чалме положил свои разномастные бусы на стол и теперь слушал очень внимательно, подперев щёку ладонью. Ральф замолчал, он не знал, как рассказать, как это — в один миг окончательно осознать всё, что случилось, увидеть свои просчёты и ошибки и посмотреть в ещё живые глаза на побледневшем лице. Он помнил, как приказал себе оглохнуть, чтобы не слышать этого жуткого булькания из груди Хромого, но всё равно слышал и его, и те слова, что вместе с жизнью изливались из разбитых в драке губ.       — Он был такой тяжёлый, как будто за эти часы повзрослел на десяток лет, я его еле поднял. Ральф замолчал, опять проживая двадцать шагов до Могильника, превратившиеся в путаную Лесную тропу, как его шатало, и он спотыкался через шаг, больше всего боясь уронить Хромого и не подняться. Как через чёртову прорву времени он увидел впереди заветную дверь, всю затянутую колючим терновником, и был готов проломить её, только бы успеть.       — Мы не дошли буквально пару шагов, он начал задыхаться и перестал держаться за меня. Ральф всю ту ночь ни разу не заплакал, увиденное просто выжгло ему глазницы, обуглило сердце, оставив в груди оплавленную дыру, мешающую дышать. Надо бы было говорить что-то ободряющее, врать напропалую, что всё будет хорошо, осталось только немного потерпеть, и врачи мигом вылечат его, выдавать ободряющую улыбку, глупые шутки и всё то, что обычно делают в таких случаях супергерои в кино и книгах, но он не мог. Проклятый Дом водил его кругами по совершенно прямому коридору, и он сдался. Сел в траву с узкими белёсыми листьями, вопреки всем законам логики ощущая мягкость мха, а не жёсткий пол. И вот тогда он заплакал, сам зажимая страшную рану на боку Хромого, потому что тот уже не мог. Мараясь в крови, он старался покрепче прижать к себе обмякающее тело, сжимал в руке ладонь Хромого, пытаясь согреть, остро чувствуя, как холодеют пальцы его воспитанника. Он ничего не мог сказать — онемел, и только смотрел, как неумолимо быстро утекает жизнь из тёмно-серых глаз. Как пристальный взгляд, обращенный только на него, вдруг подёргивается пеленой, как яркий уголёк пеплом, как уходят последние краски на и без того всегда бледном лице, заостряются скулы и нос, тускнеют такие красивые волосы, превращаясь в сухую солому, замирает дыхание, становясь реже и тише, легче.       — И тут ты вспомнил? — старичок весь подался вперед, как будто ожидая, что вот сейчас Ральф скажет что-то очень важное, что-то, ради чего и затевался этот разговор. Да, он вспомнил, что в заднем кармане брюк у него лежит этот глупый мешочек в перетяжках шерстяных ниток, вспомнил и внезапно преисполнился верой, что шаманство Седого сработает, совершит чудо для них двоих. Только надо было разжать руки, перестать на мгновение держать Хромого, чтобы достать свою последнюю надежду.       — Я не успел, — Ральф смотрит сквозь стекло бокала на перо, которое уже опустилось на дно и теперь каждую ворсинку облепили десятки маленьких пузырьков, превращая невесомое пёрышко в предмет иного — подводного — мира. — Я не смог отпустить его. Старик складывает изящные кисти рук домиком, зажимая чётки, будто собрался молиться и прикрывает глаза. И Ральф тоже закрывает глаза, чтобы с фотографичной чёткостью услышать последний вдох и увидеть прощальную улыбку Хромого, не злого горбуна-советника Черепа и одного из самых опасных парней Дома, а просто пацана, у которого был отличный день, а впереди целое лето игр, развлечений и безобразий с друзьями. Они пролезут через забор, украв хлеба и огурцов с кухни, унесут кассету, спёртую из комнаты Длинного, в надежде послушать крутых песен, которые распевали их старшие, а это окажется концерт ре-минор для скрипки Баха. И они сначала плюясь и глупо по-детски ругаясь, будут называть это «нудятиной», а потом послушают до конца, но так и не признаются, что им понравилось. Волосы Хромого пахли травой, солнцем и кальянным дымом, они ещё очень долго хранили в себе живое тепло, даже тогда, когда Ральф положил его на стол в морге. Старик в чалме протягивает ладонь, и Ральф кладет ему маленький свёрточек — амулет, предназначенный Хромому. Старик подносит его к носу и нюхает, теребит ногтями узелки, но их очень много и они слишком сложны, чтобы их можно было развязать — только разрезать.       — Полынь и вереск, — бормочет старикашка, принюхиваясь. — Полынь — защитница от всякого зла, дающая здоровье и горечь искупления, и вереск. Как же он мог положить вереск? В пакетике шуршит и поскрипывает, какой-то волосок, похожий на леску, протыкает серую ткань, и старичок на свет рассматривает его.       — Кошачий ус, песчинки и булавка. Всё правильно, очень сильный амулет на защиту, но вот вереск. Зачем он положил его? Это же к разлуке и одиночеству. Так ошибиться…       — Седой не ошибся, вереск также и бессмертие, — говорит Ральф, ему очень хочется забрать серый пакетик из бесцеремонных пальцев собеседника. Старик в чалме задумчиво смотрит на него, зажимает амулет Хромого в ладони и прикладывает их ко лбу, будто вознося молитву неизвестному божеству, а потом к губам и к груди, совершая непонятный Ральфу ритуал.       — Может, ты и прав, — он возвращает свёрточек Ральфу, загибает ему по-одному пальцы, пряча сокровенный пакетик. — Теперь это твой амулет, Р Первый. Странный дед, похожий на брахмана, смотрит на него круглыми глазами, полными золотистых искр, и его лукавый взгляд плохо сочетается с серьёзным строгим обликом.       — Береги его, и это тоже твоё. Старик берёт бокал и выливает пиво на пол, достаёт мокрое, слипшиеся перо и кладёт его на серый свёрток.       — И что мне с этим делать?       — Помнить, верить и не терять надежды, — старичок хлопает в ладони, резко возвращая им звуки: грохот разбившейся посуды на кухне, рёв мотоцикла с улицы, из музыкального автомата Игги Поп под переборы мандалин учит, как остаться живым в катафалке… Злая шутка странного места, и Ральф закрывает глаза, сглатывая горькую слюну и непрошеные слёзы, а открывает, уже опять сидя на заднем крыльце Дома. Спали ли они за эти сутки, прошедшие после Выпуска? Ральфу казалось, что нет, за исключением тех нескольких минут, на которые он заснул у чёрного входа и видел чудной сон. Это был затянувшийся кошмар с допросами, протоколами, обысками, опознанием тел, объяснениями с родителями и бесполезными соболезнованиями. Двадцать четыре часа, растянувшиеся в вечность, с запахом валерьянки, корвалола, нашатырного спирта и формалина, с нелепыми, пустыми словами, с обвинениями и проклятьями, с угрозами инфаркта и приступами гипертонии, обмороками, истериками и беззвучными слезами. Слушая упрёки и беспомощную ругань от отца, кажется, Комара, он на мгновение позавидовал Лосю, который сбежал из этого места, забранный чужой волей, и теперь ему не надо что-то объяснять, бормотать глупые оправдания и смотреть в неверящие глаза родителей.       — Там тебя спрашивают, — Щепка крошил в пальцах сигарету, не решаясь закурить. Ральф его понимал, от одной мысли о куреве начинало мутить, за это время они скурили по блоку, если не больше. Он спустился вниз, заглянул в директорский кабинет, но там сидела только секретарь с опухшим от слёз лицом. Она махнула рукой в сторону окна, и он понял, что кто-то ждёт его на улице. У крыльца стоял невысокий, коренастый мужчина в светлом костюме. У Ральфа уже не было никаких сил изображать сочувствие и участие, поэтому он просто спустился со ступеней и встал рядом.       — Сколько? — неожиданно спросил посетитель, даже не представившись.       — Почти шестьдесят человек.       — Кто-то выжил?       — Ненадолго, — признался Ральф неизвестному. Четверо в коме, шанс пережить ночь есть только у одного, и кем он очнется: человеком или безумным зверьком, неизвестно. Есть и те, кто пережил бойню почти без потерь, физических потерь. Они спали, загруженные седативными препаратами под завязку. И Янус не спешил возвращать их в реальность. Но Ральф готов поспорить, что нормальным не останется ни один после этой ночи.       — И в самом деле бойня, — потрясенно сказал мужчина, — он сказал мне, что за ним не надо приезжать, что он выбирает Дом, как и его друзья. Я тогда подумал, что произойдет что-то такое вроде большой драки, чтобы их всех вместе забрали в колонию или типа того. Но, конечно, не убийства.       — А вы? — Ральф никак не мог понять, с кем разговаривает. За эти часы через него прошло столько родителей, опекунов, родственников, бабушек и дедушек, что он уже не мог отличить одного от другого, все лица слились в одно.       — Хотя, знаете, я ведь вам вру. Я так и подумал, когда он сказал про свой выбор, что он умрёт. Только я решил, что это будет самоубийство, ему не было места тут, вне этого вашего Серого Дома. Его семья была здесь, он и со мной-то начал общаться только последний этот год, а до этого игнорировал все звонки и письма. Правда, мать редко ему писала, а я писал, считал, что должен, хоть он мне и не родной.       — Вы отчим Хромого?       — А вы Чёрный Ральф, — соглашаясь, кивнул мужчина, — похоже, вы были для него чем-то большим, чем просто воспитатель. Беспощадное «были» резануло слух, отозвавшись болью в груди, Ральф все ещё не мог говорить о них в прошедшем времени.       — Это вам, — мужчина протянул ему простой белый конверт без подписи. Посетитель приложил два пальца ко лбу, будто отдавая честь, а Ральф смотрел на этот жест, пораженный внезапным сходством казалось бы абсолютно неродных людей. Надо было сказать этому человеку, что и он был не чужой своему непростому пасынку, но он не смог разлепить враз онемевших губ и только кивнул на прощание, вцепившись в конверт, как утопающий в спасательный круг. Он пил вторую бутылку шампанского, оставшегося от празднования. Оно было тёплое, пенистое и совсем невкусное, но он дал слово. На полу перед ним лежали две фотографии из конверта. Только эти летние фото и больше ничего. Их последнее лето в санатории. Кто-то снял посиделки у костра, изображения были чёрно-белыми, но вполне чёткими, он мог различить всех сидящих. Вот он сам ворошит угли палкой, там наверняка печётся картошка, рядом с ним сидит Гиббон, с другой стороны Мурена — девчонка из маврийцев, дальше Череп держит за гриф гитару и что-то говорит соседу слева. У Завра в руках стаканчики, свой и Мавра, который не в коляске, а сидит на бревне, как и все. Спиной к фотографу сидят Кабан, Гвоздь, Янус и кто-то из медсестер и, кажется, Лунаход — воспитательница старших девочек. Обычный кусочек лета, пойманный в объектив, таких фотографий они пачками привозили после каникул. Фотографии почти одинаковые, сделанные, похоже, одна за другой. Ральф пьёт из горла тёплое шампанское и не успевает захмелеть, опьянение приходит на краткий миг и так же быстро испаряется, оставляя боль в затылке и ощущение песка в глазах. Что такого в этих фотографиях, что Хромой счёл нужным их передать, что Ральф должен увидеть, понять или вспомнить? Он ещё раз пересматривает всех по кругу, проговаривая клички. Вот Череп повернулся к Кроту и улыбается, но на самом деле он улыбается Ведьме, которая сидит дальше, это для неё он пришёл без куртки, красуясь, хотя и прохладно, все остальные одеты, но она не смотрит на него. Мавр, набычившись, не сводит глаз с Ведьмы и не обращает внимание на питьё, протянутое услужливым Завром. А сама Ведьма единственная, кто не улыбается и не смеётся здесь, она глядит на своего вожака, серьёзная и сосредоточенная. Такое чувство, что она сейчас вскочит и убежит. Вот сам Хромой с вредным Деткой на плече разговаривает с исключительно некрасивой девочкой по кличке Кость. Вторая фотография отличается от первой только тем, что Ведьма уже улыбается Черепу, кокетливо поправляя волосы, Мавр сидит с закрытыми глазами, сжав кулаки, а Хромой смотрит прямо в объектив камеры. И в его взгляде Ральфу чудится вопрос: «Ты видел? Ты понял?» Третья бутылка шампанского наконец дала нужный эффект, Ральф лег навзничь, ощущая, как пол неторопливо покачивается, как будто он лежит на надувном матрасе в воде. Изображение на фотокарточках тоже плыло и размазывалось, приходилось прикрывать один глаз, чтобы видеть чётко.       — Ладно, Хромой, — громко сказал Ральф, отбрасывая фото, — смысл в том, на кого и как смотрит Ведьма, так? Ты мне хочешь сказать, что она не была влюблена в Черепа, что это всё игра по приказу Мавра? Это ты мне хочешь показать? Она — вами созданный ящик Пандоры? Он вспомнил, как выглядела Ведьма там, на кровавом Перекрестке. Изуродованная кукла с остановившимся взглядом. Родителям будет непросто её опознать.       — Её никто не защищал, и, скорее всего, убили свои же. Череп знал или нет? Она стала вашей разменной монетой, барашком на заклании. Неужели не было другого выхода? — Ральф выкрикивал вопросы в пустоту. Ответов не было. Да и они уже никому не важны.       — Ты же умный, Хромой, чёрт тебя задери, неужели ты одобрил эту выдумку? От этого сбежал Седой? От вашей подлости, что вы — парни — разыграли девчонку, как поганую шестёрку из дрянной колоды, придумав себе стоящий повод?! От того, что заставили всех поверить в красивую историю любви? Или он тоже участвовал, и ему тошно стало? А Ведьма? Понимала? Знала? Он переворачивает фотографии, на одной из них нарисован корявый ромб воздушного змея с раскосыми глазами и дурашливой ухмылкой, длинный хвост спиралью висит вниз.       — Я уволюсь, — говорит Ральф змею-насмешнику, — у меня нет сил, я не смогу теперь ходить по коридорам или зайти в общий туалет, вы везде будете ждать меня. Кровавые призраки, утратившие человеческий облик. Змей молчит и неспешно летит в белом картонном мире, он ничего не обещает, не спрашивает и не отвечает. И Ральф думает, что ему надо разыскать все-все фотографии, которые есть с его группой, собрать и смотреть на них до тех пор, пока вытравленная ядом минувшей ночи картинка осядет в самый глухой угол его памяти, запертая на сотню замков, до тех пор, пока он снова не увидит их живых, прежних. Бродяга воздушный змей подцепил его на хвост и утащил в сон, зыбкий, тревожный, полный шепотков и невнятного бормотания, перестука колес далёкого поезда и трескотни кузнечиков. Он идёт, стараясь не оглядываться, зная, что за его спиной мрачной махиной высится Дом, ему надо уйти как можно дальше. Он ещё не знает, что это невозможно, потому что не только можно выбрать Дом, но и сам Дом выбирает себе людей, но он попытается, он попытается ….