***
Лось на сцене читал по бумажке фамилии тех, кому необходимо повторно написать итоговый психологический тест. Он держал листок на расстоянии вытянутой руки и всё равно невольно ещё откидывал голову назад — возрастная дальнозоркость, а очки, как всегда, остались в учительской на столе. Ральф стоял у дверей и наблюдал. Лось умел завладеть вниманием, кода он что-то говорил, беспардонные, вечно шумные подростки затихали, и старшие и младшие, они его слушали. Именно что слушали, а не изображали внимание. Это не значит, что они выполняли его указания или пожелания, но то, что слово Лося имело значения для всех детей в Доме —было непреложным фактом. Три дня до Выпуска — обратный отсчет, и ему казалось, что внутри него начинает скручиваться пружина. Спираль иррационального страха, внезапные пробуждения ночью в поту с бешено стучащим сердцем и приступы тошноты, когда он заходит с проверкой в душевые или общие туалеты. Его настигала память первого выпуска, семь лет слишком мало, чтобы забыть. — Можно вас? — сзади шепотом его окликнул Кабан. Ральф ещё раз оглядел зал, теперь за кафедрой стоял Щепка и объявлял порядок отъезда из Дома, тишина в зале стала напряжённой, как туго натянутая парусина. Казалось, что сейчас можно взять и ударить по воздуху ладонью, вызвав низкий гул. Никто не шевелился, Щепка вещал в аквариуме с ровными рядами голов. Ральф был уверен, что сейчас они все отключились, спрятались и, хотя и смотрят на сцену, ничего не слышат. — Что ты хотел? — Ральф вышел из зала, Кабан ждал его у дверей, царапая ногтем трещинку в краске на стене. — У меня сегодня днюха, — Кабан отвлёкся от стены и теперь смотрел куда-то за спину Ральфу, старательно обтекая его взглядом, — приходите вечером к костру. Из зала по-одному стали просачиваться самые нервные, не утерпевшие до финала Щепкиного выступления, и Ральф так и не ответил на приглашение Кабана. А потом и вовсе забыл про него, занятый оформлением выпускных бумаг. Весь остаток дня он писал характеристики, отгоняя от себя мысль, что они никому не нужны, что это мартышкин труд, что он ведёт себя, как птица, прячущая голову под крыло и думающая, что все опасности пройдут стороной. Уповая на какое-то мистическое: всё утрясется само собой, с божьей помощью.***
Иногда, развлекаясь наблюдением за внутристайными делами, Хромой старался абстрагироваться от своего статуса человека Черепа и пытался понять каждого как бы со стороны. Кто есть кто на самом-то деле и почему, например, Гиббон или Куцый в этой стае, а не у Мавра. Иногда ему казалось, что он знает ответ, что он что-то понял, уловил. Возможно, они все есть отражение своего вожака. Что, если они все такие же самовлюбленные придурки с замашками лидера, что все они любят покрасоваться так же, как и Череп, когда он идёт по коридору в своей скрипящей на швах куртке и выцветшей до рыжины некогда чёрной бандане. Так, чтобы мелюзга расползалась в стороны, замирая у стен изломанными фигурками с разинутыми от восхищения ртами, а на воспитательское «в помещении не курить» с нахальной усмешкой загасить сигарету о стену и кинуть окурок на пол. О да, они все были такие, но потом взгляд Хромого натыкался на злобные маленькие глазки Пешки, и вся его концепция летела в тартарары. А может, наоборот — это Череп является вместилищем всех качеств своих состайников, как хороших, так и плохих? Это в нём есть упрямство Кабана, мечтательность Филина, самоуверенность Гиббона и безалаберность Крота. Ну тогда ему должно было бы достаться что-то и от Хромого, но только сам Хромой ничего из этого обмена качествами не мог найти в своём друге и вожаке. — Что была за драка? — Череп плюхнулся на скамейку рядом с Хромым и с наслаждением скинул кеды. — Не знаю. Гвоздь сказал, что вроде кто-то спиздил у него батарейки из плеера, ну, а дальше началось. Потом подгребли Циклоп и Дрищ, и вписались в махалово, а потом уже Щепка с Ральфом прилетели разнимать. Я пришел, там уже замес был по полной программе, но меня сзади по голове сразу кто-то приласкал, наверное, Кит или Хрящ. Они вечно с кастетами ходят. Хромой тоже разулся, трава была ещё нежная и прохладная, лето только начиналось, и солнце не успело пока высушить молодую зелень. — Что эти? — Щепка угнал всех в Могильник, но все без серьёзных травм, если не считать ребра Дрища, ему с ноги прилетело. У Мавра все бойцы в строю. Череп щурит раскосые глаза на яркое солнце, отражённое от белоснежных облаков, и ждёт продолжения. Он, конечно, знает уже все подробности ночного происшествия, про это говорят и шепчутся в коридорах, а мелюзга растащила осколки, оторванные пуговицы и выбитые зубы на сувениры и талисманы раньше, чем пришли уборщики. Но он хочет слышать версию доверенного лица. — Кто-то всадил заточку в плечо Чёрному Ральфу. — Кто? — Не знаю, может, кто-то и из наших, — Хромой облокачивается о колени. — И я ещё раз тебе говорю, никого из воспитателей там быть не должно. — Мавр тоже так думает, — кивает Череп. — А мне всё равно, Хромой, почему бы им всем не отправиться за нами, а? Что скажешь? — Скажу, что тогда твой план летит коту под хвост. Скажу, что если все будут знать о том, что Щепка и Ральф будут там, ни хрена не выгорит. Потому что одно дело встать против Быка, а другое дело начать драку со Щепкой или Р Первым. Кто решится? Ты? Из-за гаражей доносятся писклявые голоса младших и спокойный голос Лося, вышедшего на прогулку со своими группами. Ветерочек приносит запах крепких сигарет и звонкие хлопки мяча об асфальт. — А я скажу, что ты слишком печёшься о благополучии Чёрного Ральфа. Слишком странное беспокойство, Хромой, я бы сказал, нездоровое. Может, мне стоит начать волноваться, что ты возьмёшь и сдашь нас всех Р Первому? — Даже если я так сделаю, он ничего не сможет изменить. — А ты сделаешь? — Какая разница, что я теперь сделаю. Всё, что нужно, ты уже сделал сам, ты трахнул Ведьму. Все формальности соблюдены, можно начинать дуэль за честь прекрасной дамы. Ты сплясал под дудку Мавра, как по нотам. — Я её не обижал, всё было по согласию, — Череп бесцеремонно лезет в карман пиджака Хромого, вытаскивает пачку сигарет и спички. — А это тоже неважно, — Хромой придавливает пяткой тонкие травинки к земле, — а может, даже и хуже.***
Костёр освещал глухие, исписанные похабщиной стены в месте, где сходились стены мужского и женского корпусов Дома. Невысокое пламя делало прозрачные сумерки темнее, а всех собравшихся предположительно счастливее. Стаи праздновали дни рождения своих членов, собираясь здесь. Младшие иногда прокрадывались сюда, стараясь слиться с темнотой, или спрятаться за кучей картонных коробок, чтобы посмотреть и приобщиться к волшебному миру, в котором пишут огненными буквами, слушают песни, зовущие взмыть в небо, смеются грубыми голосами, бьют бутылки и курят странные сигареты с тошнотворным дымком. Ральф шёл на звуки голосов, которые бились в колодце стен и выплескивались в гаснущее небо, птичьим галдежом. Пледы, брошенные на землю, занозистые ящики и поддоны с кухни из-под продуктов, огонь, зажатый в тиски обугленных кирпичей, запах испечённой картошки, поджаренной колбасы и свежего пива. — А мы уже думали, что вы и не придёте таскать Кабана за уши, — Череп приветливо улыбался, но от его радушия Ральфу почему-то неприятно. — С днём рождения, — Ральф берёт протянутый стаканчик с пивом и четвертинку хлеба с обугленным по краям, истекающим жиром кусочком колбасы, чувствуя себя абсолютно неуместным среди острых взглядов, смешков, спрятанных в кулак, неловкого покашливания и нудного треньканья настраиваемой гитары. К нему тянутся руки со стаканами, и он чокается со всеми до кого может дотянуться, а остальным просто кивает. Именинник улыбается, щеря кривые, неправильно выросшие клыки и, пожалуй, сегодня только его улыбка не кажется Ральфу искусственной. — Посидите с нами? — спрашивает Кабан, требуя жестом ещё пива, чтобы долить. Ральф обводит взглядом сборище: тех, кто сидит поближе к огню, он видит и узнает, остальные — уже размытые сумерками тени, с редкими огоньками сигарет у губ и в пальцах. Но здесь только его группа, перемирие окончено, так что ли? — Нет, — Ральф сминает бумажный стаканчик прежде, чем Кабан успевает налить ещё. — И вы долго не сидите. Он выходит из освещенного круга, стараясь быстрее зайти за угол, скрыться от блестящих во тьме глаз, что провожают его. Взгляды хищников в саванне — вот, что это, а он, как антилопа, в вечном напряжении не знает, откуда ждать нападения, готовый бежать во весь мах в любой момент. С той лишь разницей, что антилопе надо спасти свою жизнь, а ему — успеть удержать чужие. — Уже уходите? — он не услышал, как подошёл Череп. Плохо. Надо быть начеку, а не увлекаться никчёмным самокопанием. — Как ваша рука? — Не болит. — Возможно, кто-то из моих вас порезал, случайно. Извините, — Череп улыбается и курит, спрятав сигарету в ладони, — вы бы слушали Хромого, он плохого не посоветует. — Война с Мавром — его совет? — Ну что вы, — Череп смеется громко, нарочито, ненатурально. Окурок летит в кособокую урну, избитую временем и ногами курильщиков, не попадает и падает на землю, светит кровавым глазом. — Горбатый у нас пацифист. Да и какая война, Ральф, сам посмотри — это же просто мышиная возня напоследок. Ничего не случится, попсихуем, почистим рыла друг дружке и всё, все игры кончатся. Здравствуй, взрослая жизнь — прощай детство. Как бы ему хотелось поверить в эти слова. Так же, как Лось, увидеть в них только детей, пусть и повзрослевших. Наверное, его не зря окрестили Чёрным Ральфом, не белым, не жёлтым или в крапинку. Для Лося Череп всего лишь мальчишка со щербинкой в зубах и нахальным взглядом карих глаз и неважно, что ростом он сравнялся со своим первым воспитателем. Для Ральфа — это опасность, упрятанная под вытертую кожаную куртку, с выкидным ножом в кармане и обезьяньим черепком на цепочке, у которого обломился один из клыков. — Череп, ну чего застрял? — из-за угла высунулся Гиббон.***
Заборная сетка зацепилась за рубашку и, похоже, порвала её, Ральф слышал треск ткани и ощущал, как острой штырь царапает кожу на спине, но отцепиться не получалось. Надо было выйти через ворота, как все нормальные люди, а не лезть через лаз летунов будто тощий юнец. И теперь дергаться, застряв в проеме, как рыба в сетях. — Рубашку теперь выкинуть, — сообщил ему Хромой, наблюдая как Ральф на карачках выползает на другую сторону. — Ночной моцион? — Просто надо пройтись. Ночная прохлада ещё не успела прийти на смену дневному теплу, и воздух пах разогретой пылью, асфальтом, жасмином, цветущим за воротами возле руин, которые когда-то были домами с зелёными двориками и клумбами. Оказалось достаточно перешагнуть призрачный рубеж дырявого забора, отделяющий Дом от всего остального мира, и теперь можно дышать полной грудью, словно выплыл с большой глубины, где экономил каждый вдох. — Пойдешь? — Ральф придерживает ржавый край сетки, пока Хромой пролезает за ним следом. И они бредут сквозь заросший лопухами-мутантами пустырь, по тропке, протоптанной отважными выходцами в Наружность, обходят поросшие бурьяном холмы — останки ровесников Серого Дома. Впереди торчат белые зубцы Расчесок, но Ральф сворачивает в сторону, уходя с тропы, продираясь через вяжущий ноги вьюнок к обвалившийся стенке дровяного сарая. Острый запах заплесневелого дерева вкусно мешается с тонким ароматом чудом выживших ирисов. Зачем он тащит за собой Хромого, вернее зачем тот идет за ним, и только дыхание выдает, что тому тяжело ковылять по неровной земле. Возле сарая навалена куча гнилых досок, поверх которой лежит дверь в шелухе от облупившейся краски. Места слишком мало, и они садятся, прижавшись к друг другу плечами. — Когда меня привезли в Дом, эти сараи были ещё целые, и у нас здесь был штаб. Хромой руками подтягивает больную ногу повыше, устраивается поудобнее, отряхивает с джинсов травинки и мусор. — Нас с Черепом сюда привел Жук, тут ещё был второй этаж, а от дома остался фундамент и одна стена с окном. Мы притащили покрывала (украли из прачечной), сломанный магнитофон, который выкинули наши старшие, печенье, воду и убегали сюда играть несколько лет подряд. — И вас не спалили другие? — Ральф рад, что они говорят о чем-то отвлечённом. — Мы прятались, конечно, зимой не могли ходить — следы видно и холодно, а весной и осенью всегда собирались здесь все вместе. — Кто все? — Ральф спрашивает, потому что совсем не помнит их мелких, как и чем они жили. У него был его первый выпуск, и он делал всё, чтобы наладить контакт с теми детьми. — Я, Жук, Череп, Седой, Мавр. Потом ещё с нами ходили Крот и Вафля. Седого и Мавра мы по очереди таскали на себе. А коляски прятали в гараж, в котором стояла разобранная машина Морды, у Жука был ключ от замка. От Расчесок слышатся завывания сирены скорой помощи, вой бьется о редкие зубья высоток, отскакивая во все стороны, и гаснет, истерично взвизгнув напоследок. Они сидят оглохшие от тревожной атаки и ждут, когда мир опять вернется к своим привычным звукам: стрекоту кузнечиков, кошачьим воплям у мусорных баков, далекой перекличке собак, и обрывкам разговоров, принесенных ветром. — И что случилось потом? — Потом, как-то весной, мы вернулись в наш штаб, а тут бегали дети оттуда, — Хромой кивает в сторону домов, — они растащили наши сокровища, разбили наши кружки и бутылки, а мы разбили им лица. Ральф роется в памяти, пытаясь вспомнить, был ли такой эпизод в прошлом, но ничего не находит. Пусто, дыра, какие-то невнятные обрывки, разрозненные кусочки, не складывающиеся в целостную картинку. Но он может предположить продолжение, потому что подобных историй было множество, они раз за разом повторялись каждый год. — На вас пришли жаловаться, — утвердительно говорит он, — и вы получили взыскание и полоски в дело. — Точно, — смеётся Хромой, — Лось нас пропесочил, только пух летел. В основном меня и Черепа, что мы безответственные, глупые, самонадеянные, наглые и всё в таком духе. А что, если бы у Мавра случился приступ, или бы мы там упали на этих кирпичах и разбились, как бы мы потом добирались до Дома. Полоску получил Жук, мы отсидку в Клетке. — Но вы же вернулись? — А как же! Но второй этаж здесь снесли, а внизу выломали двери и покидали в подвал, остались только кусок лестницы и задняя стенка. Вы не помните? Седой нам сказал, что на это мероприятие Старик выгнал весь персонал и воспитателей. — Нет, — он не помнил и этого. — Почему ты не с ними? Хромой смотрит ему в глаза, и Ральф в который раз думает, что у этого парня слишком взрослый взгляд, который ему просто по возрасту не положено иметь, неоткуда такому взяться. — Когда придёт время, я буду с ними рядом. Ральф откидывается назад, ложится на косую дверь, чтобы видеть небо всё ещё светлое у одного края. Хромому с его спиной неудобно, но и он ложится рядом, и прикуривает им по сигарете. Они курят и слушают, как там у Дома орут хриплыми голосами грубые песни про дороги, про отчаяние, про непонимание, про любовь на всю жизнь и про одиночество всей жизни. Ральф щекой чувствует волосы Хромого и улыбается, вспоминая, как на одном уроке, скучая при выполнении своего воспитательского долга, развлекался тем, что просовывал карандаш в завитки на концах волос горбуна, сидящего за партой впереди него, и развивал их. А потом смотрел, как волосы опять свиваются в золотые спирали. Он нащупал пальцами хвост и тихонечко потянул за волосы, раскручивая упрямые завитки. — Прекрати, — Хромой выдыхает дым ему в ухо, — а то я засну. В небе мигают бортовые огни самолета, носятся быстрые тени ночных охотников — летучих мышей, а Ральф улыбается и думает: «Засыпай, не говори мне ничего, не спрашивай, не проси. Я не могу, не вправе дать тебе того, чего ты хочешь». — Я хочу попрощаться, Р Первый, — тихо-тихо говорит Хромой, и Ральф слышит его слова через кожу там, где соприкасаются их плечи. Он мог бы ответить: «Что за ерунда?! Это всего лишь выпускной, ты пойдешь учиться, у тебя появятся новые друзья и знакомые, и мы даже сможем с тобой увидеться, если захочешь. И тогда я уже не буду твоим воспитателем, моя ответственность закончится послезавтра. Понимаешь, Хромой?» Но это вся такая сладкоречивая ложь, что у Ральфа просто язык не повернется её сказать или, ещё хуже, сделать вид, что он в это верит. Поэтому он тянет волосы, разматывая крутые завитки на концах, разбирая пряди пальцами. Засыпай, пожалуйста, засыпай, не говори ничего, не надо. Волосы цепляются за браслет часов, и Ральф начинает аккуратно, распутывать их, не прекращая своей молитвы о сне, пока его руку не останавливают. Пальцы Хромого сухие, горячие и сильные, цепкие, он перехватывает руку Р Первого и сжимает, жестом прося перестать. — Ты можешь уехать? — спрашивает Хромой, а Ральф чувствует в этом переплетении их пальцев, как ускоряется сердцебиение лежащего рядом парня. — Нет, — он и правда не может. Кто его отпустит? А трусливо врать, придумывая какую-то важную причину для отсутствия, он не станет. — Тогда пообещай. — Что? — Ральф легонько пожимает ладонь Хромого в ответ, как бы упреждая невозможные просьбы и признания. — Вы же тоже будете праздновать наш выпуск у себя наверху? Ральф кивает, столы будут накрыты для всех — это точно. Фуршет для учителей днём, праздничный ужин для всех воспитанников, и столы с выпивкой для администрации и воспитателей в комнате отдыха на третьем этаже вечером. — Напейся в хлам, — сипло смеётся Хромой, — за нас всех, нам-то не дадут. Обещаешь? — Обещаю, — вот это-то Ральф точно выполнит, когда всё кончится, когда он проводит последнего, сдав на руки опекунам или родителям, когда в Доме наступит гулкая тишина, которую не смогут заполнить даже крикливые и настырные, как кукушата, младшие дети. Вот тогда он напьется вдрызг, в мясо, в стельку, чтобы крепким алкоголем вытравить всё напряжение, накопленное за последние месяцы. Надерётся так, чтобы было плохо до тошноты, чтобы вместе с нутром выблевать все свои страхи и бессонные ночи, и снова стать нормальным человеком. Он ловит мизинцем завиток волос и опять накручивает и тянет, умоляя не продолжать этот разговор, чтобы не врать друг другу дальше или, не дай бог, не сказать правду. Хромой переворачивается на бок, ему трудно долго лежать на спине, укладывает голову Ральфу на предплечье, бормоча, что теперь он точно заснет, потому что Ральф делает это из вредности, как тогда на уроках, и что они тут замерзнут к утру. «Спи, спи, — Ральф гладит волосы, пахнущие на удивление не сигаретами, а травой и водой, — конечно, я делаю это специально. Я боюсь твоих слов и откровений, и себя я тоже боюсь, потому что мне надо будет признаться в ответ, а я не могу. Спи, Хромой, засыпай, и молчи, пожалуйста, только молчи».