Выбравшие Дом

Стены дышали страхом, стёкла окон там, где они не были наглухо замазаны краской, покрывались тонкой мутной плёночкой мёрзлого ужаса. Не видеть, не смотреть, не знать, отгородиться и забыть, что она существует. Судя по паническим атакам, что накрывали чуть ли не каждого второго в выпускных группах, забыть о существовании Наружности и о том, что она уже подошла к ним слишком близко и дышит в затылки, получалось из рук вон плохо. Многие обманывали себя, что у них есть месяц. Целых тридцать дней, наполненных всей этой суматошной и бестолковой, на первый взгляд, жизнью каждого домовца. Дни они проживали в насущных хлопотах, с остервенением предавались застарелой вражде и противостоянию с врачами и учителями, но приходила ночь и всё расставляла на свои места. Ночь доставала из потаённых уголков сознания загнанные туда днем страхи, выжимала слёзы из сомкнутых глаз, выцарапывала стоны и вопли, мучила кошмарами и наслаждалась содеянным. Ночь в своем наслаждении была не одинока, с нею был сам Дом. Это напряжение, что сочилось из каждой трещинки, рассекающей стены и потолок, мешало Ральфу иногда посильнее, чем то, что творила его группа. Его тоже засасывала воронка отчаяния, и тогда все казалось бессмысленным и глупым. Лось и директор считали, что это блажь, ерунда и просто «дети» переживают перед новым этапом жизни. Щепка нервно протирал очки и бессильно разводил руками. Чёрного Ральфа не спасала ни утренняя пробежка, ни пачка сигарет в день, ни добрый глоток коньяка перед сном, чтобы уснуть без сновидений и не вскакивать от любого шороха за своей дверью. Лось говорил, что он сам накрутил себя, директор просто не хотел ничего слушать о возможных серьёзных конфликтах среди старших. Дом звенел от напряжения, как перетянутая гитарная струна, готовясь лопнуть, но сочувствовал ему, пожалуй, только Янус на свой паучий лад. — Сделай что-нибудь, — потребовал врач, после очередной жестокой потасовки. — Это уже не просто драки, такими темпами они дойдут до убийства. Разговаривать с Черепом было бесполезно, тот находился то в лихорадочно деятельном состоянии, то наоборот погружался в мрачную сосредоточенность и не реагировал ни на какие внешние раздражители. Говорить с Мавром было бесполезно вдвойне, Ральф не являлся воспитателем группы лилового вождя. Оставался только Седой и его мистическое влияние на всех насельников Серого Дома. «Не стучать. Не входить», — привычно приветствовала надпись на двери, крашенной масляной краской, в художественных разноцветных брызгах. Значит он зайдёт без стука. За все годы, что он являлся воспитателем, в комнате Седого он был раз пять, не больше. По одному разу за год и каждый раз у него было такое ощущение, что здесь ничего не меняется: те же рыбки в мутном вареве аквариума, вечный полумрак, спасающий чувствительные глаза хозяина комнаты, коврики и подушки на полу, запах мандаринов и тошнотворный душок пролитого вина. Домовский шаман не отличался опрятностью. Седой сидел, перебирая вещицы в распахнутых коробочках и шкатулках, нанизывал на нитку бусины и пёрышки, сшивал углы полотняных мешочков. — Я думал, вы придёте раньше, — беловолосый калека даже головы не поднял на вошедшего, занятый своей дребеденью. — Присаживайтесь, хотите чаю? Ральф сел, пододвинув к себе подушку, которая выглядела наименее грязной, отбросил в сторону засохший хрупкий серпантин апельсиновой кожуры. Он, наверное, здесь с новогодних праздников валяется. Стакан с чаем был практически чистым, если не считать чуть видный след от розовой помады на ободке. Ральф аккуратно глотнул тёплого чая, Седой, зашив очередной мешочек, копался в шкатулке расписанной под Палех. — Я уезжаю домой, Р Первый, сразу после выходных. Чай застрял в горле, сжатом спазмом. Он слишком долго решался прийти сюда, и опять опоздал. — Почему? — он смог всё-таки вытолкнуть вопрос, преодолев слабость. — Почему ты не останешься до выпуска? — Мне на за кого биться в этой войне, — Седой впервые за время разговора поднял на Ральфа глаза. Странные глаза цвета вина, разведенного водой, или вишневого варенья, когда его мешают со сметаной. Больные глаза на лице, состаренном раньше времени. Ральф растерялся. Неужели всё так просто и дело только в том, что парни переплетены подростковой любовью к девушкам из разных кланов? Череп и Ведьма, Комар и смешливая Камби из стаи бритого. Неужели только право гулять с понравившейся девчонкой заставляет вожаков стравливать стаи друг с другом? — Разве дело только в девушках? — Не только, — согласно кивнул Седой, — но я устал бояться. Вы пришли просить, чтобы я поговорил с Мавром и Черепом, воззвал к миру. Я попытался и сделал только хуже, теперь я вне закона. Ральф глотнул ещё чая, от слов безногого альбиноса ему казалось, что из-под пола дует ветер. Холодный, стылый сквознячок, поднимающий шерсть дыбом на загривке и шепчущий: «Беги, дурачок, они разыграют тебя, как дешевую шестерку, и сбросят в отбой, даже не заметив твоих трепыханий». Вне закона — это значит, что Седой, пользовавшийся покровительством Черепа, лишился его, а Мавр и его стая не стали брать шамана под своё крыло. — Для кого тогда ты делаешь амулеты, если Череп отказался от тебя? — Для всех, кто захочет их взять, когда меня увезут, и когда сюда навалит толпа любопытных, желающих прикоснуться к магии. Пока всех держит страх, что я могу наложить проклятье. Седой рассмеялся, запрокинув голову назад и дёргая острым кадыком на худой шее. — Возьми, Р Первый, — Седой протянул ему какой-то клубок ниток, путанку, закрученную, завитую в круг. С торчащих нитяных концов свисали три перышка: два чёрных и одно бирюзово-зеленое, бусина с переливающейся матовой полосой кошачьего глаза внутри, крохотный, кукольный ключик и игральная косточка. — Думаешь мне нужен амулет с перьями птиц? — Всем нужны амулеты, даже тем, кто думает, что это ерунда. Значит ему больше нечего здесь делать. Он надеялся найти соратника, заручиться поддержкой, а в итоге остался один, как всегда один. Ральф встал, собираясь уходить. — К тебе кто-нибудь приходит? — Ральф задал вопрос, а сам со стыдом подумал, что даже не обращал внимание: носят ли Седому еду. За все эти годы он так привык, что беловолосый никогда не появляется в общей столовой, что и перестал следить, как питается вверенный его наблюдению подросток. Седой кивнул, копошась в каких-то лентах и обрезках ткани. — Я могу что-то для тебя сделать? — Да. Отдайте это ему, от меня он не может взять, я же теперь изгой. А от вас возьмёт. — Кому? — Ральф смотрел на сшитый серый мешочек, в котором что-то ломко шуршало и похрустывало, беспорядочно перевитый, перетянутый чёрной шерстяной ниткой. — Вы знаете, — Седой отвернулся, прикуривая от свечи в высоком разлапистом подсвечнике. Конечно Ральф знал, кто мог нарушить слово вожаков, начхав на мнение окружающих, и при этом соблюсти какие-то неозвученные правила, кто принесет еду, курево, подобранный мусор, что станет наполнением смешных оберегов, и перья из клетки своей неугомонной птицы, при этом ничего не возьмёт из рук изгнанного, даже если это будет прощальный подарок. Через неделю Дом сотрёт все упоминания о Седом, замажет его послания на стенах, и чёрная дверь в логово Сиреневого Крысуна станет белой и безликой.