***
Какое время наступает, когда часы бьют тринадцать раз? Время избавиться от часов.
***
Началось все когда Рыжий самозабвенно грыз яблоко. Общее яблоко, которое они, после долгих переговоров, решили честно и справедливо разделить на части. Четыре пары глаз недобро уставились на него, но Рыжий был неумолим. — Плоть слаба, а я — идиот, — стонал он, прожевывая косточки. Да что там прожевывая, он ими буквально давился, под обиженным взглядом Леопарда проглатывая последнюю. Ахилл не жаловался. На что, собственно, жаловаться? Ну идиот, и идиот. Зато впервые за долгое время — хоть чуть-чуть сытый. Он поставил чашку перед Рыжим на стол, и долил кипяток на уже опаленные листья чая. — Считай, что прощен, — сдается Волк, и отпихивает от себя книгу, роняя голову на подушку. Устал. — Устал? — спрашивает Леопард. — Никогда ее не прочту. Пытаюсь как-то свыкнуться, что нужно прочесть, но… А кому нужно? Ему, или Сфинксу? Или Македонскому, который вообще-то эту самую книгу и должен был прочесть. Прочесть и пересказать. Леопард это все не озвучивает. Нет смысла озвучивать то, что висит в воздухе, задавливая своей очевидностью. — Так-так, а что за книга то? — Ахилл цепляет пальцами обложку и перебрасывает ее Рыжему, продолжая помешивать дрянной растворимый кофе, которым заливается Табаки. На кой черт он его вообще решил сделать? Рыжий бежит глазами по буквами, перетряхивает книгу в поисках потерянной закладки, и, не найдя, загибает свои до невозможности длинные бледные пальцы. — Хрень, а не книга, — авторитетно заявляет он. Неудивительно, продолжает он, что ты ее не осилил, ее бы вообще по-хорошему нужно запретить! Ахилл закатывает глаза. — Книга, как книга, хватит шипеть на классические истории про любовь. — Но написал же француз! — вот он, Рыжий, резко потерявший важную частицу себя — свое ироничное и шутливое отношение. Почти как если бы все могильники разом окунулись во времена, когда Рыжий еще не стал Рыжим, а был Смертью. Неприятно, в общем. Попахивает насилием. — А что за претензии к французам? — удивляется голос Сфинкса прямо за спиной. Ахилл замораживается — чашка в одной руке, ложка крутится по оси, пока со стуком не застывает тоже. О-па. — Господи! — испуганно воскликнул Рыжий. Ахилл перевел взгляд на него. Ах да, чашка. Пролил. — Ну идиот. — Идиот, — согласно покивал Леопард, вытряхивая Рыжего из одеяла, и оттаскивая того сушится на подоконник. Рыжий зашипел, отбился, и удрал, задев по пути открывшуюся дверь. В коридоре на секунду послышалась шумная возня, и все затихло. Волк тактично промолчал, только глаза его хищно серебрились у кромки подушки. Он заметил чужой взгляд и натянул наволочку себе на лицо, чтобы скрыть злую усмешку. Сфинкс не моргая смотрел в ответ. — Не упоминай высокие материи в моем присутствии, молодой человек! — Табаки вкатился в комнату, передумал, вернулся обратно и провопил в открытую дверь что-то еще, а затем снова вернулся, и объехал комнату по кругу; не обнаружив ничего интересного с тревогой заглянул Ахиллу в руки, где наконец нашел свою чашку с мерзким кофе, успокоился. Сфинкс вдруг накренился, цепляясь граблей за край стола. — Наверное хочешь спросить, где мы шлялись, и почему надрались? Ахилл подозрительно потянул воздух носом. Странный запах возник и начал сгущаться. Ахилл вежливо покосился на Табаки, затем на Лорда, уже запрыгнувшего на кровать. У Сфинкса сделался такой потерянный вид, над которым Волк даже рассмеялся бы, если бы полностью не ушел в себя. Или если бы ему было смешно. По общепринятому мнению, Волк проходил стадию самоотрицания — не позволял себе даже простые улыбки, а выходить на разговор никак не хотел. Македонский подтащил слабо сопротивляющегося состайника к кровати, Ахилл старательно изобразил равнодушие, Волк без особого интереса перехватил его взгляд и фыркнул — жалость к пьяным людям порой подозрительно не к месту его душила. Дверь в комнату тихо хлопнула, напоминая по звуку спусковой механизм, задушенный вой тысячи кошек и простой стон не смазанных петель одновременно. — Запах коллективного нигилизма, да еще и в такую рань, — констатировал Слепой. Его тень отделилась от стены, тихо перебирая конечностями и на ходу превращаясь во вполне живого человека. Горбач, передумавший заходить, топтался у вешалок, прячась в темноте прихожей. Его виноватое лицо вызывалось довольно странные мысли, если бы оно не было таким последние пару недель. И он тоже совершенно не хотел разговаривать. — Больше народу — меньше кислороду, давайте, выветривайтесь все отсюда, — Ахилл смел крошки со стола в руку и понес их к открытому окну; вожак оказался возле Сфинкса как раз в момент, когда тот запутался в собственных ногах. Табаки, пьяный чуть меньше чем другие в силу своего огромного опыта, что-то невнятно булькнул, растянувшись на краю кровати, и затих, внимательно наблюдая то за Сфинксом, то за Слепым. Волк продолжал молчать. Табаки открыл рот. — Эх, огромная птица, что же тебе на месте не сидится, не хочется в небе кружить, замолвив словечко ветру за меня… — он покачал головой в такт, на ходу меняя слова в детской песне так, что любой незнакомый с оригиналом мог посчитать ее похоронным воем. Лорд прищурился, пытаясь попасть спрятанной в складках одеяла ложкой состайнику в лоб, но промахнулся, и врезал Сфинксу; Табаки хохотнул, продолжая пялиться в потолок, и оборвав фразу на полуслове начал куплет, который, Ахилл мог поклясться, был вырван из какой-то другой песни. — Веди меня, веди, ведешь не проведешь. И зной, и холод лишь несут меня домо-ой! Волк тихонько лягнул Табаки под одеялом, тоже разглядывая штукатурку. Табаки послушно перескочил на следующий куплет, и Горбач не выдержав воя ускакал из комнаты прочь. Спустя пару часов упрямых попыток заставить Табаки заткнуться, где-то между пятым повтором песни, его выгнали из комнаты. Он активно этому препятствовал, раз за разом возвращаясь к двери, и отстукивая какую-то нелепицу костяшками пальцев. Удивительно, но в этот раз он даже не был обижен, что его как он выразился «вышвырнули за борт». Наоборот, это временное изгнание словно наполнило его силами, и он принялся с удвоенным рвением выкрикивать песни, составлять стишки и цитировать кого попало. Хотя бы он перестал петь эту жуткую чертовщину, заметил Лорд, наконец-то успокоившись. Все это было бы даже мило, если бы в каждой песне обязательно не мелькала какая-нибудь гадость, или стишок удивительно подробно рассказывал о том, какие все свиньи и мудаки, и как его «шхунке хочется пришвартоваться в тихой гавани», в которой он явно намекал на другое. На моменте, когда в этот же самый стишок очень точно и к месту вписался «рой прекрасных мух» Ахилл всерьез задался вопросом, не пришвартовать ли Мустанга в тихой гавани мусорного контейнера на заднем дворе. Представлять получалось плохо — мешал Пират. Он закрутил хвост в баранку, и весьма активно этим хвастался. Ахилл восхищался, то трепля собаку за ушами, то вылавливая блох на животе. Все таки заслужил. — Да у него температура! — приглушая голос злился Лэри. Приглушал очень хреново и абсолютно зря, никто в комнате все равно не спал — караулили. Все, кроме Волка, Македонского и, разумеется, Черного. Черный караулил снаружи. Далеко снаружи, нельзя было вообще точно сказать, где он шлялся, и зачем решил прикрыть свой побег словами о том, что он будет следить снаружи. Слепой молчал, прокручивая в пальцах градусник. — Говорил же, тотальный нигилизм. — Коллективный. Ты говорил — коллективный, — поправил Ахилл, щелчком отправляя блоху в Лэри. Что ему, одной больше, одной меньше. Ну почешется на день дольше, подумаешь. — А сейчас он видимо перерос в тотальный. И беспросветный? — выкашлял Сфинкс. Со вкусом так, долго. Явно сдерживался, не желая перебивать вожака. Ахилл покачал головой, разглаживая свалявшуюся шерсть Пирата. Собака покорно замерла на одном месте, иногда подергивая лапами, хотя все прекрасно знали, каких усилий ему это стоило — Пират ненавидел неподвижность. На месте его, как он пытался показать, удерживала невероятная стойкость, достойная восхищения, не иначе. Восхищаться, правда, никто не спешил. Лэри поморщился, почесал затылок, и с подозрением оглянулся на пса. Пират миролюбиво показал зад.***
[Интерлюдия] Он стоял у самого края забора, в месте, где земли расчесок плотно переплетались с землей Дома. Волк прищурился, разглядывая застывшую на месте фигуру. Фигура не двигалась, но знатно действовала ему на нервы. Чумные дохляки наблюдали за странным посетителем уже не первый день, но впервые видели, чтобы он вел себя так странно. Весь день тот бродил около западной части Дома, что-то бормоча себе под нос, и оглядываясь на группу людей, толпящихся у пораженного молнией дерева. Дерево сломалось буквально на днях, и его еще не успели убрать. Так оно и лежало, наполовину сгоревшее, с двумя чудом уцелевшими ветками. Волк с Кузнечиком дважды обошли его в первый же день, и обнаружили, что удар раскрыл мокрую, белоснежную древесину, зигзагом прошелся до самой земли, и поразил корни. Дерево было не спасти, сказал Лось. Кузнечик с сомнением обнюхивал еще свежие ветки, с насмешливо яркими зелеными листьями. Дерево было мертво, повторил Слепой, оттягивая Кузнечика за ворот. Дерево было мертво, даже если таковым не выглядело. У незнакомца не было никого, кто мог бы оттащить его за ворот, а Волк отказывался помогать, поэтому они просто смотрели, как чужой мальчишка, словно потерявший свой дом щенок беспомощно наматывал круги вокруг калитки и толпы людей, пришедших расчистить дорогу и убрать дерево. Волк притаился в тени самодельного укрытия, после того как на него несколько раз косились недружелюбные наружные лица, и тихо рычал, стоило Вонючке или Красавице попытаться выползти наружу. Он наблюдал. Он следил. Он выжидал. Как вожаку и полагалось. Вожак должен был быть терпеливым, должен уметь чувствовать момент. Вожак должен… Мальчишка наконец замер, и что-то в его позе было такое, что любого наблюдающего бы заставило насторожиться. Он медленно поднял руку к лицу, прижавшись переносицей к рукаву. Волку вдруг резко надоело следить за подозрительным незнакомцем, и он вылез из хижины — майка надулась как парусник и хлопала на ветру. — Ты заблудился? Мальчишка промолчал, разглядывая его исподлобья, не убегая, но и не приближаясь. Волк повторил чуть громче, но с места не сдвинулся — мальчик уже повернулся к нему лицом, и на нем не было и следа той слабости, что мелькнула секундой ранее. Ухмылка Волка едва заметно сместилась в сторону оскала, стараясь скрыть растерянность. Он никогда не видел таких странных глаз. — Ты заблудился. И снова в ответ ему не сказали ни слова. Волк задумался, и полез рукой в карман. Позади него послышались шорох и шум — из проема палатки показалась рыжеватая голова. — Что ты там возишься? — пробубнела голова, и лодыжки Волка обожгло горячим дыханием. Голова повернулась, торопливо, быстро, глаза на этой голове выцепили лицо склонившегося мальчика, вернулись к затылку Волка, и снова на лицо. Мальчик развернулся, чтобы уйти. — Погоди! — Волк подпрыгнул на одной ноге, все еще пытаясь вытряхнуть что-то из штанины, и потянулся в сторону уходящего, цепляясь пальцами за рукав. — Пусть уходит, — вторая голова высунулась следом за первой, разметав грязные волосы по земле, и прижавшись щекой к первой макушке, — Гляди, у меня мурашки от него по коже так и бегают! — голова сместилась, давая место тощей маленькой руке, с обрызганными кровоточащими ногтями, больше похожей на лапку маленького животного. Первая голова сдвинулась, боднув макушкой чужой подбородок. — Ничего подобного, гнусный обманщик! Вторая голова глумливо похихикала, снова прячась в палатке, и Волк вздохнул, вытягиваю руку вперед, зажатую в кулак. — Ты же придешь сюда снова? Даже если дерево уже не спасти? — Кузнечик повернулся на другой бок, явно не собираясь следовать за второй головой обратно в хижину. — Опять занимаешься благотворительностью, — поворчал Волк, всучив в не сопротивляющиеся руки мальчика помятый дубовый лист.***
Нет, все началось, когда он открыл эту дверь. Он открыл дверь, толкнув ее носком кед, и вошел. В комнате был лишь Рыжий. Рыжий и вторая тень. В голове возникли старые воспоминания, словно круги на воде: сбившиеся от сна волосы, неправильно застегнутая рубашка, вихрь лепестков из букета на подоконнике. Их срывал с бутонов сошедший с ума ветер, и хлестал о оконную раму, разбрасывая по комнате. И один маленький лепесток застигнутый врасплох в чужих руках. Шторм, бушующий в окне, и приятные малиновые сумерки ярко контрастировали с полутьмой внутри комнаты. Рубашка, которая при обычных условиях обладала удивительным свойством полностью стирать личность ее носящую. Но почему-то с Ахиллом было по другому. Всегда все было по-другому. Как это было по-человечески и неправильно для него — взять и умереть. Сфинкс не верил, что это было возможно. Какой он был трус, и также трусливо умер, убеждала Сфинкса его щадящая сторона. Какой он был храбрый и хитрый, раз позволил смерти забрать себя точно в срок, утверждало что-то внутри него. Темное и прохладное, совсем ему не свойственное. Но это была та часть его, о которой он просто забыл. В конце концов, и с ним тоже всегда все было по-другому. — Давно он так? Рыжий ссутулился, разгладив морщину на лбу, и собрав сразу сотню других. Что-то на его лице постоянно двигалось, словно предупреждая — не подходить. Сфинкс боком прополз на другой конец комнаты. Стоило бросить мимолетный взгляд, как становилось ясно — все случилось недавно. — Это ты нашел труп? — …не я.***
[Не рассказанная история] Это была непростая задача. Мне не хватало духу это провернуть, поэтому я набрался смелости и попросил сделать за меня. Я попросил его, и он ответил. Он всегда отвечал. Но когда выяснилось, что это был не он… Я видел то, чего не следует видеть, слышал то, что мне не принадлежало. И ощущал то, что не мог ощущать. Досаду, злость, обиду, радость. Все это было не моим, и не ко мне должно было обратиться. Но я это получил, и совсем об этом не жалею. А что скажешь ты, тигр в клетке?***
[Курильщик] — Мне показалось, я вспомнил что-то важное, — он покрутил в руках пластинку, и осторожно вернул ее на место, не снимая чехла. Проигрыватель рядом все еще притягивал взгляд, но в целом казался вполне обычным. Никакого блеска, никакого ненормального магнетизма. Ему показалось. — Не было ничего важного. Заткнись и иди спать. Лорд сонно моргнул. За ним Табаки. За ним Сфинкс. — Хорошо. Вот и все, что он увидел. А потом все легли спать. Курильщик устроился вскарабкался на кровать, откинулся на подушку, и пожелал, чтобы сон пришел к нему, как он пришел к другим. Он долго лежал, глядя то в мутно белый потолок, то в краешек неба, торчащий в окне. Ему мерещились звезды и кометы, и он позволил им заполнить все вокруг. Глаза постепенно закрывались, звезды вращались вокруг, щекоча щеки своими хвостами. Курильщик моргнул, затем еще раз, и окончательно закрыл глаза. В темноте, в тишине, далеко, где-то за пределами стен прокатилось слабое эхо. Затем еще раз. И еще. Находясь на грани сна, прижав к себе подушку, укутавшись в одеяло и слушая сопение состайников, он напряг слух, затем повернулся на другой бок, освобождая оба уха, и наконец смог различить. Хриплое, но отчетливое. Невидимое, но неумолимое. Ура! Ура! Ура!***
Разумеется, это была метафора. Весь мир, как метафора, вся жизнь, подумайте только! Ничего из ничего не порождается! Он вор, мошенник, убийца! В том месте, откуда он родом небеса не разрывают тысячи звезд, а ветер не бродит по коже. В том месте откуда он родом, все сделаны из теста, и темнокожи. В том месте откуда он родом все точно такое же как и у нас. Сфинкс моргает, пытаясь сдержаться и не ударить. Волк улыбается. Вечный оскал, застывший на мертвом прозрачном лице. Тень от тени. Улыбка от улыбки. Отражение, искаженное временными последствиями. — Дом говорит с тобой. У стен есть уши. Здесь край мира. — Волк помолчал, затем добавил, — именно в таком порядке он все это проявил. Оттуда сюда, сюда — обратно. Слепой начал понимать. Он щелкнул пальцами, такой простой непривычный жест. Сфинкс моментально взбодрился. Будь Волк немного материальнее и живее, он бы тоже взбодрился. У него бы, блин, шерсть вся вздыбилась на загривке. Но Волк был мертв почти как полгода, и это было заметно. Он продолжил, а Сфинкс вдруг осознал, что не хочет дальше слушать. — Ты читал статью Табаки о кличках? Презабавная вещица, я же помню, как мы ее потом обсуждали перед сном. Помнишь, как она кончается? Конечно он помнил. Кончалась она плохо. Так же, как и, впрочем, любая статья, которая раскрывает слишком многое. Погружается вглубь. У Сфинкса закололо в левом ухе, хрустнуло, словно он неправильно щелкнул суставом, и стало тепло. Жар разливался по голове, охватил шею, переполз поближе к ребрам. Жжется. Болит. — Ты не умеешь держать язык за зубами, а, Волк? Слепой рядом дарил прохладу. Холод, по правде говоря он был ледяным. И не вполне слепым. И не вполне Слепым. Сфинкс сдул прядь со лба, спасаясь от охватившего его жара, и… Сдул прядь со лба? Он махнул граблей, разбивая воздух впереди себя и все исчезло. Слепой на него не смотрел, мир не плыл, голос не ломался, волосы… не отрасли. Слепой одобрительно кивнул, продолжая перебирать шахматные фигурки в руках. Всего две, пешку и слона. Волк помедлил — не для того, чтобы перевести дыхание или собраться с мыслями. Он наслаждался ситуацией. Более того, с горечью подумал сфинкс, он эту ситуацию долго ждал. Планировал ли, высчитывал, или просто словно хищник таился в засаде, часами, месяцами, годами ради одного мига чистого удовольствия. И кто его в этом обвинит? Уж точно не его друзья детства. — Он велел мне не говорить. Прямо как и ты, Слепой, велел закрыть рот. Но знаешь, — он развел руки в стороны, словно приглашая их обняться, — я подчиняюсь с гораздо большей охотой своему внутреннему зверю. — Я очнулся. И я не умер. Дела обстояли куда как хуже. Он говорил себе этого не делать. Настаивал внутри своей головы, просил себя не отпускать контроль. Он не мог утверждать наверняка, но похоже он почти прыгнул. Его отделяла лишь одна нить, один отрезок, чтобы он окончательно оказался на той стороне. Возможно, а скорее и вероятно, дело было в самом Сфинксе. Но он думал, что дело в Волке. Он не мог смотреть на него прямо, не мог думать о нем напрямую, не мог обращаться сразу к нему. Ему нужен был проводник-переводчик-повадырь. Желательно немой, глухой и слепой. Вожак подходил лишь под одно из этих описаний, и то, не до конца. Сфинкс вдохнул, выдохнул, позволив мыслям блуждать, отталкиваться и сталкиваться крушиться и крушить. Ветер бродил по коже. Небо мерцало и гасло под натиском звезд. Это была метафора. Он не выдержал и снова заглянул Волку в глаза. Тот казался старше. Гораздо старше. Он не улыбался. — А теперь поговорим о том, откуда он родом. Нет. Все таки все началось именно сейчас.***
Р Первый — А что такое другая жизнь как не новый сон? Черный Ральф затянулся и выпустил дым. Медленно. — Милая сказка на ночь. Ребенок, никогда не ставший взрослым. Взрослый, никогда не бывший ребенком. Это метафора. Он задрожал. Ральф сочувствующе похлопал его по плечу, хоть и совсем его не знал. Он даже не был уверен, что видит перед собой. И кого. Он плачет или смеется? Он грустит, или ему весело? Он парень или мальчишка? Мужчина или старик? Человек или метафора? Ахилл или Друид? В любом случае выглядел он весьма убедительно. Этого было достаточно. Ральф оценил морщины вокруг его темных глаз. Нет, наверное все же Друид. Нет того воспаленного взгляда. Нет чувства выбитой почвы под ногами. Все как и всегда.***
«Мое лицо забрали на потеху такой же глупый пьяный неумеха»
Очередная головоломка всплыла из темноты на выбеленном клочке стены. Наглая, раззявленная пасть крокодила собиралась на нее наброситься, откусить половинку, а то и заглотнуть целиком. Сфинкс постучал протезом по стене рядом, и крокодил снова застыл, перестав нетерпеливо перебирать лапами. Успокоился. Уснул. Как тебе надпись, Сфинкс. Что думаешь, Сфинкс. Сфинкс не хотел думать. Его это все задолбало. Его это все злило, в конце концов он не был маленьким мальчиком, он не был ребенком, над которым можно так глумиться. Постоянно, с ехидной улыбкой, скрывающейся где-то в коридорах за дверями. Сфинкс поискал взглядом мелок на полу — вечный ориентир, маркер. Не потерянный, а отданный. Теперь он понял — от него ждали ответа. Его голос хотели услышать. Трещины на полу казались хорошим укромным местечком для тайника, но там не оказалось ничего кроме пыли. Он помедлил, перекатывая уголек расколотый на две части: поставил ступню так, чтобы выровнять кусочки параллельно друг другу, и при этом удерживать их на расстоянии. Не получилось, один хрустнул и развалился. Косая тень за углом, шарканье половиц, «у стен есть уши и глаза». Все вокруг призывало его к ответу, словно он оказался в суде и вынужден отыгрывать роль адвоката самому себе. Сфинкс хрустнул шеей. Ему не нравилось, куда мысли заводили его. Неужели подсознание желает представить себя загнанными зверем? Второй кусочек угля тоже треснул — Сфинкс откинул его ногой подальше, растирая пятно грязи по полу. Глупость. Все, что он скажет, будет использовано против него. Он рассмеялся. Привычно. Приятно. Мило. Не отвернувшись, не глядя в сторону, ему за плечо, в пол, на подбородок, на нос, рот, чуть ниже линии бровей, чуть выше. Рассмеялся прямо в глаза. Его хотелось поцеловать. Сфинкс отвернулся. Второй Сфинкс улыбнулся. — Очень хорошо. Я рад. Недоверчиво. С иронией. Скучно. Совсем не так, как улыбался ему. Совсем не так, как смотрел на него. Стало чуть меньше вещей, которые он не понимал. чуть больше тех, о которых он догадывался. И океан вопросов. Бедный Курильщик бы свихнулся тут, впал в ступор, обозлился, вывернулся наизнанку, изжевал бы себе нервы и подушку, скрипя зубами по ночам и раздражая чутко спящих. Бедняга. Чужак. Незнакомец. Чудовище. Сфинкс зарылся пальцами в волосы, зачесывая их назад. Непривычно. Мило. И рассмеялся.***
Горбач — Странно, что ты предложил ему защиту. Он подкинул орешек, собираясь поймать его ртом, но просчитался. Друид планировал перехватить этот орешек, но тоже не рассчитал. У Волка с расчетами все было замечательно. У Лорда еще лучше. Договорились на том, что весь бедлам уберет Македонский. Горбач помахал им с ветки: он их узнал. — Исключительное зрение. — Или простая логика. Никто не попрется в такую жару к этому чертовому… Дереву. Друид нежно коснулся рукой шершавой коры. Его дерево. Сейчас принимает гостей. Ждет. Понятно. — Понятно, почему Друид, — прошептал за спиной Табаки. Рыжий предпочел сделать вид, что обращаются не к нему. Живот заурчал. — Ничего себе, это ты к чему? — Горбач погладил его, как Друид гладил свою собаку. Ему было чертовски весело и спокойно. Он был неприкасаемым, и только солнечный свет мог разглядеть его по-настоящему.***
Рыжий провернул чужое запястье, проверяя время. Лицо его скривилось, словно он съел кислый лимон. Сфинкс послушно скривился в ответ, возвращая часы в нормальное положение — циферблатом к себе. Ценит время, значит? Иронично. — Все. Я побежал. Хорошего вечерка, все дела. Пора забирать детишек из школы-садика-университета-тюрьмы-каторги. Волк, оставшийся в прихожей, хохотнул. Он оценил шутку. У Рыжего не было детей. Одни сплошные обязанности и капля материнского инстинкта, которую он делил со своими товарищами. Сфинкс скользнул из коридора в прихожую, просочился между Волком и стеной, и направился на кухню. Свет мягко рассеивался о занавески, на плите что-то кипело, ласково шумело радио. Это был его дом. Он почувствовал, как расслабились его плечи, как изменилась походка, и как мысли потекли в сторону рутины. Помыть, почистить, приготовить, сменить радиостанцию, не обращать внимание на Волка, не забыть прикрыть дверцу шкафа, она ужасно скрипучая, давно пора было с ней разобраться, не думать о Рыжем, обогнуть стол с другого края, на этом стоит фикус, который нужно подрезать, не обращать внимание на Волка. Он закатил рукава, сполоснул четыре стакана, стоящие на мойке, затем всю посуду, что помыл до этого Волк. Тот никогда не проверял, отмыл ли он хоть что-нибудь, поэтому тарелки всегда были жирными снизу, у ложек были скользкие ручки, а между зубчиками вилок все жители дома находили присохшие куски еды. — Где он? Он — это Друид, подкинуло услужливое сознание. Друид был здесь, сказало сознание. Друид ушел до того, как решил уйти Рыжий, возмутилось сознание. Друид чем-то озабочен, спросило сознание. Сознание. Странная штука, здесь она работала как мышечная память. Сфинкс боялся, что где-нибудь проколется. Он боялся играть самого себя за себя, которого сейчас здесь не было. Он прошел мимо Волка в гостиную со стаканом сока. Волк отобрал его на полпути — привычно, небрежно. Не боялся пролить, потому что уже это сделал. Они оба остановились — Сфинкс уже в гостиной, Волк на кухне со стаканом в руке — и посмотрели на маленькую лужицу под ногами. — Ой. Ой. Сфинкс закатил глаза и ушел за тряпкой. Волк бы оставил эту лужу сохнуть до скончания времен. Она бы засохла, на нее налип бы мусор, в нее влипли бы любимые носки Сфинкса, любимая игрушка Пирата, клочки шерсти, волос, пепел от сигарет, которые теперь курил только Волк… А еще туда влипли бы сам Волк, Сфинкс, и Пират, потому что игнорировать медленное всасывание липкого пятна они бы не смогли. Не когда начали жить вчетвером. Друид бы в нее не влип даже если бы очень постарался — он обладал поразительной способностью выходить сухим из воды, грязи и вообще любой пакости. Проще говоря, он умел не пачкаться. Выходя из кухни во второй раз Сфинкс остановился, чтобы налить в миску на полу воды. Он совсем не подумал о том, что здесь, в этом месте Пират может быть жив. Вообще-то Сфинкс любил собак, поэтому, что здесь, что на той стороне было бы как минимум странно пройти мимо и не налить воды. Он почти прокололся. Волк хихикнул. Трудно было определить по голосу, кем он стал. В кого превратился, если сумел здесь дожить до выпуска, и даже ужиться с двумя бывшими состайниками. Сумел поступить в вуз. Сумел отучиться. Найти работу, может быть? Одним воздухом сыт не будешь. Сфинкс боялся всматриваться в него слишком долго, или слишком упорно — заметит. Они всегда замечали, когда он играл в эту игру в детстве. Заметят и сейчас, он и Слепой… Слепой. Он как можно не-подозрительнее подкрался к шкафу, и пересчитал куртки. Нет, ровно четыре. Две Волку, («одна рабочая, вторая парадная, середины не существует»), и еще две — Сфинксу и Друиду. Пришлось приложить определенные усилия, чтобы скрыть зарождающуюся панику. Где же он? Где Друид, если куртка здесь, а на улице холод и подступающая ночь? Где Слепой, если здесь всего четыре куртки, а в доме трое в лодке, не считая собаки. — Что читаешь? — спросил Сфинкс, чтобы спросить. Волк уютно устроился в кресле — чашка сока на подлокотнике, пальцы работают вместо закладки, на носу — очки для легкого чтения. Проигрыватель тихо шепнул что-то, поблескивая скорлупой в углу. Сфинкс прикипел к нему взглядом. Проигрыватель. Волк. Книга. — «Трое в лодке, не считая собаки». Что ж. Интересно. О чем-то таком он говорил с… Ахиллом. О похожем эпизоде, когда он читал точно такую же книгу, в точно такой же позе, с точно таким же выражением на лице. Очень-очень хорошо скрываемая, раньше он бы и не заметил, обида. Обида, прикрытая другой, более удобной и понятной. И ревность, море, океан, космическое пространство, которое никак не может ее объять. Ужасное чувство поселилось в районе живота. Чувство дежавю. Чувство предвкушения перед нападением. Бей или беги. Убей или умри, борись и проиграй, поскольку каждый бой между друзьями и близкими обречен на провал. Волк звучал грубо, но уверенно. Вес прожитых лет чувствовался за словами. Доказывал свое право на существование. Доказывал свое право на обладание. Сфинкс, которым он был до того, как пересек черту, наверное, не понимал. Или понимал, но как-то по-другому. Тот Сфинкс что был здесь сейчас, с головы до ног — фальшивка. Но он понимал все гораздо лучше и больше, чем ему хотелось бы. Он чувствовал себя таким старым. И одновременно не чувствовал ничего. Волк опустил взгляд. Мгновение едва выносимой тоски закончилось. Он не стал спорить, не стал бороться, не стал побеждать в словесном поединке, как и затевать его. Он покорно вернулся к страницам. Узел в животе ослаб, распутался, и исчез совсем. Сфинкс обернулся, как потерянный ребенок, и грузно сел в кресло напротив. Волк кивнул, словно на это и рассчитывал. Молча. Сфинкс вдруг очень захотел увидеть Друида. Что бы тот убедил его в том, что все, что было раньше — сон. Он хотел, чтобы это была правда. Тепло цвело во всем теле. Это был его дом. Он был дома.***
Если уж подбирать какое-то слово, то этим словом была бы одержимость. Нет, искаженность. Выворот наизнанку. Гиперболизация. Провал наружу. Выпадение. Пролапс. Prolapsus. Ахиллес. — Ab ovo. Всегда и везде есть начало. Всегда и везде. Не может быть так, чтобы в твоей статье сразу все начиналось с середины. Иначе — ты идиот. Сфинкс откинулся на спинку стула позади себя. Он начинал бредить, говоря с самим собой. Но этот второй его голос казался ему каким-то чужеродным. Вроде бы он, а вроде и нет. Ab ovo. Предисловие, которое слишком затянулось. Настолько, что его теперь даже и нет; бег, стремительный полет мысли и сразу падение. Обрыв, тьма. Выпадение из внешнего в наружнее. — Полное погружение? Отпад. — Рыжий пробежался глазами по строчкам, и вцепился в какое-то особенно понравившееся место. Он даже открыл рот, чтобы его процитировать. Ахилл шикнул, и Рыжий заткнулся. Сфинкс кинул благодарный взгляд, Ахилл не улыбнулся. Ему просто не хотелось ничего слышать. Он делал все ради себя. Всегда. Ab ovo. У кого-то явно дурной вкус. — Маленький волк удерживает большого кабана? — Табаки свесился с кресла, заглядывая Рыжему через плечо. Он неправильно перевел одно слово. Неточно. — Собака, пес. A cane non magno saepe ingens aper tenetur. Собачка. — А ты тот еще засранец! Пользуешься латынью от случая к случаю, зато как надо написать познавательную, воодушевляющую и главное легенькую статейку, так сразу вываливаешь весь свой словарный запас на бедные головы читателей. Сфинкс мысленно перевел. A casu ad casum. И сам себя отрезвил. Табаки был прав. Он выдрал лист из чужих рук, и еще раз перечитал. Не складывалось. Трудно читать, трудно понять. И страшно. Пирамида перевернута, стоит навершием вниз. Неустойчиво, нужно разобрать и построить заново. Спрятать лист, но аккуратно, со знанием дела — так, чтобы можно было в случае чего использовать его как черновик. Новая пирамида может быть построена из старого материала. Главное — от большего к меньшему. Общие черты, плотный фундамент, точечные попадания, сужающаяся вершина. Ab ovo. Молитва, не иначе.***
Друид недоверчиво скосил на него взгляд. Пристальный, изучающий, не узнающий. Прихожая стала казаться в два раза меньше, в три, в четыре. Дошло до того, что она заслонила ему обзор, сжала его, придавив ребра друг к другу. И размазала о саму себя. Дверь тихо щелкнула, закрываясь, на кухне зашипел чайник, предвещая приближающийся истерический припадок закипания. Сфинкс покрылся холодным потом. Вот он и попался.