Записки офицера племенной полиции Матаиса

Уолт Лонгмайр не нравился мне со дня нашего знакомства. Я был тогда помощником Малакая Стренда, занимался всякой грязной работой: алкоголиками с белой горячкой, домашним насилием, наркоманами-самоубийцами. А старая задница шерифа тогда была менее морщинистой. Но он был наглым, удачливым и наверняка уже что-то делал с арестованными. Раскрываемость у него была почти семьдесят процентов, такие результаты можно только подделать. И он лез к индейцам. Заигрывал, изображал доброго белого друга всех обездоленных, цеплялся за ритуалы, старался подстроиться под совет, добиться, чтоб его принимали как своего. Он хотел исключительных прав. Генри Стоящий Медведь таскал его везде и вел себя так, словно этот урод мог однажды сменить цвет кожи и вдруг стать шайенном. А это еще хуже, чем быть белым. Даже очень белым. Когда белый надевает роуч, мажет лицо овечьим дерьмом и свеклой и участвует в церемонии поиска видений — мир переворачивается. Как минимум, меня это раздражало. Туристов я понять могу, им наши побрякушки в радость: пылесборники для украшения интерьера, а некоторые считают, что покупая всю эту дрянь, помогают бедным угнетенным народам... Туристы меня не бесят. А вот Лонгмайр всегда бесил, хотя был приблизительно таким же туристом, как и остальные белые. В нем всегда был неуместный гонор. Тот гонор, который до сих пор позволяет потомкам европейского отрепья исступленно и уверенно петь: «Это звёздный наш флаг! О, пусть же он реет над землёю свободных, родиной смелых.» «Наша Америка», говорят лонгмайры и ни секунды в себе не сомневаются. Рендалл Уолш позвонил в семь вечера и сообщил, что шериф Уолт Лонгмайр застрелил Дэвида Риджеса при сопротивлении аресту. — Черт, я не знал, что он жив, он же вроде помер... — Джон Мышная нога отложил пакет с чипсами и уставился на меня растерянно. — Да. Риджес Шрёденгера, — я знал, что Уолш не поймет, но не смог удержаться. — А? — Нужно оформить протокол, займись. — Так он умер или... Он же вроде умер давно? Какого черта? Что писать? — Ладно, сам. Я надеялся, что вечером появится Бранч и мне станет чуть спокойнее. Не то чтобы я как-то переживал о нем. Нет. Но... Я грешным делом подумал даже сам позвонить ему. Черт его знает, чем обернулись для него сухие строчки моего отчета о Дэвиде Риджесе. Он много говорил о мести, об убийстве, о том, что сам хотел бы прикончить мучившее его чудовище. Чтобы искупать руки в его крови, чтобы больше никогда не сомневаться... Лонгмайр снова обошел его. И я был этому рад. Если бы он не позвонил в одиннадцать вечера, я бы наверное... Хотя нет, не хватало мне для полной деградации еще и за белым ублюдком гоняться! Бранч Конналли позвонил. — Можно я приеду? — Нужно. Он был похож на прогоревшую спичку, но его яркие, прозрачные, как два чистейших аквамарина, глазки блестели живо и заинтересованно. — Ну что, неудачник? — Все кончилось, — сказал он устало, — я устроился на работу. — Умничка! — Я теперь работаю на отца. — Я вижу, ты счастлив, Коннали. — Нет. — Ладно, могу угостить тебя вчерашней пиццей. Поехали. Мне показалось, что он облегченно вздохнул. — Теперь тебе точно нечего делать в резервации. Твою семейку здесь не любят. — Никто ведь не знает, что я здесь? — Нет, если ты не болтал. — А Ингрид? — Ей до тебя дела нет. Пока ты не платишь. Никто не знает. — Можно будет оставить все как есть? — Как есть? — Чтобы я мог приезжать... — Эй, эй, осторожно Бранч Конналли. Мне начинает казаться, что ты напрашиваешься ко мне в друзья! — Тебе не кажется. — Решил, как старина Лонгмайр тоже завести себе карманного индейца? Он страшно возмутился, вскинулся, сжал кулаки, как будто вот-вот взорвется от ярости. Весь такой большой, белый, гневный мужчина. — Нет! Ты... Даже не думай так! — Я и не думаю, — фыркнул я, — сядь уже, телевизор загораживаешь. Если хочешь приезжать, я не против. Только сам не суйся. Давай по нашей схеме, хорошо? Позвони, оставь машину на поляне и жди меня. — Отлично... — он сел. Я сунул ему в руки банку колы. — Расскажи, что было. А то я получил какую-то безграмотную муть из офиса шерифа. Мне нравится их женщина, но пишет она плохо. Он рассказал, выдавливая из себя слова силой. Я слышал тоску, обреченную и безысходную. — Легче тебе не стало? — Легче? Я потерял любимую работу, людей, которые были мне дороги, у меня никого нет, Матаис. — Папа взял тебя к себе, Коннали, не вешай нос. — В его глазах я ссыкло-неудачник, который все испортил. Он меня презирает. — Твой отец презирает абсолютно всех, насколько мне известно. Это наследственная болезнь. Странно, что ты получился таким... — Хреновым? — Отличным. Я сам не поверил, что сказал это. — Ты хороший человек, Бранч, — сгорел сарай, гори и хата, решил я, — псих, неудачник — да, но человек хороший. В твоей семье не мог появиться такой парень. Наверное. твоя мать была какой-то невероятной женщиной, раз перебила гнилое семя Барлоу. — Мама... — он даже улыбнулся слабо и неуверенно, — я ее почти не помню. — Ты есть будешь? Если нет, давай отдадим это соседской собаке, она как минимум не будет воротить нос от моего ужина. Он ел медленно и наблюдал за мной. А я наблюдал за ним. — Можно я останусь сегодня? — Неужели тот домишко, что купил тебе Барлоу. совсем тухлое место? Я слышал, что он стоил как дом приличного человека. — Не люблю его. Я останусь? — Оставайся. — Спасибо, Матаис. Мы молча смотрели «Друзей» по СиЭнБи. Он хотел было переключить на бейсбол, но я сказал, что ненавижу эту игру, как все, что предельно бессмысленно и предельно дорого стоит. — Бейсбол — это квинтэссенция белого дерьма. Бранч вздохнул. — Ты чертов наци, Матаис. — Так и есть. Быть американцем и не презирать белых невозможно. — Как ты меня выносишь? — Не представляю. Ты самое белое, что я видел в жизни. Он рассмеялся. Идиот. Подумал, наверное, что я так шучу! — То есть, у меня нет шансов? — На что? — Стать твоим... другом, например. — Ты хочешь стать моим другом? Как ты это себе представляешь? — Ну...- он почесал гладко выбритую холеную щеку и посмотрел на меня странно, как будто ласково, — ты самый близкий мне человек. Единственный, кто поверил мне и не переставал верить до конца. Ты единственный, кто... Кого беспокоила моя смерть. — Я должно быть свихнулся, — проворчал я, поджав губы. Не знаю, какого черта он нес, но это было приятно слышать, — твой психоз оказался заразным. Но ты не раскатывай губу, Коннали. Ты настолько белый, что я сам себя прокляну, если свяжусь с тобой. Это поперек всех моих правил, знаешь ли. Я точно не смогу изобразить для тебя верную собаку вроде Генри Стоящего медведя. — Скорей уж я буду твоей собакой, — развеселился Бранч. Не знаю, что уж я такого сказал, чтобы насмешить этого придурка, но выглядел он очень довольным, — я готов, кстати. — Не люблю собак. — Но подкармливаешь их... — Иначе они воют и дохнут. Это хаос и антисанитария, Бранч. — Я тоже могу сдохнуть и готов выть. — Ты идиот. — Ты самый близкий мне человек, Матаис. Я никому больше не нужен. И никто не нужен мне. Я хочу быть тебе другом, собакой. Кем захочешь. — Мне ты тоже на хрен не сдался, — надеюсь в моей усмешке было достаточно ядовитого сарказма. — Кем захочешь, я серьезно. — Тогда я куплю намордник.