Жизнь Хатидже Турхан-султан.

Было тогда шехзаде Мехмеду два месяца, когда закончился священный Рамадан и наступил Ураза-Байрам, праздник разговения. То время было чудным, ибо с позволения Всевышнего и погода была замечательная и дела шли благополучно, как и было заранее задумано. Хотя наступила первая половина марта, оттепель была неимоверная, как и два года тому назад, когда Ибрагим сменил своего брата на троне. Эти таяния снегов, наступление ранней весны и приятное душе и телу тепло затронуло души многих, кому это напоминало о трагическом конце султана Мурада. Недавно зажившие раны снова начали кровоточить и давать о себе знать, принося боли и мучения, но которые вновь проходили, когда осознавалось чувство новой жизни, светлой и отрадной. Так, в один из светлых дней марта по случаю окончания священного месяца Рамазана было решено устроить семейный ужин. Ибрагим был так очарован всем происходящим, и погодой, пробуждающейся после суровой зимы природой и тем, как славно проходят дела политические (он даже прекратил вмешиваться дела государства, отдав с полным доверием бразды правления в руки Кеманкеша Мустафы паши) и решил собрать всех своих любимиц, сестёр и матушку. Хотя Кёсем султан была крайне против того, чтобы сидеть за одним столом с наложницами сына, и предлагала собраться лишь семьёй, с султаншами, но предложение её было ласково проигнорировано сыном, и всё таки было решено устроить ужин совместно с гаремом. Для этого с самого утра на кухнях трудились, дабы день прошёл как было задумано (а так старательно они работали именно потому, что, если они выполнят свою работу как должно, то в соответствии получат большое вознаграждение), а в саду белые евнухи и рабыни расставляли столики, подушки, шатры и прочее. А поскольку тёплая и солнечная погода позволяла жителям дворца отдохнуть не среди каменных стен, где уже изрядно наскучило, а на свежем воздухе, то кроме как дворцового сада более подходящего места не находилось. По этому поводу необходимая местность тщательно очищалась и делалась благодаря кропотливым рукам рабынь и евнухов более приглядной. В то раннее утро кусты роз и живая изгородь приняли совершенно иной вид, радующий глаз, а трава оказалась очищенной от сухих прошлогодних листьев и оказалась местами даже зелёной, что уже могло порадовать тех, кто с нетерпением ждал весны и приближения тех тёплых дней, которые особо высоко ценились у них. Для проведения праздника (ужин, очевидно, превратился в праздник из-за своих внушительных размеров и подготовок) выделили ту часть сада, где часто можно встретить тех, кого не приветствовал гарем, то есть это были паши, беи, улемы и все те, кто участвовал в жизни двора. Они ежедневно проходили по той тропе, с которой открывался весь вид на сад, и имели возможность обозревать всё происходящее там. А сад этот, спешу напомнить, находился в чётвертом дворе, где и были сады, множество беседок, крытая аллея, с видом на Босфор и Золотой рог. Туда чужой человек попасть не мог: ибо было под запретом; но поскольку совсем рядом располагался ряд зданий, в которые имели разрешения попасть посторонние, получалось так, что любой неравнодушный, кто хотел бы посмотреть на происходящее там, мог без особых затруднений исполнить своё желание. И в связи с этим недоразумением Ибрагим приказал великому визирю предупредить каждого о том, что вход в третий двор будет временно запрещён, потому что вблизи будет его гарем, а будет нехорошо, если какой-нибудь паша заставит себя пойти на грех, посмотрев на то, что должно быть скрыто от чужих глаз. Кара Мустафа паша не понял сего приказа и так же отреагировал на него. — Прошу прощения, повелитель, что вновь задаю вам этот вопрос, но почему гаремные празднества проводятся именно в том месте, где есть доступ чужому глазу? Кеманкеш всегда отличался от всех государственных служащих тем, что никогда не пытался прельстить султану и сделаться в его глазах несравненно выше других своей лестью и низкопоклонничеством. В этот раз, как, впрочем, и остальные, он имел вид раскрепощённый, но, надо заметить, ничуть не фамильярный, а напротив - очень учтивый, однако тем не менее он говорил так прямо и без заискиваний, что Ибрагим сначала растерялся и не знал, как ответить ему. Часто бывали такие моменты, когда Ибрагиму казалось, что по статусу он ниже Кеманкеша, такого самоуверенного, образованного и чрезвычайно остроумного. И в этот раз он потерялся, услышав вопрос. Но с замешательством он быстро справился. — Этот участок подходит размерам моего гарема, который обязательно должен участвовать в празднестве. Остальные вот остальные слишком малы и скрыты деревьями, а как известно, сейчас нас греет только солнце - там солнечного света почти нет. А вдруг кто-то простудиться? - нет, так нельзя! К тому же вопрос уже решён, и там всё подготовили... - говорил он сбивчиво и много путался, но садразам из многословия кое-что уяснил для себя и более вопросов не задавал. Таким образом, к обеду всё было готово, и только к двум часам пополудни там стал собираться особенная часть гарема. Приходили туда девушки нарядные, с превесёлым настроением, в надежде на то, что судьба улыбнётся им, и султан заметив их красоту, сделает их своими фаворитками. А девушки эти были поистине прелестные, молодые и свежие, исполненные неугомонной бойкости и бодрости, всегда готовые на веселья и празднества. Они шли целой толпой, хохоча и что-то громко восклицая, но между тем очень сладко и так, что душа замирала, когда взгляд падал на них, и смех их уже не мог вызывать раздражения. Эти невольницы очаровывали мужчину даже тем, что по обыкновению могло возмутить в любой другой женщине, лишённой той красоты и молодости с изяществом. Пёстрые их наряды мелькали среди ещё тускло зелёной травы, кустарников и серых стволов деревьев; по лёгкому тёплому ветру колыхались их платки и шали, пахнущие ароматными духами из рос и жасмина. Румяные смуглые и покрасневшие от постоянного смеха и безудержной молвы светлые лица то и дело появлялись и исчезали среди хмурых и унылых лиц старых дев калф и пожилых евнухов, вечно ворчливых и недовольных. Они были подобны второму солнцу в этот ясный день и, встречаясь с братом-близнецом, что светил в небе, они становились ещё более шумными и бойкими, словно получая от солнца силы и влияние. Не было равных этой своре в своей энергичности и жизнелюбия; контрастом выделялись эти девушки среди всех лиц, безучастных к радостям жизни и её прелестям. Приближалось время, когда в саду должен был появиться султан со своей свитой и сёстрами; Валиде же пожелала остаться во дворце, поскольку её одолевала головная боль, непрекращающаяся уже второй день. Султанши также решили отказаться от такого времяпровождения в силу того, что матушка из будет отсутствовать; зато среди собравшихся будет присутствовать Кая султан вместе со своей няней Гультен хатун. Так, уже около незадолго до прихода наложниц в сад, Ибрагим покинул свои покои в сопровождении любимой фаворитки. Какое великое отчаяние приняло лицо некоторых невольниц, когда они увидели, что всё его внимание было приковано только к ней одной. Дилашуб была уже на сносях, и, вопреки словам Ибрагима о её божественной красоте и прелести, она была отнюдь не так хороша. Как и обыкновенная беременная женщина, в эту пору её донимало множество неприятных вещей, свойственных исключительно беременным женщинам. Лицо её принимало отныне несколько иное выражение: усталое и будто бы больное. От любого движения её лицо могло ярко покраснеть и сделать его до смешного розовым, словно её пробирала стыдливость за какое-то случайное знание, которое она знать не должна. Она была неуклюжа, но до великодушия добра и трепетна с теми, кто спешил помочь ей, если то требовалось. А помощь, между прочим, требовалась ей всегда: часто она не могла самостоятельно подняться с подушки или дивана, и тогда на помощь прибегали расторопные служанки, которые и помогали ей встать на ноги; она также была малоподвижна и не всегда могла сделать то, что с большим удовольствием и лёгкостью делала то своей беременности. Всё чаще и чаще она находила себя девушкой немощной и почти бессильной. Необыкновенным и крепким здоровьем она не отличалась с самого рождения (хотя хрупкого здоровья она также не была) и поэтому своё положение она переносила с трудностями и болезнями. Она даже со страхом как-то сказала повитухе, что не сможет родить, ибо слишком слаба, но добрая женщина утешила её и заверила, что она очень крепкая и ребёнок родиться здоровым; эти слова очень успокоили Дилашуб, и она больше об этом не думала. Никто не мог понять, почему повелитель чувствует такие тёплые чувства к этой женщине, глуповатой и некрасивой, но всё безоговорочно верили, что чувства эти крепки и несокрушимы, подобно каменной стене. Перед взором наложниц возникла самая необычная картина, которую только можно представить: шёл повелитель, очень счастливый и сияющий, а рядом, по левую руку, шла Дилашуб в богатом наряде и с платком на голове, она придерживала одной рукой огромный живот, а другой - обхватила плечо султана. Они шли по косой тропе, по краям усеянной первоцветами, и очень мило о чём-то беседовали. Шли не торопясь, не оглядываясь по сторонам, и, по-видимому, наслаждаясь обществом друг друга. Солнце сквозь густые ветви лысых деревьев прозрачными, жёлтыми бликами играло на их лицах. Они прошли к султанскому шатру из бордового бархата и вдвоём сели на тахту падишаха, стоящей перед накрытым столом с яствами, и, не замечая даже приветствий наложниц, евнухов, калф и громкого возгласа стражника "Дорогу! Султан Ибрагим Хан Хазрет Лери и Хасеки Дилашуб султан Хазрет Лери!". Заняв своё место, они вновь принялись беззаботно предаваться, пожалуй, увлекательным для них разговорам. Никто из присутствующих не мог даже догадаться о том, что могут говорить эти двое, но все обрекали себя на долгие раздумья о том, что Дилашуб является него весьма интересным собеседником, хотя в гареме она прославилась своим постоянным безмолвием и отсутствием какого-либо желания вести разговор. Она всегда была очень молчалива, но в этот день она и улыбалась и мило хихикала, прикрывая рот пухлой ладошкой, которая иногда позвякивала из-за колец и перстней. Ибрагим не сводил своих серых глаз с её округлившегося лица, вновь покрасневшего от какого-то вылетевшего невпопад слова, и сам тепло улыбался, когда замечал в ней эту робость и стеснение. По стечению обстоятельств в тот момент в сад вошла Турхан вместе с шехзаде Мехмедом на руках, за спиной у неё была пара служанок, которые всегда спешили ей помочь и услужить. Первая хасеки была одета подобающе своему исключительному положению: в долгополом кафтане из дамаста в золотом цвете с изображением причудливых цветов и птиц, под которым выглядывала тонкая батистовая рубашка с золотыми пуговицами; на плечах висела накидка из синего бархата, по краям отделанная соболиным мехом; а на неё прелестной благословенной голове красовался тюрбан из тонкой полупрозрачной ткани с золотыми нитями. Ступала она по тропинке медленно, не спеша, как бы наслаждаясь пробудившейся природой, тёплым греющим солнцем, и всеобщим благоденствием. Со всем своим великолепием она выглядела вместе с шехзаде Мехмедом на руках ещё более прелестно и благолепно. Наложницы шептались, когда она проходила мимо, но не погнушались сказать ей пару слов приветствий, наподобие: "Доброго вам дня, султанша", "Вы великолепны, султанша" или "Да благословит вас Аллах!". Турхан только молча кивала им головой и улыбалась. Оставалось у неё ещё ощущение, что она никакая не султанша, а только обычная и неприметная наложница, но подобные фразы и пожелания выводили её из прошлой жизни в нынешнюю. Хотя пожелания эти были неискренни и в некоторой степени исполненные иронии, она принимала их как должное, не теряя при этом достоинства. Приближаясь к саду, она вглядывалась в его глубь и что-то искала глазами. Вдруг она неожиданно остановилась, чем заставила маленьких служанок испуганно посмотреть себе в спину и затылок. Блеск в синих глазах померк, когда она увидела происходящее в шатре султана, затем она передала шехзаде в руки служанки и, ускорившись, стала приближаться к повелителю. Когда она оказалась перед ним, то склонилась в поклоне: — Повелитель... - сказала она и внимательно, как бы изучаще взглянула на падишаха. Тот отвлёкся от Дилашуб и посмотрел на Турхан, впрочем, очень любезно и радушно. — Турхан! Отчего ты не сразу подошла, и где же мой шехзаде? Пусть его принесут - с воодушевлением начал говорить он, и тотчас получил то, чего желал: на руках его оказался маленький шехзаде. Он сладко проговаривал над ним нежности и ласкал малыша, в то время как шехзаде нахмуренно смотрел на отца и явно не был рад этим ласкам. Мехмед не знал человека, держащего его на руках и который вдруг со всей страстью проникся любовью к нему, и был немало напуган такой громкой речью над своей маленькой головкой, пытающейся постоянно подняться, чтобы осмотреть всё вокруг. Ибрагим держал его неумело, что очень встревожило Турхан, которая беспрерывно вздрагивала, когда тот совершал неловкое движение, беспокоившее малыша. Он то перекладывал его с одной руки на другую, то укладывал на спинку, а затем пытался поставить на неокрепшие ножки, которые Мехмед поджимал под себя, когда Ибрагим хотел, "чтобы он походил". Мехмед готов был заплакать от того, что он находится на руках какого-то бородатого мужчины, и уже морщил лобик, а губки его в рыдании задрожали. Турхан взволновалась ещё более, но тогда вмешалась Дилашуб: — Повелитель, это такой славный шехзаде, да благословит его Аллах! - искренне и с любовь заговорила она и протянула палец к ладошке шехзаде, который Мехмед тотчас поймал и зажал между своими маленькими пальчиками, - вы только гляньте, какие у него умные глазки!.. Турхан с чувством глубокой признательности посмотрела на Дилашуб и кивнула ей. Но Ибрагим вдруг выдал: — Этот мальчик меня не любит, - и протянул маленькое тело к рукам матери. — Как... - в замешательстве проговорила Турхан и взяла малыша, - вы не правы, повелитель, он любит вас, ибо вы его отец. — О, словно он понимает то. Я вот, скажем, стал любить к своему двадцатишестилетию, то есть когда стал человеком взрослым, а что уж о младенце говорить... Впрочем, ладно, мальчик красивый и здоровый, я вижу, на меня даже чем-то похож, глазами в особенности... Аллах пусть его благословит. Турхан была оскорблена этими словами до глубины души, но на лице эту обиду никоим образом не отобразила, а только как бы задумалась на секунду, глядя пронзительными синими глазами на падишаха. Всё то ей недоставало какой-то правды во всём её положении - чувствовала она постоянную горечь лжи и лёгкую небрежность к ней самой и к её ребёнку... Разве могли быть приятны такие слова, сказанные матери, с сердечным замиранием смотрящей на такую премилую картину? На то она и мать, чтобы радоваться, когда её дитя любят. Но вдруг в её глазах всё потемнело, услышав эти слова и взяв ненужного для отца ребёнка обратно к себе на руки. Он был так беззащитен и мал, что у неё самой не хватило бы духа и сил вот так взять и отдать его со словами о какой-то любви и о прочей чепухе: разве стала бы она так говорить, пусть даже если бы это не был её сын, а сын какой-нибудь кухарки или мытницы - ни за что на свете! По её собственному видению эти слова будут сродни великому греху, ибо дитя, только пришедшее в мир есть истинная любовь и всё самое чистейшее, что может существовать на Земле. А слова его о нелюбви были ударом, таким крепким и сильным, почти невероятными для матери своего сына, что она решила незамедлительно покинуть сад. Так, взяв малыша на руки, она стремительно воротилась к тому месту, откуда пришла, но вдруг её охватила одна мысль, которая давно вращалась у неё в голове, но которая так и не нашла своего осуществления. Турхан замерла с шехзаде на руках и грустно посмотрела в серые глаза сына, с великим интересом рассматривающего её прекрасное лицо, и тогда она решилась. Турхан вновь отдала Мехмеда служанке и дала той кое-какие указания, а сама двинулась к шатру, где располагались султан и его незабвенная любимица, и, остановившись прямо перед лицом падишаха, она вновь склонилась в поклоне. — Повелитель, прошу прощения за свой резкий уход, но Мехмеду необходимо отправиться к кормилице... - с лёгкостью в голосе проговорила она, - я лишь хотела предупредить вас об очень важной новости... Ибрагим отвлёкся от Дилашуб и с усталой улыбкой взглянув на Турхан. — Слушаю. Дилашуб также, почти вопросительно взглянула на неё и почти как-то встревоженно схватилась за живот. — Дело, однако, в том, что... О, взволновалась так! - Турхан несвойственно самой себе сделала жест рукой и улыбнулась, глядя вверх на небо, где стоял раскалённый и ослепляющей шар; глаза на солнце блестели невероятно и особенно подчеркивалась синева глаз, обрамлённых чёрными длинными ресницами, - с позволения Аллаха я вновь приведу в этот мир вашего ребенка! Ибрагим, прежде не проявлявший при ней бурных эмоций, вдруг вскочил с места и громко ахнул. Доселе Турхан и не видела в нём такого яркого возбуждения, в котором он находился теперь. Он вскочил с места, стал громко смеяться, страстно целовать будущую мать и своими действиями привлекать внимание всех, кто был немало заинтересован в том, что вызвало в нём такое бурное впечатление. Хотя навряд ли Ибрагим мог дать отчёт в своих действиях, поскольку сразу же после поцелуев он тотчас удовлетворил любопытство многих, рассказав новость о беременности султанши. Волнение поднялось в саду страшное, но было неясно - радовались присутствующие или беспокоились. Очевидно, наложницы приревновали и взбесились, стали шептаться и глядеть на Турхан, несколько пристыженную поведением султана. Несмотря на свой титул и важное положение в гареме, она вдруг за считанные секунды стала предметом новых сплетен, среди которых были слова отнюдь недобрые. Очень покраснела она в тот момент, когда Ибрагим заставил ее сесть за отдельный стол, а не рядом с собой, где была Дилашуб (она, кстати, сохраняла необыкновенное спокойствие во время сумбура и тихонько поглаживала огромный живот). Когда всё уладилось в саду, Турхан почувствовала ещё большую досаду и непонимание собственного положения: её, казалось, пару минут боготворили и целовали ей руки, как вдруг все снова переключились на свои дела. Наложницы, однако, всё же поглядывали в её сторону и что-то очень настойчиво пытались донести друг другу, словно разъясняя. Турхан знала наверняка, что судачили о ней, но это ничуть не огорчало её, а только потешало ею же презренное самолюбие. Знала она также, что сплетничают лишь от того, что им некуда девать свою зависть и озлобленность, появившиеся от неудачных попыток привлечь внимание султана. Как бы ни были красивы эти невольницы, как бы ни были они кокетливы, им никогда не достанет сил, ума и многих способностей, которые отсутствовали у них основательно. Турхан вертела эту мысль в голове и внутри себя смеялась над тем, как тщетны их попытки и глупы желания стать выше того, чем ты являешься. Нескромным взглядом она окинула внешний вид девушек, которые сидели рядом с ней. Четыре наложницы, лет двенадцати - четырнадцати, совсем ещё юные, но уже во взоре их играли искорки, а глаза блестели совсем не по-детски; глаза и брови щедро насурьмленные, а щёки краснели, словно распаренные. Сами сидели худенькие (не считая одной: она была настоящей пышкой), но очень статные, с хорошо выраженной грудью и тонкой талией; одеты были так, будто султанши. Одна из них, та, что по полней, сидела, поджав под себя пухлые ножки, аппетитно уплетала перепелов, попутно поедая рис и запивая это всё сладким щербетом. Рот у неё был мал, но губы пухлы и блестели от масла. Большие тёмные глаза блестели, а длинные реснички прикрывали их солнечного света, и создавались под глазами чудесные блики. Она была очень хороша, как считала Турхан: несмотря на свою приятную и лёгкую пышность, у неё была тонкая талия и широкие крепкие плечи, которые держали прелестную черноволосую голову. Личико у неё намного приятней тех, что находились рядом, такое круглое с милыми ямочками, без веснушек, а кожа смуглая, цвета румяного хлеба. Это была Айше, одна из любимиц султана, и она была также предметом многих злых сплетен и разговоров. — Султанша, - послышался голос позади Турхан в то время, как она погрузилась в свои мысли. — Сулейман ага... В чём дело? Он весь согнулся над ней и притворно засмеялся, поцеловал её руку и погладил её. — Что это значит? - строго спросила Турхан и свела брови к переносице, - ты в темницу захотел? — О, нет, нет! Ха-ха! А отчего бы мне вашу ручку не поцеловать, а? Она у вас самая красивая... — Зачем пришёл, спрашиваю? - вновь спросила она и подняла глаза. — Как зачем? Вот вопрос! А вот вы, султанша, значит, скрываете от нас своё интересное положение и только сейчас говорите нам об этом - странно! Хотя нет, не правильно выразился... Славно! А вы так смотрите на меня, точно зарезать хотите - а я ваш раб, к вашим услугам, режьте сколько угодно, мне не жалко! Так чего же я подошёл, значит? Это хотите знать? Я вот подошёл, а вы уже заинтересованы этим. Но я скажу вам, и вы тотчас впадёте в грусть, а мне потом в Босфор! Нет уж, сами потом узнаете! В гареме ведь ничего долго не остаётся тайным! Он вдруг разогнулся и поспешно пожелал уйти, но ловкая рука Турхан схватила подол его одеяния и потянула к себе. — Сулейман, не гневи меня, иначе пожалеешь, что играл со мной! — Хорошо, хорошо, - невозмутимо ответил евнух и нагнулся к её уху, - до меня дошёл слух, что у вашей соперницы... — У меня нет соперниц, - процедила сквозь зубы Турхан и легонько ущипнула его за руку. — Ах! Хо-ро-шо! Ну что ж... Я хотел лишь сказать, что у вашей сердечной подруги поднялись ежедневные выплаты до тысячи трёхсот акче. Можете представить себе, какое волнение пойдет по гарему, когда это станет известно? — Стой, погоди! Неужто о Дилашуб речь? Султан ей, значит, повысил жалованье? - проговорила она и внимательно посмотрела в глаза евнуху, - а что это значит? Разве так можно? Она ведь не родила даже... И вдруг слышится позади крик девушек: — Рожает! Дилашуб султан рожает!