Жизнь Хатидже Турхан-султан.

На следующий день весь дворец погрузился в траур. Все скорбили по умершему падишаху и молили Аллаха простить ему все его грехи, совершённые на земле. Не было в Топкапы человека, который бы не произнёс хорошего слова о нём, однако это взволнованное настроение было вызвано не потому, что он был хорошим человеком, за которого следует молиться, а потому что ушёл великий гнёт, давящий всем на головы. За масками грусти и печали многие скрывали бурное веселье и радость. Визири, бейлербеи, простые жители города и многие во дворце молились за душу умершего, но не забывали всё то зло, которое он свершал, и в душе мирно радовались, что тиран скончался. Лишь немногие, кто был огорчён такой потерей, то это все близкие и родные люди, с которыми он был не тираном, а отцом, сыном, мужем. Айше, узнав о смерти султана, так загоревала, что ненароком заболела (хотя многие недружелюбные лица подозревали её в хитрости, чтобы не покидать дворец) и, забыв назидания Атике, рассказала об ужасной новости своей дочери. На удивление матери, девочка нисколько не огорчилась и не расплакалась, как Айше, а только спросила: — Он не мучился? На этот вопрос султанша не могла ответить, но зато он вызвал у неё новый припадок слёз и истерик. Надо заметить, что Айше не была из тех девушек, которые могли безответственно отдаться чувствам и сделаться тем самым предметом всеобщего внимания, однако эти потоки слёз были не только от того, что она потеряла своего мужа и свою власть, но и потому, что она теперь должна отправиться в старый дворец, где она и должна дожить свой век. Она видела, как наложницы Мурада рыдали, не желая покидать Топкапы, и сама невольно пускала слезу, вспоминая, что её ждёт та же участь, что и их. А чтобы кое-как утешить себя, она после завтрака пошла в покои Валиде и застала её там в не самом лучшем расположении духа. Она казалась ей теперь такой величественной и гордой, с красивым, умным лицом, в траурных одеяниях, но меж тем роскошных и богатых: в кольцах, серьгах, ожерельях, плотно прилегающих к белой, совсем без морщин, шее, в соболином мехе на плечах; самое главное, она выглядела свежей, помолодевшей, будто горе и не коснулось её, а обошло стороной. Айше завидовала тому, как Кёсем справляется со всем, делается со временем только роскошнее и прекраснее, несмотря на то, что время идёт, а она стареет, а её дети гибнут. Только сейчас она поняла, что предпочла бы растаять как снег, погибнуть, а не блестеть как алмаз, когда тебе некого любить и нечем дорожить. До недавнего времени Валиде султан у неё вызывала чувство зависти своей грациозностью и изящностью, умением колко отвечать на дерзкие вопросы, своим умом и хитростью, но теперь, когда она видит эту "ледяную госпожу", она бы пожелала быть глупой и безобразной, но не лишённой любви своих детей. Кёсем становилась такой, какой боялся стать каждый человек, который хоть раз в жизни задумывался о том, как убить в себе равнодушие и холод. И Айше и любой, кто не слеп перед недостатками султанши, увидел бы это. Когда Айше прошла к ней и поцеловала руку, та только мельком взглянула на неё и вновь отвернулась. — Султанша, что же делать нам теперь? - спросила Айше осторожно, боясь побеспокоить Валиде. — Делать мы будем то, что соответствует традициям, Айше. После джюлюса грянет новая эпоха и вытеснит старую, как и полагается. Я видела, как султаны сменяют друг друга на троне, и я знаю, как всё это делается. Не будем так трагически смотреть на это. Отныне, - она поднялась с тахты и взглянула в зеркало, - будущее империи за Ибрагимом. — Валиде... Прошу вас, у меня одна просьба. — Да? — Кая... Она... Я хочу, чтобы... — О, не беспокойся, она будет жить рядом с моими покоями. Займусь её воспитанием и взращу в ней самые необходимые качества, присущие истинным султаншам. Айше приложила ладонь ко рту и опустила взгляд. — Я лишь хотела, чтобы она уехала со мной в старый дворец, Валиде, - ответила она. — Нет, нет, исключено. Кая будет жить там, где ей и полагается - рядом с теми, кто сможет сделать ей хорошее будущее. Что ж, Айше, - сказала Кёсем и развернулась к невестке, - такова участь женщины падишаха, - я тоже уезжала отсюда. — Но вы вернулись, - как бы возразила Айше. — Да, но это другое. Тогда Айше ушла в гарем, а Кёсем отправилась к Ибрагиму, к которому уже были посланы аги, чтобы они сопроводили его в покои и переодели в церемонную одежду, однако, по-видимому, произошла проблема. Её встретили евнухи и стали что-то щебетать, расстилаться перед ней и сутулиться. Валиде разозлилась на такое поведение и приказала замолкнуть. Тогда нашёлся смельчак, который и рассказал, в чём дело. Оказывается, шехзаде Ибрагим не верит в то, что султан Мурад умер и говорит, что это злая проверка на его верность. Он отказывается выходить из своей комнаты и говорит, что не желает трона и власти. Кёсем знала, что нужно делать в этом случае и потому приказала принести тело Мурада сюда. Сюмбюль ага, конечно, предлагал отказаться от этой затеи, поскольку пора свершить церемонию похорон и будет негоже таким образом расстраивать её, однако Кёсем была непреклонна в своём решении и стояла на своём. Когда тело на носилках принесли, Кёсем вошла к Ибрагиму, сложа руки на груди и жалостливо глядя на безумного, произнося слова поздравления. — Лев мой, выходи, отныне трон твой, - сказала она, схватив его за руку. Он упирался, но шёл; ему было страшно от того, что сейчас в коридоре он увидит палачей, и они задушат его за неверность. Слёзы текли по его бледному лицу. Когда же настал момент увидеть тело брата-падишаха, он остолбенел и с любопытством оглядел присутствующих. Презабавно выглядела эта картина: шехзаде стоял на верхних ступенях, и, вытянув шею из тёмного бархатного кафтана, смотрел на тело султана, которого держали аги, и взглядом они указывали на падишаха, жестами как бы говоря: " Ну вот, взгляни только - умер же ведь, умер!". Шехзаде даже сейчас отказывался верить в его смерть. Тогда Кеманкеш паша (а он также был здесь, как и некоторые должностные лица, преданные Кёсем) предложил ему зеркало, чтобы проверить, дышит тот или нет. Ибрагим аккуратно взял тонкими изящными пальцами зеркало и так же аккуратно приблизился к телу брата и приложил зеркало к его рту и носу. Убедившись, что он не дышит, шехзаде отвернулся ото всех и заплакал. Всем без исключения стало жалко несчастного шехзаде, стоящего в углу помещения и сутулившегося от рыданий. Кёсем подошла к нему сзади и положила руку на его плечо. — Повелитель, вас ожидает османский народ... Он вдруг приосанился при этих словах и вытер ладонями лицо. Оно в этот момент так просияло, как не сияло никогда в жизни. Какое-то неизвестное, яркое чувство загорелось у него в груди, когда он осознал, что он отныне - султан, и никто не посмеет к нему послать палачей. Страх всей его жизни стал испаряться и растворяться в воздухе, словно его и не было. Удивительнейшие ощущения он почувствовал в этот миг. Все вокруг него стояли, с надеждой и добротой глядя на него, будто он - спасение всего мира. И Ибрагим понял, что зла больше нет, никто не станет пугать его смертью. В этот важнейший для него февральский день, когда погибла великая угроза его жизни, он осознал, что перед ним стоит неизвестная дорога, ещё не изученная им и, возможно, ещё более пугающая его нутро, чём та, по которой он шёл доселе. Члены его дрожали от волнения, кровь пульсировала в висках; он почти не мог ничего услышать, что ему говорили его подданные (хотя они только и твердили, что он теперь единственное и самое важное лицо, представляющее династию). Он только смотрел на них и не знал, что ему следовало делать. Если бы оказался здесь один, без Валиде, он бы точно пропал. Её успокаивающий взгляд и родное лицо дарили ему великое упоение и умиротворение. Одной только ей он верил в своей жизни и будет следовать этому правилу всю жизнь. Его увели из этого худого и убого помещения и привели в опочивальню падишаха, в которой Ибрагима поразило всё, начиная позолоченными куполами, фресками и заканчивая подсвечниками и курильницей для благовоний. После своей серой и однообразной жизни всё отныне ему казалось невероятным и необычным, что, по обыкновению, являлась для всех дворцовых жителей обыденностью. Он молчал, когда на него надевали великолепную одежду, вышитую золотыми нитями и украшенную рубинами, но в душе ликовал, зная, что всё закончилось для него благополучно. Сердце его едва не выпрыгивало из груди от волнения и ликования. Словно дитя он был готов прыгать от счастья, распирающего его грудь. Он понимал теперь, что на него теперь будут возлагать все надежды и никто теперь не станет вспоминать о нём только по праздниками, как бывало раньше, и от этой мысли у него выступала улыбка на губах. Кёсем, стоявшая позади него, увидела в зеркале эту улыбку, и сама теперь улыбалась. Ей не терпелось поскорее провести джюлюс и быть покойной от того, что она выполнила своё обещание, данной самой себе. Был полдень, когда на главной площади дворца у Баб-ус-Саадет в Топкапы собрались все государственные мужья: улемы, визири, беи, духовные лица, кадии, шейх уль ислам, сипахи и янычары. Каждый взволнованно обсуждал процессию похорон покойного султана и не забывая употребить в своей речи имя Ибрагима. Не было такого человека, который бы не знал о болезненности и умственной отсталости шехзаде, и потому главной темой разговора среди присутствующих был сам шехзаде и споры о том, как он в таком состоянии будет руководить огромной империей, не имея при этом не только опыта, но ещё и здоровья. — Очевидно, Кёсем султан вновь станет регентом, но уже при сумасшедшем султане... - сказал один визирь другому. Оба эти визира были люди мелкие, занимавшие чуть ли не самую мелкую должность в управлении, но между тем любившие посудачить на интересовавшие их темы. — О да, я ничуть не сомневаюсь в этом, - ответил другой пожилой паша, подслушивавший разговор (стоял он позади них, в другом рядом), - Валиде султан не хочет расставаться с удачей... Это ведь фортуна поворачивается к ней только лицом! Надо же... Жил бы я лет сто назад, то не поверил бы, что султанша станет делами всеми заправлять. Вот так дело... — Нет, а почему же, - заговорил другой визирь, отвечая первому и, как бы не слушая пожилого пашу, - есть в этом деле польза, как, между прочим, и в других. Султанша наша вновь должна будет заручиться поддержкой государственников и тот, кто окажется проворнее (вернее сказать, богаче), станет её доверенным лицом. Мне так один из прежних уже рассказывал. — Из прежних? - вновь заговорил пожилой паша, - так не во времена то Валиде Сафие султан было, а? Она, как я слышал, была падка на богатства и не гнушалась брать... Бакшиш! - последнее слово он сказал тихо и чуть смеясь. — Не сносить нам с вами головы, Селим паша (так звали того визиря, который беседовал с ним), если будем вот так с вами судить о Валиде султаншах... Выражаться об их Превосходительстве нужно крайне осторожно, иначе можно попасть к ним в немилость. — Верно сказано, паша, - ответил пожилой паша, ухмыляясь, но не понимая, что его даже не слушают. Наконец, настал момент, когда из входа во дворец послышался голос басом, предупреждая, что идёт султан. Две линейки визирей слева, огромная толпа янычар, бейлербеев, стоящих спереди и духовные лица, стоящие справа склонили головы в ожидании появления нового правителя. Им стоило только повернуть глаза в сторону великолепного трона, пока что пустующего и одинокого. Однако прошла одна минута, другая, но сколько не поворачивали они глаза к трону, тот всё оставался пустым; падишах ещё не явился. Каждому ожидавшему захотелось в миг выговориться, обсудить это обстоятельство с тем, кто стоял рядом и так же терпеливо ждал появления султана. Но не прошло и пяти минут, как из Баб-ус-Саадет, под золотым потолком навеса, появилась длинная тонкая фигура в бордовых одеяниях и высоком тюрбане, и неуверенно зашагала к трону в сопровождении капы аги по левую руку и кизляр аги - по правую. Все хоть и стояли склоня головы, но внимательно и пристально рассматривали эту фигуру и внутри оценивали её по тем качествам, которыми хвастались все султаны. Они не могли увидеть его лица, но чувствовали, как ярко оно выделяется белым пятном в тёмном одеянии и обрамлении чёрных волос. Он не был уверенным, с твёрдой походкой, как его брат султан Мурад, только страх и робость отчётливо ощущались в его движениях. Когда он настиг своего пьедестала, жестом приказал толпе поднять головы. Все мигом подняли головы и, на удивление Ибрагима, янычары, достав из ножен сабли и вознеся их в воздух, прокричали: — Да здравствует султан Ибрагим! Да здравствует султан Ибрагим! Да здравствует султан Ибрагим! А сановники же прокричали: — Пусть вы и ваше царство проживёт тысячу лет! Ибрагим был так напуган и удивлён всем, что непроизвольно уселся раньше времени на трон. Капы ага на это действие склонился к его уху и произнёс: — Мой султан, вы можете встать. Ибрагим испугался и не понял, откуда взялся голос, но потом вспомнил, что позади стоят евнухи и, послушавшись совета, снова встал. Всё его пугало, он постоянно чувствовал глубокое смятение и раздражение от непривычной сложившейся обстановки. Даже голос, который дал ему совет, вызвал у него смущение. Но более того он предчувствовал, что дальше церемония будет только ухудшать его угнетённое состояние и вызовет подавленность. Впоследствии он предвидел, как он станет себя корить за свою пугливость и глупость, станет затем представлять себе, как он будет посмешищем среди армии и улемов. Он весь раскраснелся, когда к нему подошёл накиб аль-ашраф, низенький старичок с длинной седой бородой до груди, и стал говорить ему какую-то речь, которую Ибрагим совсем не слушал от волнения; он только тряс головой при каждом его слове и смотрел на то, как невольно дёргаются руки старика. Его особенно почему-то поразили глаза старика: были они голубыми, красивыми и добрыми, вызывающими доверие; они несколько успокоили Ибрагима и его потрясённую душу. Ему снова пришлось сесть на трон, когда накиб аль-ашраф ушёл, а кизляр ага нашептал на ухо, что можно сесть. Досадно стало ему, когда через секунду капы ага сказал, что нужно встать. Так Ибрагим поднимался и садился по меньшей мере полчаса, в частности, когда к нему подходили важные лица (но которых Ибрагим никогда не видал и ничего о них не слыхал; словом, он даже понятия не имел, кто они, но по словам шепчущих аг, он понял, что они важные и необходимо вставать, когда они подходят и давать руку, когда они должны были поцеловать её). Настроение Ибрагима во время церемонии то возвышалось до невероятных высот, то падало так, что он почти досадовал на всё. Но по большей части он всё же пребывал в таком настроении, которое ему никогда не было известно, и оттого он был взволнован, растроган таким вниманием в нему. Привыкший к безразличию и к пренебрежению почти с детства, он теперь упивался такой заинтересованностью к его лицу и находился в состоянии восторженности и безмерного счастья от того, что его наконец-то вспомнили. Настало время раздавать жалованье янычарам, и тогда Ибрагим скрылся за воротами вместе с евнухами. В просторной зале его встретила Валиде, стоящая у позолоченной перегородки. Она с распростёртыми руками пошла к сыну и схватила руками его плечи. Несмотря на великую утрату, она улыбалась и похоже была безмерно счастлива. Рядом с ней стояла Мелике хатун, такая же нарядная и улыбчивая, как и в последний раз, когда он видел её (то есть в детстве). Она поклонилась новому султану. — Аллах уберёг тебя, Ибрагим! - страстно говорила Кёсем, почти до боли сжимая плечи сына, - лев мой, отныне тебе теперь ничто не угрожает, ты не должен ничего бояться, ибо я буду рядом с тобой, я спасла тебя один раз и буду делать это всегда. Лев мой, теперь ты падишах и воля отныне в твоих руках!