(и оставленные им дни)
***
Тим пьет уже пятый по счету бокал зеленого чая без сахара; он уже даже не ощущает вкус молодых персиков, про которые написано на упаковке — только тепло, что касается его губ и языка. Жидкость, окрасившаяся в цвет чайного пакетика, обжигает полость рта и чувства, которые парень так старательно пытается заморозить. Так лучше, так приятнее переживать мысли, оставляющие грязные следы; мысли, что продолжают шуметь в голове. Пальцы в нервной дроби «три четверти» застывают на поверхности керамического стакана; кажется, что играют похоронный марш, когда хотелось бы свадебный. — Почему вы не пошли сегодня в тот парк? Вы же так хотели съездить туда сегодня. Слова Рей, продолжающей хозяйничать на кухне, служат будильником для потерявшегося в собственных мыслях Тима. Он поворачивает голову на источник звука, и пелена, образованная грязной палитрой расплывшихся предметов, наконец исчезает, позволяя увидеть новое домашнее платье Рей. Она слабо улыбается, потому что, наверное, уже просто привыкла это делать, а не потому что хочет. В последние дни Рей выглядит замученной и какой-то испуганной: после того случая с обыском женщина опасается любого шороха и по несколько раз проверяет периметр дома и двора перед сном; закрывает двери на все замки, а совсем недавно заказала сигнализацию; она все чаще пропадает в стенах своей комнаты и выходит лишь для того, чтобы приготовить завтрак, обед и ужин. — Вин сказал, что у него появились другие дела. — Да? У него что-то случилось? Тим тяжело вздыхает, понимая, что актеры — не те, кого он видит на экране телевизора; актеры — это те, кто говорит пустое «хорошо» и «все нормально», когда хочется выть от боли и вцепляться ногтями в двери. — Нет, все хорошо, — с трудом получается сглотнуть; эти слова обжигают похуже находящегося в его бокале чая. — Просто он сказал, что есть место, куда бы он хотел отправиться один. Не хочу навязываться и мешать. — Это правильно, — Рей кивает головой, одобряя чужие действия. Она присаживается за стол, откладывая в сторону кухонное полотенце и специи, до этого зажатые в руке. — У каждого из нас есть место, в котором бы нам хотелось побыть в полном одиночестве. — У вас тоже есть такое место? — Да, Тим, — и снова эта улыбка: вымученная, выбеленная, будто отравленная изнутри. Так улыбается тот, кому улыбаться совсем не хочется. — Могила твоей матери. Я иногда прихожу туда поразмышлять. Но все равно не могу там быть в полном одиночестве, увы. — Почему? — Кажется, что твой отец до сих пор свысока смотрит на меня, даже не позволяя прикасаться к твоей матери. — Он был таким человеком? Собственником и эгоистом? — Знаешь, Тим, твоя мать всегда романтизировала мужскую ревность, но все мы прекрасно понимаем, что мужчинам не весело, когда их заставляют ревновать. Им больно. И чем больше кому-то причиняют боль, тем агрессивнее и злее он становится. — Моя мать была таким человеком? Использовала других ради своего веселья? — Я не знаю, Тим. Я любила всегда лучшее в ней и люблю до сих пор, поэтому не смогу увидеть плохое. — Видя, что она сделала с вами, я могу сказать, что она была не лучшим человеком, — Тим разочарованно хмыкает. В последнее время он стал чертовски нервным и восприимчивым: лишь одна фраза могла заставить его долго плакать или истерить, швыряя попадающие под руку вещи в разные стороны. Ему казалось, что таким образом он сможет справиться со всем тем комком нервных окончаний, что засел глубоко внутри; ему казалось, что таким образом можно выплакать печаль, но, увы, это далеко не так. — Но я все равно люблю ее, Тим. До сих пор. Понимаешь? Иногда любовь жестока, иногда слепа. Иногда она приносит много боли. И поэтому я до сих пор уверена, что легче ничего не чувствовать, но… Я чувствую. — Да, я понимаю. «Я тоже чувствую…» — мысленно добавляет он, понимая, что не может остановиться думать о том дне, когда больше не сможет взять дорого для себя человека за руку, когда все его улыбки придется вспоминать по сделанным фотографиям и тем отрывкам, что навсегда останутся в памяти; что когда-то вместо теплого тела, лежащего рядом, окажется лишь мягкая подушка, ставшая местом для слез. — Рей, я пока пойду, посмотрю, как он там. Хорошо? — Да, конечно. Спускайтесь тогда к обеду, ладно? — Хорошо. Когда Тим поднимается по лестнице в свою комнату, то не может избавиться от внутреннего тремора; поселенные Вином бабочки в животе, кажется, окончательно сошли с ума, теперь пытаясь вырваться наружу. Он задерживает дыхание перед тем, как открыть дверь. Ему требуется несколько секунд, чтобы привыкнуть к освещению, а точнее, к его отсутствию, и рассмотреть стоявшего на коленях возле полки Вина. И вот они смотрят друг на друга, и часть каждого из них будто теряется в сумраке. В воздухе лишь полумрак, заточенный в совершенно безликих, но впитывающих любое слово стенах; и напряженность, балластом осевшая на плечи. Из-за закрытых жалюзи выглядывают еле заметные полоски утреннего света, ползут по чужой спине и останавливаются на темном тимовском затылке. Каждая картинка, всплывающая перед глазами, будто фото с выкрученным на максимум фильтром «grain»; все в пикселях, серо и мутно. Безумно давит на психику, создает настроение апатии и бессилия; губы измазаны в красных, отдающих железом, чернилах. Напряжение протыкает обоих толстыми прутьями, заставляя непроизвольно вытянуться и замереть, продолжая смотреть друг другу в глаза и задыхаться; задыхаться от безысходности, от осознания всего происходящего и безумия, которое заполнило разум. С каждым новым вздохом начинает казаться, что они действительно сходят с ума: Вин, держащий в руках пистолет, и Тим, что с такой же силой впечатался пальцами в его запястье. Они сидят возле деревянной старой тумбочки с открытой нижней полкой; над ней нависли переплетенные в смертельном браслете руки — белоснежные, мягкие и смуглые, с длинными пальцами. — Скажи, что ты не собираешься этого делать! Тиму достаточно хотя бы лжи, хотя бы сказанного просто для успокоения «не буду»; ему так чертовски страшно, так хочется сбежать. Боль скапливается горечью на корне языка, не дает нормально сглатывать и дышать полной грудью; поток негативных эмоций плывет по его лицу, скапливается в уголках глаз и медленно стекает слезами на покрасневшие щеки. В глазах Вина так пусто, так чисто «никак», что Тиму начинает казаться, что он заглядывает в душу давно умершему человеку; мертвое море бушует своими волнами, накрывает отражающуюся на ее поверхности одинокую луну в попытке утопить и наконец увести на свое дно. И эта самая одинокая луна сейчас с горечью закусывают нижнюю распухшую губу, шмыгает носом и медленно закрывает глаза, потому что больше не может смотреть на лицо обезумевшего человека, на эту, сжимающую пистолет руку; потому что сил страдать больше не осталось. — У меня есть другой выбор? — голос у Вина абсолютно спокойный; от него веет севером, руки быстро покрываются мурашками и кажется, что волосы на загривке становятся дыбом. — Я не знаю. Но это тоже не выход. Тим машет головой из стороны в сторону; он вновь поджимает губы, закусывает их изнутри как можно сильнее; раскрасневшиеся из-за истерики щеки пропитаны до сих пор льющимися по ним слезами. Вин вырывает руку, и Тим от неожиданности отскакивает назад, попутно забивается в расположившийся рядом угол и обнимает плечи собственными руками; ему кажется, что в этой борьбе не будет ни победителей, ни проигравших, потому что участвовать в этом равно самоубийству. Он не понимает, как человек, который когда-то подарил ему возможность улыбаться, может заставить его плакать; как взгляд, пропитанный до этого всеми летними закатами этой планеты, вдруг превратился в бело-мертвую пелену. — Не делай этого! Вин! Послушай меня! Блять, хоть раз в жизни прекрати творить херню! Вин встает со своего места и резко поворачивает голову на источник звука. Оставшиеся дни будто клеймом поставлены на запястье; они давят, вызывают панику, агрессию, желание просто лечь и перестать бороться. Он ненавидит Тима за то, что тот заставляет его хотеть жить тогда, когда времени для этой самой жизни не остается; ненавидит себя, что выбрал тот самый «минимум»; и весь этот чертов мир с его правилами. Но проблема в том, что его ненависть также равна его любви. Он наводит пистолет на сидящего в углу, продолжающего съедать собственные, дошедшие до губ, слезы Тима. Смотрит в упор, но, кажется, пелена слез и безумия полностью застилает глаза. — Действительно?.. — Тим хрипло выдыхает, прерывая очередной поток слез; он напоминает тот самый грязный октябрь с его постоянными ливнями и ветрами, — выстрелишь?.. Ухмылка, полная боли и разочарования, застывает на тимовском лице. И он уже не верит, что может быть иначе. На губах так и застревает убитое и так не сказанное «Ну давай же, стреляй!».«Стреляй. Будто ничего не было»
Это отчаяние и безумие, когда все, что ты хочешь — это жить; и плевать, придется для этого отнять чью-то невинную жизнь или нет, плевать, придется ли убить несовершеннолетнего человека для этого или нет. По законам этого мира невозможно убить человека, который уже выбрал себе время после исполнения восемнадцати лет, но можно лишь одним чертовым выстрелом в голову навсегда отнять время у того, у кого бесконечность на руке; лишить его времени, которое он бы выбрал в свой восемнадцатый день рождения. И Вин об этом прекрасно знает. Он уже придумал план в своей голове, а теперь решился на его выполнение. Вин уже выбрал жертву в приюте, в которую мог бы выстрелить, но Тим, так невовремя зашедший в комнату, сейчас все просто испортил. У Вина трясущиеся руки, зажатый в них пистолет и все та боль, что передавливает ему сонную артерию. Он смотрит на Тима, а затем нажимает на курок. Пуля оставляет след в стене, в нескольких сантиметрах от истерически смеющегося Тима, которому кажется, что он умер еще тогда, когда пальцы Вина все-таки дрогнули. Они та самая ненормальная парочка из фильма «Суини Тодд, демон-парикмахер с Флит-стрит». Сумасшедшая любовь — интересно, это про них? Они не знают, честно, да и знать не хотят. Все, что им остается — так это смотреть друг на друга: у Вина словно замороженное во льдах лицо, а у Тима истерический смех и идущие ему параллельно слезы. В стенах этой комнаты слезами, выстрелами и смехом безумия пишется самый настоящий фельетон. — Что у вас здесь происходит? — Рей застывает на пороге комнаты, даже не решаясь включить свет и увидеть весь тот ужас, что осел на пол комнаты. Пистолет просто выскальзывает из виновских рук, а вслед за ним и сам Вин исчезает за границами комнаты. Тим слышит его быстрые шаги по лестнице, понимая, что каждый из них отдается болью в области сердца. Он утирает слезы и усталым взглядом смотрит на подошедшую и севшую рядом с ним Рей; его лицо испачкано слезами, грустной ухмылкой отчаяния и покраснениями на щеках. — Я люблю его… — он с силой закрывает глаза, пытаясь не видеть лицо и без того сломленного, но пытающегося помочь хотя бы ему человека. — Я знаю. Успокаивающие поглаживания по голове и теплые материнские объятия, что остаются на его спине. — Спасибо, мам. По щеке Рей стекает одинокая слеза. Она больше не чувствует себя ненужной.***
Вин не возвращается ни через час, ни через два, ни через пять; он не приходит даже ночевать, вынуждая Тима и Рей провести на кухне целую ночь в надежде, что тот все-таки объявится на пороге их дома. Тиму приходится рассказать Рей абсолютно все: и про свои отношения с Вином, и про таймер на его запястье, и про пистолет, который каким-то образом оказался в его полке. Он говорит об этом как-то по-особенному печально, но без слез: будто это история не его авторства, будто не он ее главный персонаж. Теперь они стоят возле дома Вина совместно с тяжело дышащей в предвкушении дальнейшего развития событий Рей. Благодаря ее связям, зародившимся еще давно, с момента службы в лаборатории времени, они смогли найти это место: покосившийся забор, старый дом с грязными стеклами, обшарпанной дверью и многочисленными пустыми бутылками из-под алкоголя, что стоят на пороге рядом с выкинутыми туда же мусорными мешками. — Ну, идем? — предлагает Рей, на что Тим согласно кивает головой. Они стучат в дверь, но в ответ слышат лишь тишину. Рей повторяет свое действие, с некоторой осторожностью прикасаясь к помятой жизнью двери. — Кажется, нам не откроют. — Значит, мы откроем сами! — Тим не собирается тянуть и ждать. В его голове все перемешалось, включая время на чужом таймере, но он прекрасно понимает, что того осталось чертовски мало. И он так сильно боится опоздать, так сильно страшится больше не увидеть эту улыбку вживую, что вены словно завязываются в узел. Тим распахивает дверь и быстро заходит внутрь. Он боится, но уже и сам не понимает, чего конкретно: просто кажется, что всего сразу и в полном объеме. — Кто вы такие?! — будто из ниоткуда появляется фигура явно пьяного мужчины. У него стеклянные глаза, трясущиеся конечности и недопитая бутылка дешевого пива, зажатого в руке. Он замахивается, продолжая наступать, но Тим просто бежит вверх по лестнице, будто чувствуя, что там он найдет то, что действительно ищет. — Не смейте меня трогать! — Рей отбирает бутылку у мужчины, а потом просто толкает на пол; пьяное дряблое и старое тело падает вниз, без возможности подняться снова. У Тима все предметы крутятся перед глазами; кажется, что все происходит в ускоренной съемке. Бешено стучит сердце, отдаваясь где-то в области висков; и все, чего ему хочется — так это просто снова увидеть это лицо, почувствовать эти теплые сильные руки на своем животе и спине; просто снова зарыться пальцами в чужие сухие испорченные покраской волосы и раствориться в пространстве. Он открывает первую попавшуюся на пути дверь, замечая знакомый силуэт, что, кажется, наполовину растворился в матрасе стоящей по центру комнаты кровати. Тим подходит ближе, видя лежащего на животе и уткнувшегося лицом в подушку Вина. Он с трудом сглатывает, с физически ощутимой болью набирает в легкие воздух, который будто обжигает всю дыхательную систему, а затем подходит ближе на абсолютно ватных ногах. Тим уже знает это чувство, сейчас ударами сердца отзывающееся во всем его теле — когда просто хочется побыстрее покончить со всем, потому что сил терпеть больше не осталось. Он переворачивает виновскую руку, чтобы посмотреть на бледное-бледное, но изувеченное порезами запястье и увидеть такое больное, режущее, будто осколком стекла, «00:00:00». Ему больше нечем дышать, потому что все нити мира, на которых они висели, порвались; Вин их не видел, но в одночасье они все сходились к нему. Начавшаяся истерика сопровождается избиением уже и без того мертвого тела; Тим пытается разбудить его очередными ударами и шлепками по лицу, пытается выплеснуть всю ту боль в человека, который ее причинил. Он запрыгивает на кровать и продолжает бить: сильно, потому что иначе не получается. В воздухе застывает так и не услышанное тем, кому это было адресовано «встань и поговори со мной». — Ну! Давай! Я знаю, что ты жив! Встань и поговори со мной! Придурок! Не притворяйся! Пожалуйста… Это «пожалуйста» пеплом боли оседает в пустоту. Оно отличается от всех предыдущих слов, сказанных с агрессией и настигнувшем Тима безумием. Это «пожалуйста» как извинение за все, что было и что так и не успело произойти. «Ты принес столько радости в мою жизнь, когда пришел. И забрал ее обратно, когда решил уйти», — с этими мыслями Тим устало укладывается рядом с уже остывшим мертвым телом и пытается зарыться носом в до сих пор мокрую от слез виновскую майку; кажется, что ничего не происходит: будто они снова лежат в его комнате, слушают птичек за окном и наслаждаются друг другом. Тим старается в это хотя бы верить. Остановившаяся на пороге комнаты Рей прячет взгляд на полу. Она не может видеть, как продолжающая гореть спичка пытается поджечь ту, которая уже давно покрылась черным налетом. Рей знает это чувство. Она тоже билась об стены и хватала несущих тело любимой санитаров за руки. Но те так и не позволили ей увидеть ее красивое лицо в последней раз. Женщина прикрывает лицо ладонями и старается не думать о том, насколько ужасно все то, что сейчас происходит. Ее сердце, словно старая звезда, взрывается.