фриссон твоих слез.

Тим просыпается от грохота, раздающегося на весь дом; складывается четкое ощущение, что прямо внутрь их гостиной приземляется вертолет. В его груди бешено бьется сердце, и кажется, что остатки сна, наложенные на опухшее после ночи лицо, испаряются в воздухе. Тим смотрит на лежащего рядом, скрутившегося калачиком Вина, на мягкое одеяло, расположившееся сверху и подушку, смятую в его руках; в голове снова и снова, параллельно кричащей паники, прокручивается пропитанное нежностью «красиво». Он отрывает взгляд только тогда, когда на первом этаже раздается громкий чужой голос, и Тиму не остается ничего, как вылететь из своей комнаты и спуститься вниз. Остановившись на последней ступеньке лестницы, ведущей в гостиную, Тим застывает на месте; ему кажется, что его ноги утонули в быстро засыхающем цементе, потому что сил на то, чтобы сделать еще хотя бы один шаг не находится. Он снова и снова поломанным, разделенным на две части взглядом бегает по стоящей в центре гостиной Рей с неизвестным мужчиной в военной форме и другим — служащим правительства, — продолжающим обыск дома. Он, честно, хочет понять, но, увы, ни черта не соображает. Рей выглядит серьезной, но далеко не напуганной; даже наоборот, на ее лице рисуется наглая довольная ухмылка, вынуждающая офицера, стоящего рядом с ней, мяться на месте и чувствовать себя неуверенно: снова сминает край своей одежды, хватается за карманы и оружие, лежащее в них, бегает взглядом, но никогда не смотрит женщине в лицо. Тим никогда не видел ее такой. Он и не думал, что на ее лице вместо яркой солнечной улыбки может быть совершенно другая эмоция: так и говоривший, что ей нечего бояться взгляд, изогнутые в ухмылке губы и приподнятые в театральном саркастичном жесте брови. И если раньше ее лицо казалось мягким, словно зефир, то сейчас напоминало самый дорогий в этом мире мрамор — все еще безумно красиво, но не пробиваемо. — Я так понимаю, Вы просто ищете повод для встречи со мной, офицер Мин. — Не старайтесь перевести тему, сотрудник Рей, — мужчина явно пытается выглядеть пугающе, но под взглядом женщины, который так и говорит «в моем доме только я имею право делать то, что хочу», не может чувствовать себя уверенно. — Вы прекрасно знаете, что вас подозревают в краже архивов. Поэтому этот обыск — приказ правительства. Если мы найдем доказательства, Вас вновь ждет наказание. Но на этот раз Вы вряд ли сможете от него когда-нибудь избавиться. — Как грубо, офицер Мин, — Рей поджимает губы, но это явно не жест смирения; наоборот, она играется — продолжает пропитывать каждое слово сарказмом, словно смертельным ядом. — Разве Вы не знаете, что это мои наработки? Даже если они у меня, то, по-моему, как-то глупо забирать их. Эти архивы — семнадцать лет моей работы. — Семнадцать лет работы, шестнадцать из которых вы провели в заключении. Радуйтесь тому, что Вам, как ценному сотруднику, позволили продолжить деятельность под присмотром правительства, а не отправили гнить в камеры. — Вот именно. Ценный сотрудник. А знаете почему? Даже Тим, продолжающий стоять на лестнице и наблюдающий со стороны, совершенно не слышащий разговор этих двоих, чувствует себя неловко; ему кажется, что под таким взглядом Рей можно самостоятельно выкопать себе могилу. — Вот именно, что не знаете, — расценивая чужое молчание как непроизнесенное вслух «нет», Рей только недовольно качает головой. — Вы просто пешка правительства, потому что никогда не были в состоянии бороться и делать что-то полезное. А теперь… Теперь лишаете этого и других людей. — По-вашему то, что Вы делаете, полезно? — Да. Как минимум, потому что правительство было довольно, пока не осознало, что я собираюсь использовать это в собственных целях, а не для их развлечения. Думаете, наше правительство настолько благоразумно, что использовало бы наработку в правильных целях? Я вас умоляю, это бы продавалось подпольно, а деньги капали далеко не в казну, а в карманы правительства. Я уже давно смирилась с этой несправедливостью, но отдавать семнадцать лет своей жизни и труда так просто… Глупо, вам не кажется? — Рей, мне все равно, что Вы думаете, — офицер обращает внимание на подошедшего подчиненного, собирающегося доложить о результате обыска, — но если мы действительно что-то найдем, то это будет последней каплей для правительства. Рей кивает головой, недовольно перекрещивая руки на груди. Ее сердце бешено бьется, напоминая сошедший с ума маятник. Время в ее глазах замерло: офицер и его подчиненные, снова и снова разбрасывающие ее вещи, осматривающие шкафы и стены, прокручиваются словно в слоумо, и складывается четкое ощущение того, что секундная стрелка просто-напросто остановилась. — Офицер Мин, докладываю. В подвале ничего не было найдено. — Хорошо, — офицер кивает головой подчиненному, который, в отличие от него, уходит абсолютно довольным; на лице старого офицера, меж расположившихся морщин, играет недовольство и злость. — Неудивительно. Ведь в этом доме нет того, что Вы ищите, офицер Мин. Пора бы смириться и убраться из моего дома как можно скорее. В конце концов, не очень приятно, когда тебя будят не горячим кофе, а обыском. Не спорю, у вас безумно горячие подчиненные, но они явно пришли не за тем, чтобы доставить мне удовольствие. Рей широко улыбается, игриво подмигивая готовому сгореть от злости офицеру. Когда служащие правительства наконец покидают их дом и медленно пропадают за оградой, Рей садится на стоящий в гостиной диван и прикладывает к лицу руки; она надеется, что ее слезы впитают ладони, надеется, что никто не увидит, насколько слабой она может быть, ведь теперь это ее задача — защищать тех, кто ей дорог и то, что ей важно. И она, правда, старается. Мягкие и совсем неуверенные тимовские прикосновения остаются на ее плечах и спине. У Тима способность делать объятия чем-то волшебным, словно те — таблетка успокоительного. И это срабатывает: Рей зарывает лицом в его мятую после сна футболку и медленно расслабляется, тая, будто кинутый в горячий кофе сахар. Говорят, даже самые яркие звезды когда-нибудь взорвутся. И вот одна из них сейчас разлетается на части.

***

С того момента прошло достаточно много дней. И Тим и сам не заметил, как привык к совершенно новому укладу в своей жизни: ему нравилось проводить время в доме, который раньше казался ему чужим; ему доставляло удовольствие поддерживать беседы с Рей, минуя мысли о том, что когда-то им было не о чем поговорить; он наслаждался тем, что ходил в новую школу, вставал по утрам вместе с Вином, который после очередного разговора с Рей остался жить у них. По вечерам его встречали Рей, Вин и Ева, и казалось, что все это — какая-то вырезка из слишком слащавого фильма. И он совершенно не был против быть его героем. Ослепленный этим, собрав из всего происходящего лишь все хорошее, Тим так сильно боялся расколоть свои розовые очки-сердечки. И именно поэтому он не обращал внимание на нервное, в последнее время какое-то подозрительно агрессивное поведение Вина, старался не замечать, что Рей все меньше проводит времени с ними, не ходит на работу и пропадает в своей комнате днями и ночами. Ему казалось, что все хорошо, что все действительно правильно. ... Рядом с Тимом лежал Вин, совсем недавно вернувший с дополнительных занятий по математике. Он выглядел настолько уставшим, что казалось, что все муки за сегодняшний день остались не в стенах школы, а сели на его лицо, плотно вцепившись в кожу. — Ты собираешься в душ? Пробурчав что-то неразборчивое, но явно недовольное, Вин вцепился в лежащего рядом Тима. Он наигранно-обиженно качал головой из стороны в сторону, при этом задевая кончиком носа ткань чужой футболки. От Тима пахло новым стиральным порошком с ароматом японской сакуры, дорогим одеколоном и детским кремом, оставшимся на ладонях, пальцах и локтях. Это запах поцелуев, оставленных на шее гематомами и покраснениями на ключицах; запах ночей, проведенных под одним одеялом, когда руки переплетались в объятиях, которые было невозможно разорвать. Тим был таким уютным, напоминающим плюшевого огромного медведя из детства, что убирать свои руки, обвившиеся вокруг этого хрупкого тела, совершенно не хотелось; в груди поселилось жуткое желание навсегда раствориться в этом моменте: в теплом одеяле, мягкой подушке, расположившейся под головой, в аромате стоящей на прикроватной тумбочке кока-колы и в Тиме, который в последнее время стал тем самым спасательным кругом. — Ну, давай же, не упрямься, — Тим слабо улыбается, запуская пальцы в чужие волосы; те высушенные, выбеленные и сломленные, собственно, как и сам Вин. — Если будешь вонять ночью, выгоню с кровати и не пущу обратно. И снова это неразборчивое мычание, похороненное где-то в складках помятой серой футболки для сна; и снова это довольное лицо, будто наконец нашедшего тепло котенка; и снова это ощущение разноцветных бабочек, летающих в животе и заполняющих всю ту пустоту внутри, которая когда-то пожирала Тима изнутри. Тим медленно поглаживает лежащего рядом парня по голове и смотрит в потолок; он все еще думает о том, что было бы круто раскрасить это белое полотно в небесно-голубой. — Давай же, я не шучу. Я понимаю, что ты устал, но… — Тебе не кажется, что ты поступаешь со мной слишком жестоко? — снова бубнит Вин, когда его ресницы слегка подрагивают; он вновь утыкается носом в чужую футболку, и единственное, что Тима интересует в этот момент, так это только почему Вин еще не задохнулся. — Нет, не считаю, — Тим старается сохранить холодный обесцвеченный тон, но при этом продолжает на автомате поглаживать Вина по голове; он уже настолько привык перебирать пальцами чужие локоны, играться с ними и периодически, будучи слишком увлеченным, заплетать косички, что не может представить, что когда-то это действие казалось ему чем-то странным и интимным. — Давай, ленивая задница, поднимайся и иди в душ. — Я же сказал, что никуда не пойду. Вин наконец разлепляет глаза и отодвигается от лежащего рядом с ним парня, что, кажется, окончательно запутался в раскиданном по всему периметру кровати одеяле. Прекрасно видно, что Вину чертовски жарко: за окном около тридцати градусов жары, под ними безумно теплое зимнее одеяло, а вокруг лишь объятия и тепло чужого тела рядом. Но при всем этом если бы Вину разрешили на всю оставшуюся жизнь поставить какой-то момент на «реплей», это было бы именно это мгновение. — А я сказал, что ты будешь спать тогда на полу. И далеко не на полу этой комнаты. Иди немедленно в душ, вонючка. — Я же сказал, что никуда не пойду! И до этого сонный, еле-еле открывающий и закрывающий глаза Вин вдруг оказывается сверху; перехватывает чужие, выставленные в попытке обороняться руки и сжимает их над тимовской головой. Тим не может пошевелиться, лишь чувствуя, как их ноги переплетаются между собой, как Вин придавливает его сцепленные будто в капкан руки к поверхности кровати и наклоняется все ближе. У него сбитое, будто бы разодранное на мелкие куски — а точнее, вздохи — дыхание; сердце, что стучит где-то в висках, напоминая поставленную в темпе «аллерго» барабанную дробь; и всё, кроме тимовского лица, плывет перед глазами утренним туманом. — Провоцируешь меня, — Вин продолжает склоняться над чужим лицом, касаясь своим носом кончика тимовского носа; в ответ ему прилетает горячий вздох с затушенным на губах «прекрати». Это «прекрати» такое жалкое и лживое, что даже не произносится вслух. — Я просто лежал. И лежу до сих пор. Чем я тебя провоцирую? Тим закатывает глаза, пытаясь сделать вид, что ему совершенно не интересно все то, что сейчас происходит; хотя это, конечно, далеко не так, ведь у них шумное дыхание, поделенное на двоих, трясущиеся от желания вцепиться в чужие губы конечности и подыхающие в ожидании бабочки в животе. Он дергается, пытаясь вырвать руки из браслета чужих, вцепившихся крепко в запястья, пальцев, но снова оказывается придавленным к мягкому матрасу; снова ощущает тепло накрывшего его тела, что прижимается все сильнее и настойчивее. Вин не столько целует, сколько кусает и без того обветренные больные губы; этот поцелуй на вкус как жидкое красное железо, которое мешается со слюной и вздохами, что теряются в тишине этих стен. Это так странно, и Тиму кажется, что он летит с высокого бугра на огромной скорости: внизу живота также непонятно-приятно, непроизвольно хочется сжаться. — Вин… Тим старается глубоко вздохнуть, чтобы набрать в легкие как можно больше воздуха, но все летит к черту, когда Вин вновь накрывает его губы своими; и это прикосновение больше не агрессивное, переполненное каким-то чокнутым желанием обладать и подчинить. Наоборот: так нежно, словно на те самые оставленные раны на губах накладывают пластыри с изображением котят; словно на серый асфальт в легком зефирном полете опадают лепестки цветущей сакуры. Вин вытирает кровь с чужих губ еще одним поцелуем и тяжело сглатывает, видя, насколько те припухли и покраснели; будто раздавленная, перемешанная в единое месиво малина. — Больно? Прости… — Все нормально, — Тим хватает из бокала с колой лед и прикладывает к своим губам, медленно заглатывая, — иди сюда. Поцелуй со вкусом колы, холода и мурашек, что пробегают по их телу; хочется застыть так на вечность. Тиму становится безумно приятно, когда раны раздражает кубик льда, когда все мешается с теплом чужих губ. И словно спички, которые нельзя зажечь дважды, они сгорают друг в друге; нельзя зажечь, но поджигать никто не запрещал. Прикосновения — горячий воск, приклеившийся к коже. Тим освобождает свои руки и наконец нависает сверху, кардинально меняя позицию. Он смотрит на раскрасневшееся чужое лицо, на выступившие из-за яркого весеннего солнца веснушки; пропадает в затуманенных глазах, что переливаются в свете уходящих за горизонт солнечных лучей — сплошные лужи бензина. И снова не может вдохнуть. Тим припадает губами к чужому запястью, медленно стягивая черный напульсник; нежно целует, прикрывая глаза и часто моргая от переизбытка чувства, что фонтаном газировки взрываются где-то внутри. Он прикладывает чужую руку к своему торсу и медленно ведет вниз, пытаясь раскрепостить в момент сжавшегося под ним Вина. Но проходит всего мгновение, и Тим понимает — виновское сбитое дыхание больше не шумит в ушах; желанные прикосновения, до этого властные и порой заставляющие подчиняться сменяются на пустоту, объявшую подобно сжатой на горле пеньковой веревке. И тело, недавно извивающееся под ним, прижимающееся пахом к его паху, вдруг окончательно застывает. Когда Тим открывает глаза, то не сразу понимает происходящее. Он все еще смотрит будто в мутное матовое окно, пытаясь рассмотреть черные цифры на таймере; часто моргает, вцепляясь рукой в чужое запястье и не отпуская. Этот непонимающий, смешанный с обидой взгляд Вин запомнит навсегда. Вокруг исцелованных до боли губ льются слезы; и кажется, что внутри Тима вновь пошли проливные дожди, что лужами останутся в уголках его глаз. Он не понимает, как все это может быть правдой; просто смотрит с грустной ухмылкой отторжения действительности в чужие глаза, где все еще плещутся лужи бензины на свету, и медленно качает головой из стороны в сторону. Тим пытается сдержать слезы, но ему становится физически больно от этого; кажется, что нижнюю часть лица и шею просто-напросто сводит и режет тонким стеклом, становится так тяжело и неприятно. Невозможно даже проглотить комок, застрявший в глотке. — Я… — Тим не находит, что сказать. Ему кажется, что его просто использовали и выкинули как бумажный пакетик с соком. Он всегда был уверен, что Вин — его мост; с каждым новым днем Тим старался убеждать себя, что это сказочный мост в счастливую жизнь, но никак не старый продырявленный местами мост, с которого будут падать его мечты, разбиваясь о черные воды вдруг ставшей явной лжи. — Так вот зачем ты носил этот чертов напульсник. Тим не кричит и не ругается. Он лишь произносит очевидные вещи с абсолютном каменным лицом, по которому продолжают медленно стекать слезы обиды. — Эгоистично. Ничего не скажешь. Привязать к себе человека, чтобы так поступить с ним. Приятно. Чертовски приятно. Тим пожимает плечами, как-то совсем нервно; будто его пронзает молния. — Тим… Прошу, послушай меня… Они переходят на шепот, потому что знают — стоит им повысить голос, и начнется истерика. Вин боится заплакать, а Тим теперь просто-напросто боится. Вин хватает его за руки тогда, когда Тим пытается встать с кровати. Он вцепляется в его тело, прижимается к сгорбившейся спине и шепчет куда-то в темный затылок утонувшее в этом самом море лжи «прости».

Прости.