фриссон твоих слез.

Майский ветер путался в его черных волосах, пропадал между локонами и, подслушивая очередную историю этого мира, оседал где-то в ногах, не в силах продолжить свой путь. Ночное небо большими темными кляксами падало на крыши домов, будто съедая их еле заметные в полумраке верхушки; а на нем, словно следы от пуль, осели выглядевшие такими близкими, но на самом деле являющиеся такими далекими звезды. Под этим звездным полотном, укутавшись в порывы холодного вечернего ветра, стояли они  — вдвоем, такие давно потерянные и не найденные, такие никому ненужные; пропитанные запомнившимися словами давно ушедших из их жизни людей, утонувшие в объятиях собственной боли и пустых обещаний; такие, что каждого из них хотелось безумно любить, потому что ненавидеть изодранных изнутри людей просто не получалось. — И как ты себе это представляешь? Как мне сделать это? Тим пытается быть грубым, потому что это единственная ограда, которая осталась и которая оберегает его от очередного желания просто свалиться в чужие руки и, путаясь в словах и вздохах, забыться. Он устал от правил, устал от наставлений и вечных учений; ему не нравится то, что он вынужден строить свой круг общения из тех, кто делит с ним место в приюте. Он мечтает сбежать, забыть все и жить. Просто жить. Потому что это кажется таким правильным: покупать то, что ты хочешь носить, готовить то, что ты хочешь съесть на завтрак, гулять с тем, кто тебе интересен, посещать те места, где ты действительно хочешь побывать, а не послушно склонив голову принимать все то, что тебе суют под нос и называют «правильным» и «нужным». Тим смотрит на человека, стоящего за забором, но буквально чувствует, что он другой — свободный. Тим еще совершенно не понимает, что если его сдерживает вполне ощутимая и реальная ограда, то у Вина совершенно другие, выстроенные им самим и сложившимися обстоятельствами стены. — Там, где стоит песочница, — объясняет Вин, — я поставлю ногу на ее ограду, а ты, встав на мою ногу, перепрыгнешь за забор. Тим не верит, но не столько Вину и его странному, а что главное, совершенно внезапному, взявшемуся будто из воздуха порыву, сколько в то, что это реально — оказаться за пределами приюта. Для него эта та самая грань, за которую он не должен переходить, но, кажется, пути назад уже нет. — Хорошо. Тим кивает головой, таким образом отвечая двойным «да» на чужой вопросительный взгляд; кажется, что эта свобода сейчас больше нужна Вину, стоящему напротив, чем Тиму, который мечтал о ней с самого рождения. Оказавшись около песочницы, Тим вопросительно смотрит на Вина, который, взяв в руки телефон и включив на нем фонарик, изучает ограду прилежащей к забору песочницы. Тим думает, что план настолько ужасен, что в его словарном запасе нет ни одного слова, способного описать степень провала; но дикое желание оказаться на свободе перечеркивает все логические доводы и любое, решившее проявиться, недоверие. — Ты веришь мне? — Вин пытается найти на чужом лице хоть капельку уверенности. — Ставь ногу, умник, — лишь бросает Тим, понимая, что у него нет ответа на поставленный вопрос. «Верю ли я тебе? — Тим смотрит на то, как Вин медленно поднимает ногу, просовывает ее через пространство между двумя черными прутьями ограды и ставит на стенку песочницы. — Я знаю тебя меньше недели. Как я могу верить тебе, если не доверяю самому себе?» — И что дальше? — Становись на мою ногу, — Вин смотрит на то, как Тим, пытаясь хоть как-то сложить свое тело в правильном направлении, мечется из стороны в сторону; его движения неловкие, неуверенные, он выглядит как человек, который совершенно не понимает то, что от него хотят. — Просто схватись за прутья, обопрись на мою ногу и лезь. Я тебя поймаю. Тим неуклюжий, и Вин понимает это только сейчас; все его действия максимально неловкие. Он неумело хватается руками за прутья, не понимая, как лучше расположить пальцы; во всех его действиях читается страх и неуверенность. — Просто ставь ногу так, чтобы тебе было удобно! Вин не выдерживает, продолжая смотреть на это испуганное лицо котенка, загнанного в угол. — Да ставлю я! Тим выглядит напугано; его сердце бьется так сильно, что он уже не слышит ни Вина, ни собственные восклицания. Остаются только резкие удары сердца, что замирают в висках. Дальше все происходит как-то само, по инерции: рельефные прутья, вжимающиеся в поверхность гладких ладоней; бедро, находившееся под его ступней и поток ветра, забирающийся под футболку; сильные руки, что вцепляются в его кожу и теплое рваное дыхание, запутавшееся где-то в шее. Тим медленно открывает глаза, пытаясь прийти в себя. Его руки сильно сжимают твердую ткань чужой джинсовки; сердце бешено бьется где-то в области висков; чужое теплое дыхание застывает на шее. И Тим искренне радуется тому, что в этом полумраке вряд ли заметны его покрасневшие уши. — Отпусти уже! Тим быстро разрывает вынужденные объятия. Он смотрит на Вина, словно застывшего на месте, а затем на местность, что больше не украшена прутьями ограды. Тим чувствует себя наконец-то вылетевшей из клетки птицей, у которой есть свобода, но нет ни малейшего понятия, что с ней делать. — Ты как? — Вин сгибается и потирает, видимо, все-таки ушибленное бедро. На его штанах остается пыльный след чужой обуви. — Нормально. Проблема в том, что у них разное понятие нормальности. Вину совершенно нормально чувствовать себя подавленным, втоптанным в грязь и утопленным в лужах из собственных слез, поэтому он лишь пожимает плечами на кинутое в воздух «нормально». «Нормально» Вина разрушается на глазах: медленно плывет перед глазами чужими руками, восторгом, что застывает на тимовских губах, улыбкой, которая рисуется на лице матовым бледно-розовым карандашом. Вин больше не чувствует себя потерянным и не найденным; Титаник встречает свой айсберг. — Бежим отсюда. Тим понимает смысл сказанного, оценивает ситуацию и нервно смеется; ему так радостно и страшно, ему так хорошо, что все эти эмоции накрывают его волнами. Он захлебывается, снова и снова, не в силах вымолвить хоть слово. Вин хватает его за запястье, чужие смуглые длинные пальцы сцепляются браслетом. И без того бушующий майский ветер теперь бьет в лицо бегущим ему навстречу парням; Вин выглядит сосредоточенным, будто опасается каждого куста, поглощенного сумраком, а Тим улыбается, хоть и знает, что еще десять минут — и его наверняка бы поймали вышедшие на обход охранники. На ладонях еще свежо касание шершавых из-за линяющей краски прутьев; где-то в области спины и ребер будто клеймом горят чужие прикосновения. Они скрываются за соседними домами.

***

Тим сгибается напополам и не может отдышаться; каждый его вдох-выдох сопровождается хрипом, что застревает где-то в груди и буквально царапает ее изнутри. Мышцы ног изнуряюще ноют, отдают болью от каждого прикосновения приставленных к бедрам рук. Тим наклоняет голову еще сильнее, косо наблюдая за тем, как Вин, с прижатой к животу рукой, пытается восстановить рваное дыхание. Вин уже и сам не узнает дома и дорогу, на которой они стоят. Здесь чертовски пусто, несмотря на то, что Вин уверен, что они не так далеко ушли; изредка пролетают машины, скрываясь в той же самой тьме, из которой и появились. Раздается веселый заливистый смех. Вин наконец выпрямляется и смотрит на все также сгорбленного, но продолжающего хохотать парня. — Ты чего? — Вин окидывает его удивленным взглядом. — Просто… Просто… — пытаясь набрать в легкие как можно больше воздуха, говорит Тим, — не могу поверить, что все-таки сделал это! И только услышав эти слова, Вин понимает — он и сам не может поверить; в его голове нет ни одной адекватной причины, которая бы объяснила все, что сегодня произошло. — Ладно, — он наконец выпрямляется и успокаивается, — куда пойдем? — Уже поздно. Выбор не особо велик. — Ну, конечно, — саркастично тянет Тим, — надо было вытащить меня из-за ограды только в ночь, когда любоваться можно только комарами и кустами. — Если что-то не нравится, то можешь вернуться обратно. — Не хочу. Тим говорит на автомате, потому что это правда. Он не хочет обратно, потому что ему нравится этот вкус свободы — бежать по дороге, даже не зная местность, смеяться с кем-то таким незнакомым, но при этом кажущимся таким правильным в своем нахождении рядом. Тим, честно, не знает, как живут обычные люди, те самые, кто никогда не был внутри ограды, но ему хочется думать, что именно так. — Не хочу туда возвращаться. Больше никогда. Я знаю, что до совершеннолетия осталось немного, что мне нужно просто потерпеть, но… Я больше не хочу терпеть. Мне нравится здесь. — Здесь? На пустой дороге, окруженной кустами? Вин вопросительно выгибает бровь, понимая, что у Тима совершенно непонятная ему одержимость свободой; он еще совершенно не понимает, что та самая свобода, о которой он мечтает, не существует не только внутри ограды, но и за ее пределами. Свободным можно быть лишь в двух случаях: никогда не родившись и умерев. — Пускай будет так. Тим продолжает говорить грубо и неуважительно; он даже не говорит «спасибо», на которое, честно говоря, Вин и не надеялся. — Вообще, это твоя вина, что ты вытащил меня в какую-то пустошь! Он кажется таким капризным, словно ребенок. А так и есть, потому что Тиму не знаком мир, что расположился за пределами ограды, ему не знакомо все то, что в какой-то мере стало частью жизни Вина. — Пожалуйста. — Вин тепло улыбается уголками губ, понимая, что, наверное, эту истерику и грубость, что и есть защитная реакция, можно расценить за то самое «спасибо». Тим никогда этого не скажет, побоясь показаться слабым и беззащитным, а Вину это и не нужно. Он понимает достаточно и без слов. — Что? — Тим смотрит на него так, будто не верит; осталось понять, во что именно. — Ничего, — и снова эта улыбка, от которой Тим отворачивается в противоположную сторону в попытке не умереть на месте. Сумрак скрывает покрасневшие кончики ушей, и теперь Тим чувствует себя еще более благодарным за ночное, раскинувшееся над их головами и крышами домов небо. Украшенное звездами полотно прячет его настоящее лицо, маска с хитрой злой ухмылкой медленно трескается и сыпется куда-то под подошву любимых кед. Ночь — то самое странное время, когда многое становится явным: рассыпанные, будто бисер, звезды, вошедшая во вторую фазу луна, а также та самая теплая, будто желтый свет настольной лампы, улыбка. Скрип тормозов и рык промчавшейся мимо на огромной скорости машины режет слух; ветер, что унесся вслед за ней и тихий скулеж, в мгновение пронзивший барабанные перепонки. Вин смотрит на дорогу, пока Тим достает телефон и светит фонарем на асфальт алого цвета. На них также потерянно, будто не веря в то, что все может закончиться хорошо, смотрит мелкая собачья морда белого цвета. Эта шерсть — окровавленный снег; Тим полной грудью вдыхает этот аромат железа и грязного асфальта. Он смотрит на окровавленную, выглядевшую неестественно повернутой заднюю лапу и понимает, что произошло. Вин бросает взгляд на Тима, а потом медленно берет переднюю часть тела собаки в руки, пока Тим нежно поднимает заднюю. — Надо вызвать такси. Только это и говорит Вин, пока Тим медленно, пытаясь успокоить, гладит лежащую уже в траве, подальше от дороги, собаку.

***

— Хорошо, что с ней все будет в порядке. Тим смотрит на удаляющуюся спину ветврача, который только что сообщил им состояние привезенной в клинику собаки, закончив свою речь фразой «сможете забрать ее завтра, пока ей стоит побыть здесь». — Да. Вин отдает часть оставшихся денег на кассе; ему больно было наблюдать за тем, как уменьшается взятая из сейфа сумма, на которую он должен был прожить отведенные ему дни, но еще больнее было бы оставить бедное, ни в чем неповинное животное там, на дороге, в луже крови. — Не думал, что мой вечер с тобой закончится именно так, — Тим улыбается, но как-то печально: он уже знает, что ему придется вернуться, что, скорее всего, его уже ищут и что это закончится плохо, — но все равно… Он проглатывает то самое «спасибо». — Теперь у тебя есть собака, — Тим смотрит на Вина, думая, что он, наверное, чертовски счастливый; ему хочется быть таким же, как он, потому что он не знает все то, что является у Вина фоном по умолчанию. — Теперь она всегда будет с тобой. Это самое «всегда», сказанное как-то совсем легко и беззаботно, застревает в виновской груди. Он слабо улыбается, чувствуя, как подступающие слезы буквально делают ему физически больно. — Когда тебе исполнится восемнадцать, забери ее себе, хорошо? Вин смотрит на него с надеждой, а Тим — с непониманием. Эти два взгляда встречаются, переплетаются в объятиях и, кажется, будто два магнита с одинаковым зарядом, отталкиваются друг от друга и оседают на ногах и больничном полу. Они больше не смотрят друг другу в глаза, наклоняют голову и сцепляют пальцы в «замок». — Почему? — Потому что я не очень хороший хозяин. — Я тоже. — Поверь мне, я хуже. — Ладно. Тим не верит в это «я плохой хозяин», но кивает головой, думая о той самой причине, которая могла бы заставить Вина, сидящего рядом, сказать это. Но в голове как-то по-особенному пусто, ни единой мысли. Они выходят из клиники, когда на часах уже за полночь; небо все также украшено звездами, посередине одиноко сияет луна. Тима пробирает дрожь: мурашки быстро пробегают по его рукам, заставляя вздрогнуть. Вин не говорит ни слова, не кидает в пустоту «тебе холодно?», потому что у него есть глаза и мозг, чтобы понять — да, действительно, холодно. С него слетает огромная даже для него джинсовка, что вскоре оказывается на чужих плечах. Это так странно — стоять напротив друг друга, чувствовать, как чужие руки замирают на твоих плечах, пока взгляд теряется где-то на лице: лоб, глаза, нос, губы. Тим не может ничего сказать, даже оттолкнуть, потому что, кажется, та самая маска окончательно падает на пол и разбивается вдребезги: на все те эмоции, что хранились за ней. — Не смей скинуть ее. Холодно. — Я верну. — Думаешь, мы встретимся еще раз? — Вин хмыкает, но собственные слова режут его похлеще тех лезвий, что застряли на запястьях. — Скорее всего, нет. Но я должен был сказать это. — Почему? — Надежда — это всегда хорошо. Даже если она лживее любой другой лжи. Тим смотрит на него в упор, будто выжидая: выбеленная челка, будто январский снег, упавшая на загорелый лоб, глаза цвета остывшего горького кофе и тонкие бесцветные губы. Легкое прикосновение, совсем неощутимое, будто эфемерное и выдуманное; холодный лоб и горячие тонкие губы, те самые руки с длинными смуглыми пальцами, что застыли на широких, прикрытых темно-синей джинсовкой плечах. Невинный поцелуй в лоб, у которого нет причин, но есть сотня последствий. Тим жмурится, боясь, что его сердце сейчас просто вырвется наружу и перестанет биться; пальцы с силой сжимают края той самой джинсовки и надетой футболки, потому что это так странно — кажется, будто сводит все тело, выворачивает наизнанку. Тим чувствует сильные пальцы, что также, как и он в свою футболку, вжимаются в его плечи; а затем ощущает, как отстраняется чужое лицо с также закрытыми глазами. Они лишь шумно молчат; тяжело вздыхают-выдыхают, пытаясь не порвать собственные легкие, в которых совершенно не осталось воздуха. Тим смотрит с удивлением, а Вин не знает, что ответить на этот будто плещущийся в чужих глазах вопрос — «что произошло?». Он и сам не знает. Единственное, что он понимает — ему впервые хочется остановить таймер на руке, выгрызть его вместе с кожей и просто жить.

Тим — его баласт в этом море жизни; жалко, что море с каждым новым днем все больше становится мертвым.