***
— Ну, где тебя носило? Это первое, что он слышит, когда возвращается домой. Да, его одежда и обувь уже высохли, но то, что, казалось, копилось в нем густой пылью всё это время, все эти восемнадцать лет, просушить было невозможно. Он спокойно, пытаясь игнорировать чужие вопли, снимает с себя обувь и старается следить за движением чужих рук. Он не помнит, как те могут обнимать, но прекрасно знает, как много боли они могут причинить. Наклоняясь, он не может отвести от этого человека взгляд; в мыслях лишь «я должен следить, должен понимать, должен контролировать то, что он попытается сделать в следующую секунду». — Я повторяю, где тебя носило?! Ты будешь отвечать или нет, щенок?! Не лезть — это главное правило для Вина в этом доме; терпеть — это заповедь; молчать, понимая, что любой ответ приведет лишь к одному — закон. Но молчание тоже никогда не приводило к тому, что отец успокаивался; скорее, это заводило его лишь сильнее. Сердце бьется подобно сошедшей с ума секундной стрелке; все тело пронзает напряжение, которое теперь заменяет кровь и бежит по венам. Страх застывает абсолютно в каждой клеточке организма, остается фотокарточкой в радужке глаз совместно с мужчиной, что поднимает руку и замахивается. Удачно. Удар, еще один. Сжатые в кулак пальцы оставляют следы на виновских скулах, переходят на шею и вцепляются, с трудом позволяя парню дышать. Вин хрипло хватает в легкие воздух, но во взгляде больше нет страха и горечи; там, будто холодный кофе, плещется злость и агрессия. Нет правил, законов и заповедей, когда человечность, и так умещающаяся в одной-единственной капле, вдруг испаряется окончательно. Вин отталкивается из последних сил, наклоняется и валит отца на пол. Тот все равно держит его за шею, но спустя несколько секунд все-таки отпускает. Они непрерывно смотрят друг другу с глазах, но там и не намека на жалость и мысль о том, что они, в конце концов, родные люди. Нет, их ничего больше не связывает; нет больше ни одной точки соприкасания с человеком, у которого алкоголь уже давно выгрыз хоть что-то человеческое. — Как ты смеешь так поступать со своим отцом?! — Я устал. Эта фраза такая бесцветная, будто мертвая. Так отвечают тому, на кого вдруг становится абсолютно все равно. Вин ударяет, понимая, что своим поступком не делает ситуацию лучше; но он, правда, устал терпеть, устал проходить эти истерики и побои снова и снова. Это должно когда-нибудь закончиться, и это «когда-нибудь» происходит прямо сейчас. Он видит, как кровь медленно стекает на чужие, напоминающие только об очередной, прижатой к ним бутылке спиртного, губы; смуглая кожа медленно приобретает красноватый оттенок. Вин ударяет снова, снова и снова, пока вся агрессия, вся злость и обида, что пропитали его, не сосредотачивается лишь в одном — в ударах. Его руки будто находятся сейчас везде, потому что он не может остановиться; он уже и сам не понимает, куда придется очередной удар. Отец под ним больше даже не сопротивляется, а лишь озлобленно смотрит, понимая, что не сможет, будучи пьяным, выйти из этой схватки победителем. Но Вин не победитель. Он проиграл еще тогда, когда ударил в первый раз; еще тогда, когда не смог больше контролировать свою агрессию и злобу. Он — одно сплошное нервное окончание. Когда он заканчивает, то слышит свое сбитое дыхание и сошедшее с ума сердце, бьющееся уже где-то в висках. Он смотрит на лицо человека, лежащего под ним, и он кажется ему совершенно чужим; неизвестным, по случайности оказавшемся в этом доме. Вин наконец находит в себе силы подняться с пола, а затем направляется к лестнице, на второй этаж, чтобы забрать свои вещи и исчезнуть из жизни этого человека на оставшиеся дни. Он чувствует, как фраза, выкрикнутая отцом, буквально врезается ему в спину ножом. «Весь в свою мать!» Вин кивает, потому что — возможно; возможно, в этом и есть правда. Он ведь не знает свою мать совершенно; точнее, ту женщину, в которую она превратилась. Он нервно, будто куда-то опаздывая, закидывает вещи в рюкзак; только самое необходимое, только то, что действительно может пригодиться. Он еще понятия не имеет, куда пойдет, что будет делать, но в данный момент это заботит его куда меньше, чем злость, все еще пульсирующая в висках. Вин также быстро проходит в когда-то семейную комнату своих родителей, резким движением открывает сейф и забирает часть денег. Их немного, но вполне достаточно, чтобы жить оставшиеся дни. Пачка денег также летит в рюкзак, что уже через пару минут оказывается на плече покидающего дом парня. — Куда собрался?! — отец, вытирающий кровь кухонным полотенцем, кричит ему вслед, когда Вин уже почти закрывает за собой входную дверь. — Подальше от тебя. И снова, снова этот тон… Какой-то совершенно безэмоциональный, будто давно похороненный. Вин закидывает вторую лямку своего рюкзака на плечо и уходит. Он и сам не замечает, с каким грохотом входная дверь захлопывается за ним; будто она ставит точку в этих отношениях. Его мать забрали другие мужчины, его отца забрал алкоголь. Он же заберет их возможность раскаяться на старости лет. Он не знает почему, но каждый раз, когда ему становится плохо, он оказывается возле этих стен — ограды приюта, в котором когда-то его встретили улыбающиеся и говорившие (лгущие), что все будет хорошо, воспитатели. Он вновь идет к площадке, видит играющих там детей и подростков; одни смеются и увлеченно копаются в песочнице, другие, занявшись качелями, весело проводят время, пока подростки, отобрав себе площадку для баскетбола, гоняются из стороны в сторону, от одного баскетбольного кольца к другому. Он внимательно изучает играющих, понимая, что среди них нет того самого человека, которого он хотел бы увидеть в данный момент; изучает лавочки и места, занятые младшими, но не находит глазами необходимый силуэт и лисьи, прожигающие одним взглядом, глаза. Неизвестный парень будто призрак появляется рядом. Он окидывает взглядом Вина сквозь темные прутья, расположившиеся преградой между свободным миром и тем, что ожидает любого в стенах приюта. Он долго смотрит на Вина, будто изучая, а затем хмыкает. — Что тебе нужно? — Вин осматривает его с ног до головы, замечая в руках знакомый напиток: тот самый, который ему в тот вечер принес Тим. — Это я должен спрашивать, что тебе вдруг понадобилось, — парень слабо улыбается уголком губ. — Может, ты педофил? И мне стоит сказать об этом кому-нибудь из воспитателей? — Ты должен знать меня. — Вин лишь пожимает плечами, чувствуя, как боль от недавнего напряжения расползается по мышцам. — Да, я знаю. Поэтому я и подошел к тебе. Кого-то ищешь, не так ли? Его улыбка становится все шире; и Вин понимает — перед ним самая настоящая лиса. — Я Ин, сосед Тима, — Ин улыбается еще шире, хотя, пару секунд назад казалось, что это просто-напросто невозможно, — ищешь его, да? — Да, — заторможенно, будто совершенно не осознавая реальность, отвечает Вин. — Откуда ты?.. — Не спрашивай, просто мы же с Тимом друзья. Он все мне рассказывает. Ин нагло лжет, потому что это уже вошло у него в привычку; он не знает, почему это делает, какую цель преследует таким образом. Кажется, что ему просто нравится доставлять хоть немного боли тому, кто находится рядом, наблюдать за тем, как тому становится плохо и понимать, что теперь он не один в своих страданиях. — Где он? Почему не на прогулке? — Он… Кажется, он сказал, что у него болит живот. Да, с самого утра. Будто что-то вспоминая, Ин кивает головой в подтверждение сказанному. — Если ему станет лучше, можешь ему передать, чтобы он подошел к ограде в восемь вечера? Вин говорит это настолько тихо, насколько возможно; ему кажется, что он сейчас заплачет. В его голове будто красной лампочкой мигает одна и та же мысль — «своими глупыми и необоснованными просьбами ты выставляешь себя слабым», но желание чувствовать боль хотя бы не так остро оказывается сильнее. — Да, конечно. Но… Зачем? Ин уже представляет, как старшие девочки будут восторженно пищать, когда услышат от него эту новость: скрытный новенький, у которого уже завелись подозрительные друзья за пределами ограды. — Мне нужно с ним поговорить. Вин смотрит на Ина, почему-то чувствуя, что рядом с этим человеком лучше не говорить лишнее или что-то сокровенное; это не тот тип людей, которым можно полностью доверять. — Хорошо-о. Я передам. Ин, разочарованный тем, что получить информацию так и не удалось, уходит. Вин же, взглядом провожая его удаляющуюся худую низкую фигуру, думает лишь об одном — как так получилось, что каждый раз, когда ему становится плохо, он, будто верный пес, оказывается здесь, возле ограды приюта и ищет одного-единственного человека, который, кажется, совершенно не желает заводить друзей. Вину они, то есть друзья, тоже не нужны, но… Черт, он лжет.***
— И с кем ты связался? Тим резко поворачивает голову и впивается взглядом в Ина, как-то подозрительно громко захлопнувшего за собой дверь их комнаты. Тим убирает книгу и выключает настольную лампу, понимая, что это вряд ли начало милого разговора по душам; но также он не представляет, что мог сделать не так человеку, с которым он не контактировал с пяти вечера. — Что? — Тим непонимающе смотрит на теперь вставшего возле шкафа и скрестившего на груди в качестве недовольного жеста Ина. — Объясни нормально. — Думаешь, что связываться с идиотами за оградкой это прикольно? Ты хоть понимаешь, что творишь? Ты хоть примерно представляешь, что будет, если воспитатели об этом узнают? А что будет, если об этом узнает администрация?! Ин делает вид, что волнуется, но ему на самом деле плевать; просто у него новый рычаг давления, и он им умело пользуется. Просто ему нравится смотреть, как маска недоумения оседает на чужое лицо, а затем — как та сменяется на боль и густую печаль. Со временем. — Узнает? Узнает о чем? — Продолжаешь строить из себя идиота? Прекрати! Я видел сегодня твою блондинку. И как давно это продолжается?! — Продолжается что? Тим пытается хотя бы внешне сохранить спокойствие; он с силой, заведя за спину руки, сжимает одеяло пальцами. Те впиваются в мягкую ткань и мнут-мнут-мнут ее, будто это может помочь. — Прекрати! Я не идиот, все прекрасно понимаю! — А я, видимо, идиот, потому что ничего не понимаю! Тим не сдается так легко, потому что знает, насколько строго карается хоть какая-то связь с теми, кто живет за оградой приюта; когда им исполнится восемнадцать — они будут свободными людьми, вольными сами выбирать, что им делать и с кем общаться, но не сейчас, когда вся опека и их воспитание лежит на плечах государства. — Действительно хочешь сказать, что ничего не понимаешь? — Да, не понимаю! — Тогда почему он сказал тебе, чтобы ты подошел к ограде в восемь вечера? Думаешь, об этом никто не узнает?! — Прекрати! — Если тебе позволяют общаться с кем угодно в интернете, это не значит, что ты можешь делать тоже самое в реальности! Ты же сам знаешь, почему детям из приютов запретили общаться с теми, кто находится за его стенами! — Прекрасно знаю! — Тим вскипает, теперь окончательно понимая, что не может сдержать гнев. — А теперь заткнись! Я не хочу больше ничего слышать! Он выходит из комнаты, понимая, что определенно делает со своей жизнью что-то не так. Но осознает свою ошибку лишь тогда, когда, позабыв обо всех словах своих воспитателей и соседа, спускается вниз, ровно в восемь часов вечера.***
— Привет, — говорит Вин, чувствуя, как вечерний ветер цепляется к его щекам. Тим смотрит на него сегодня по-особенному, будто изучает: он действительно другой, совершенно не похож на тех, кто живет в ограде. И, наверное, всем этим он и не дает Тиму спокойно жить, позабыв о снежных волосах, о карих, будто кофейных, глазах, об этом каком-то абсолютно живом, но ненавидящим мир, человеке. Человек, который не хочет умереть; а человек, у которого просто не получается начать жить. Вин пахнет как первое свидание, как радуга после дождя, как только начавшая цвести сирень; хочется вдыхать снова и снова, хочется просто находиться рядом, просто быть частью этого события. Тим, как бы он не старался, уже не может сопротивляться. — Привет. Чего хотел? Грубо, как обычно; потому что это защитная реакция, это попытка обмануть самого себя, что он не привязывается. — Просто… Возможно, ты не согласишься… — Говори уже, бесишь. Тим смотрит на горящие справа окна приюта и понимает, что где-то там, наверняка собрав толпу девчонок, в их комнате сидит Ин; он не считает этого парня другом, но и плохим человеком, собственно, тоже. Просто каждый ломается по-разному. — Сбежишь со мной? Он говорит это на выдохе, как-то совсем скомкано и быстро. — Что?! Тим смотрит на него и даже примерно не представляет, что ему стоит ответить. — Не навсегда, конечно, — Вин пожимает плечами, понимая, что у него и нет этого «навсегда». — Всего на один вечер. Правда. — Как ты себе это представляешь? — Тим выдавливает из себя смешок, но чувствует комок сомнения и желания, застрявший в его глотке; он будто царапает слизистую. — Значит, ты согласен? — Я просто спросил, как ты себе это представляешь?! Тим демонстративно закатывает глаза, хотя прекрасно понимает, что Вину стоит спросить всего лишь еще один раз, пойдет ли он с ним, и в ответ полетит необдуманное, но пропитанное желанием побывать хоть раз за пределами ограды «да». Тиму горько осознавать, что он перечеркивает всю свою логику, когда рядом оказывается тот, кто предлагает ему свободу; пускай всего лишь на один вечер, но это звучит так маняще и загадочно, что он просто не может выдавить из себя застревающее еще в мыслях «нет». Не может. Не может это сказать. — Я сбегал уже отсюда однажды, — Вин вспоминает, как с одним воспитанником они действительно осмелились на этот поступок, — так что я знаю, как это сделать. Единственный вопрос: пойдешь ли ты со мной? Тим опускает взгляд, будто пытаясь найти в своей голове хоть одну причину отрицательно покачать головой из стороны в сторону, развернуться и уйти к себе в комнату, но все, что он отвечает — это «да». Вин широко улыбается. И Тим чувствует — да, действительно радуга после дождя. Также прекрасно.