Пепелище

На войне не каждый — солдат.

                    Холодной зимней ночью хочется тишины, тепла и кого-то мягкого под боком. Татьян Семенне, Лизоньке, Димону Культяпке и даже Длинному, который положил глаз на Димона, но приличия ради спит с Лизонькой, которая по-очереди спит то с одним, то с другим. Роме в этом блядском водевиле участвовать больше не хочется, и он предлагает Татьян Семенне свалить куда-нибудь на ночь. Молодящаяся банкирша, пару недель назад отправившая по гуманитарному коридору из осажденного Арановска последнего внука, берет двустволку и остается на дежурстве.              Кому-то нужно стеречь переграбленный дом культуры и отдыха Рыловского района, пока альтернативно мыслящая молодежь разбирается в своих чувствах. Рома справедливо замечает, что их пора выгнать на мороз, но аргументы опытной финансовой акулы неоспоримы — возня согревает. Делает существование более-менее сносным.              Пока Семенна сторожит гнездо, Рома уходит на еженочную вылазку. Консервы, свежая выпечка, выращенные у кого-то в подвале овощи, специи, бинты, антибиотики, антидепрессанты, успокоительное, топливо, антисептики, алкоголь, теплая одежда, сигареты, табак для самокруток, патроны, оружие, слухи о прорывах кольца оккупации, сведения о недавних и будущих боях, координаты рынков и обменных пунктов, адреса нуждающихся в помощи. Сорванные фотографии и перечеркнутые имена друзей на стенах с пропавшими. Сегодня все это летит к чертям, а Рома идет в кабак.              Прячась в тенях, кутаясь в шарфы, всматриваясь в развороченные глазницы хрущевок и злобно фыркая на виднеющиеся впереди высотки. Рома пробирается до окраины, которую еще помнит как окраину, и проклинает тех, кто сделал крохотный военный Арановск где-то на отшибе страны отечественной туристической меккой. Пока не было туристов, не было высоток. Потому что в регионе не было денег, и не было смысла привозить сюда людей. Внезапно оказалось, что в когда-то строящем танки городке есть чем заняться из-за уникальной природы вокруг.              А Волковская была крайней и последней улицей, за которой начинался лес, в котором жили настоящие волки. На самой улице тоже жили волки, только волки́, и Рома не понаслышке об этом знал, потому что ходил с ними в одну школу. И, когда его в очередной раз пытались избить за «бабский» вид металлиста, мечтал, что этих позорных волков сожрут настоящие.              Мать прописалась у участкового то отмазывая, то приводя на снятие побоев своего дебильного сына, а отец записал на бокс. Рома посчитал, что для сварщика-алкоголика, раз за разом заваливающего экзамен на пятый разряд и пропадающего по пол-недели то у друзей, то у подруг, это был самый достойный поступок в жизни. Когда волки стали бояться и бить больнее, Рома понял, что тоже стал волком, и соседние улицы — такая же стая, как, возможно, и весь город в принципе. Потому что армейская часть и вузовская общага находились, конечно, в других местах, а вот волчары со своими пацанскими порядками в них были все те же. И Рома снова, как когда-то в школе, пока не научился не махать кулаками, но и грамотно говорить, мечтал, что ко всем хулиганам все-таки придут серенькие волки, которые действительно жили в прилегающем лесу, и отпиздрячат нахуй по пол-туши каждому, во сне, наживую, чтоб проснулись в собственной кровище и дерьме от перепуга, чтобы на визги слетелись мамаши и папаши, которым было бы плевать на своих мудацких детей, как было плевать и раньше, ведь иначе как еще можно объяснить желание одного ребенка бить другого.              Вот только сейчас хотелось, чтобы волки пришли и поперегрызли нахуй глотки интервентам, что уже почти полгода держат Арановск в осаде. Ну или хотя бы перенесли свою территорию в дом культуры и отдыха, чтобы в их теплую шерсть можно было зарываться мордой и забираться одеревеневшими пальцами. Чтобы делить особо холодными ночами сон не с годящейся в бабушки вдовой, не геем и каким-то слишком игривым натуралом и не их общей подружкой, а со спокойными степенными гордыми существами, готовые всегда научить пацанской мудрости.              Если бы не эта забившая головы всех вокруг мудрость, первая девушка у Ромы появилась бы еще до армии. Впрочем, цитаты с волчарами сами по себе стали отмирать, когда в Арановске открыли технологию спутникового интернета.              Ноги несут в приличный бар поближе к центру, но образы косматых волков, которые Рома почти видит в вихрях сгущающейся метели, ведут в направлении куда более правильном, тем более раз он сам говорил о кабаке, а не баре.              «Галлюцинации» — думает Рома, останавливаясь метрах в семи-десяти от ярко-красных глаз метрового волка.              «Я не боюсь ударить в спину, гораздо страшнее, если это моя спина» — думает в его голове волк и задирает башку.              «Волковская, 17» — читает Рома и недовольно выкатывает вперед челюсть, хотя и знает, что именно по челюсти у семнадцатого дома по Волковской пиздить любят больше всего. Одного клыка Рома именно здесь когда-то и лишился, и, казалось бы, осталось три из четырех, и простая математика показывает, что шуток про взятие на клык должно было стать на четверть меньше, но у волковских пацанов всегда было плохо с вычислениями, если дело не касалось платы по долгам в местном пивном ларьке. Астрологи проебались где-то на стадии мамкиной беременности.              В подвале семнадцатого дома на Волковской еще в его детсадовские годы открылся кабак Наутилус в честь одноименных, в который ходили все местные пацаны. Рома сносно понимал английский и делал вид, что умеет петь на немецком, поэтому его такие же как у всех патлы не нравились вообще никому. В армии его научили слушать и не выебываться, и вдруг кабак оказался не заблеванным притоном для дегенератов, способных воспринимать только русский рок в силу отсутствия образования, а вполне неплохим заведением. Хотя осадочек остался.              Железная дверь сорвана с верхней петли и украшена розочками выходных отверстий. На лестнице не валяется недопинанных до выхода алкашей, а внизу не играет приглушенная в нынешних реалиях музыка. Кабак работал после осады в пол-силы, потому что людям свойственно собираться в любимых культурных местах отдыха и обмена ради, но сегодня, похоже, что-то пошло не так.              Рома понимает это, едва стянув шарф. Чуть не проблевавшись еще по трезвости от едва уловимой, но легко узнаваемой вони разложения, он натягивает два слоя обратно и прижимает перчаткой, чтобы справиться со спазмом.              Глухой стук армейских ботинок эхом отдается по пустому коридору. На черной куртке Ромы на спине белым баллончиком нарисован огромный знак мира, но спереди внимание в первую очередь привлекают камуфляжные штаны. Самые удобные и надежные из тех, что у Ромы когда-либо были, но ассоциации с интервентами, у которых даже раскраска другая, возникают вперед остальных мыслей. И как только Рома заходит в зал, кто-то тут же бросается за стойку.              — Не стреляй, я свой! Местный я! — вполголоса зовет он, вскидывая безоружные руки. Запоздало думает, что за такое в армии его бы лишили еще клыка-другого.              — Д-докажи! Стрелять буду! — звенит женским голосом из-за стойки прямо перед тем, как отчетливо грохает с оттяжечкой затвор родного калаша.              «Какая дура», — думает Рома, цепляя слухом и легкий звон выскочившего патрона. Но оружие все еще у нее в руках, и смотрит ему в морду, скорее всего внутренней волчаре прямо в душу.              «Твой путь — путь волка, но путь не волк, если в тебе не ты» — думает внутренний волчара, и пасть расхлопывается для нужного аргумента сама:              — Бармена Гитаристом кличут за то, что роцкеры местные его после концерта гитарами отпиздили!              Рома не удерживается и гыгыкает, вспоминая тот самый концерт. И давится подступающей тошнотиной, когда взгляд из полумрака выцепляет разбитую голову Гитариста Санька с полной грудью свинцовых дырок. Под ногами резко оказывается не талый снег вперемешку с пролитым бухлом и прорвавшейся канализацией, а еще не досохшая кровь.              — Не отпиздит его уже никто. Верю я тебе, — вздыхает дрожащая девчонка и вылезает из-за стойки, все еще держа в руках калаш, не висящий на ремне.              — Пиздец… Так вот что за пиздец на всей Волковской стоял, — выдавливает Рома, шарясь по карманам в поисках сигарет и все еще смотря на такого умиротворенного вечно злого как стадо чертей Санька Гитариста.              — Угу. Я пойду. Нету тут из моих никого. Тут почти ничего не осталось, но, мож, найдешь чего.              Рома подпаливает зажигалкой сигарету, когда девчонка проходит мимо. В тусклом свете гаснущей бензиновой лампы мелкий огонек очерчивает пятимесячное пузо.              — Тебя проводить? — Приходит он в себя уже тогда, когда мягкие шаги затихают за спиной в метели.              Рома снова остается наедине с роящими в голове мыслями, только теперь их становится больше. В сегодняшних кошмарах он будет видеть беременных волчиц, ищущих своих сбежавших из поистине адской бытовухи волков, которые так и не вернулись с развлекательной охоты.              Гитариста стоило бы и похоронить, ведь он был на самом деле хорошим парнем, и всегда мог поддержать любой разговор, даже если понятия не имел, о чем идет речь. Но промерзшая земля, близость оккупантов, отсутствие лопаты. Недосохшая кровь, в которой он явно перемажется, пока будет нести тело. Семенна, может, и не спросит ничего, только покачает головой, а остальные точно на панику присядут, Рома уверен в этом. Как и уверен в том, что пока он будет нести тело, его заметит кто-нибудь из местных продавшихся или осатаневших от страха и безысходности. Уверен, что теперь его на Волковской грабанут и грохнут, а не отпинают и прогонят. Уверен, что еще хочет пожить и все-таки стоит проверить соседнюю аптеку. Возможно, там еще остался спирт. Ведь не просто так туда время от времени приходят одни и те же псовые морды.              А Гитариста похоронят, когда из-под свалки истории откопают все совершенные в Арановске военные преступления. А может, и хоронить уже никого не надо будет, и завтра всю Волковскую разбомбит артиллерия. А за ней посносят оставшееся на местах штурмующие танки. А за ними дотопчет пехота, ведь техника никогда не перемещается без сопровождения. И тем же днем не станет ни Ромы, ни Татьян Семенны с ее целым чемоданом семейных фотоальбомов, ни кондитерши Лизоньки, тепла сердца которой хватает на больше, чем одного мужчину, ни Культяпки с его огрызками пальцев левой руки, ни Длинного с его гейской драмой. Все они умрут так или иначе от огня и пуль во время штурма, в плену от истощения или все-таки от голода в длительной блокаде. Возможно, все они умрут раньше своего срока. Возможно, это произойдет уже завтра.              Но все это только возможно, как, возможно, настоящие волки никогда и не думали, что в этой жизни ты либо волк, либо не волк. Рома не знал, о чем на самом деле думали и те, кого он называл волками, и кому сучьей смерти так страстно желал долгие годы. Понимал только теперь, что на самом деле никто не хотел умирать. И брать на душу грех чужой смерти — тоже, даже когда пятеро запинывали одного. А это, в общем-то, самое главное.              Ведь когда до Арановска добралась война, Наутилус работал почти по штатному расписанию. А работники его учились когда-то в той же школе. И дело не в математике, шутках про клыки и патлах с музыкальным вкусом. Настоящее дело всегда было и будет в том самом моменте, когда вооруженная девчонка передергивает затвор и выбрасывает патрон, лишь бы тебя предупредить о своем оружии вместо того, чтобы сразу открывать огонь по очередному мародеру. Настоящее дело всегда было и будет в тех, кто, несмотря на шок, горе, обиду и отчаяние раз за разом решался сделать что-то для другого. Налить и выслушать в кабаке, отдать последнюю пачку антибиотиков, помочь утеплить убежище, защитить от мародеров или донести до госпиталя раненого.              В метель гораздо больше шансов протащить незамеченным тело, и лопата найдется где-то по пути. Рома уверен: риск и старания не буду напрасными, ведь что-то человеческое должно оставаться в каждом сутулом псе и настоящем пацанском волке, как находилось в приютивших его людях, как находилось в работающих в кабаке барменах, как находилось в помогающих друг другу соседях. Сегодня — просто его очередь. Сегодня — просто очередной поганый день. А завтра Роме, если не ворвутся танки, ещё жить, и жить с самим собой и своими поступками. И может быть, когда откопают на помойке истории все военные преступления, совершенные в таком родном и по-волчьи любимом Арановске, люди увидят, что заточенными внутри жили такие же, оставшиеся человечными, люди.<b></b>