Ловец наград

      На широкой, чисто подметенной улице, пересекающей Дун Дар из конца в конец, появился всадник. Он выплыл из облака пыли, размытый и дрожавший в застойном жарком воздухе как фата-моргана — мираж, сотворенный магией природы. Пришедший из ниоткуда, держащий путь в никуда: человеку, способному позволить себе лошадь, кожаный доспех и меч, абсолютно нечего было делать в этом захолустье.       Мягкое цоканье копыт долетало до обветшалых, иссушенных солнцем окраинных домов. Оно кинжалом прорезало жару и разбередило покой в хатах, взбудоражило семьи, полным составом сидящие за обеденным столом: в час, когда на полях танцуют полуденницы, ни один кмет не работает в поле. По земляному полу затопали ноги, широкие и плоские. В окошках замелькали любопытные мордашки под шапками черных и белокурых волос. Скуластые, с детскими пухлыми щечками. Маленькие пальчики взметнулись вверх, беззастенчиво тыча в одинокого приблуду. Розовые губы раскрывались, рты лепетали «мама, мама». Их слова вязли в горячем воздухе как мухи в каплях янтаря. Потом появились женщины возрастом от двадцати до сорока, с руками, изъеденными щелоком и мылом. Они сграбастали детей в охапку, оттащили прочь и тут же закрывали ставни. Запираемые щеколды даже на слух были маняще хлипкими.       Впереди играла ребятня. Наружу выскочили взрослые и растащили их по домам прежде чем всадник успел подъехать ближе. После крестьянских забав на дороге остались раскиданные прутики, тряпичный мяч и сахарная куколка. Ее накрыла тень, после чего конфета разломилась под весом тяжелого копыта.       Селение будто вымерло, но конный даже бровью не повел. Знал, это впечатление обманчиво. Жизнь все еще теплилась в домах, где бабы мыли в бадье посуду, а мужики отдыхали перед работой в поле.       Чужак едко улыбнулся. Из-под края капюшона показалась угольно-черная прядка, иссушенная и выцветшая. Ломкие волосы упали на угол рта, жестко выделявшегося на безбородом, выбритом до синевы лице. Наездник нетерпеливо дернул головой, поморщился, сбрасывая щекотливую прядь, передернул плечами, чувствуя как промеж лопаток сбегает юркая капля пота. Было жарко. До безумия. Но капюшона он не снял. Ни к чему светиться здесь.       Конь размеренно и сонно переставлял копыта, не забывая отгонять взмахами хвоста кровожадных слепней. Смольный волос с тихим щелчком хлестал по темным, лоснящимся бокам животного как бич работорговца. Щелк. Щелк. Щелк.       С ближайшего дерева слетел листок. Всадник поймал его и посмотрел. Возможно, чуть дольше, чем следовало, а затем смял его и отбросил в сторону. Внезапно пришла мысль, что осень очень близко. Хоть сейчас и лето, хоть листик упал не из-за смены сезона, а из-за резкого порыва ветра. Но осень все равно уже очень скоро.       Возможно, даже слишком.       Верховой натянул поводья, и жеребец встал почти у самого конца деревни. За трухлявой оградой по правую сторону чернело деревенское кладбище, по левую — церковь. А прямо перед конем застыла старая карга.       Мужчина брезгливо скривился. Пунцовый шрам, пересекающий его щеку, натянулся. Голос незнакомца был хриплый, молодой, но уже надтреснутый, как рассохшийся древесный ствол.       — Не торчи, бабка, посреди пути. Неровен час — затопчут.       Старушка подслеповато сощурилась, исподволь пронзая взглядом темноту капюшона. Крючковатый нос почти целиком закрыл ей рот, а драный чепец — голову. Только глаза виднелись, молодые, синие, такие странные на контрасте со старческой сморщенной кожей.       — Это ты, — удовлетворенно проскрежетала бабушка.       — Это я.       Ветер тронул несколько мешков, свисающих с луки седла. Они забились друг об друга с мягким, глухим звуком. Наездник заставил скакуна развернуться боком.       — Не пялься. Мой конь этого не любит.       — Пойдем со мной, — заявила бабушка.       Раздосадованный тем, что старушка упорно гнет свою линию, всадник смачно плюнул в траву.       — Я надеялся, ты сдохла.       — Почему? — без страха или удивления поинтересовалась старуха. — Я всегда была добра к тебе.       — Именно поэтому. Пора на покой. Не то взвоешь. Недавно война прошла. Скоро и до вас докатится.       — Новые поборы?       — Новые поборы.       Старушка передернула скованными отложением солей плечами.       — Ну так что ж, лечь и помирать? Война всегда идет. Налоги всегда растут. Не в первый раз на моей памяти. А жить-то надо.       Мужчина хотел было усмехнуться, мерзко и паскудно, как привык уже давно, но передумал. Вместо этого посмотрел на дорогу, утоптанную множеством поколений людей. Жить-то надо. Вот все и жили. Дун Дар оставался таким же, как и десять лет назад. Только деревья стали тоньше и хирей. Но они не умерли. Им тоже охота жить.       — Да уж. Надо.       — Надо, — кивнула старая, — а теперь идем.       — На кладбище? — без тени сомнения уточнил наездник.       — Да. Лошадку привяжи к калитке.       Двое человек, высокий мужчина и низенькая женщина, рука об руку вошли под сень деревьев, стерегущих могильный покой. Просто и легко, словно кладбище и не было территорией мертвых. В нос им тут же ударил сладкий дурманящий аромат цветов, что росли на ровных клумбах. Было сонно. Даже птицы, и те не щебетали в развесистых кронах.       Мужчина первым нарушил тишину:       — Чего ты от меня хочешь? Поведешь к могиле матери?       Старуха не ответила. Она провела странника мимо тропки, возле которой была похоронена женщина, подарившая тому жизнь, и свернула направо через четыре ряда. Подвела к самому концу аллейки, где на круглой прогалине, усаженной голубыми незабудками, стояло новенькое деревянное надгробие. Оно возвышалось против солнца, и потому, чтобы оглядеть его, приходилось щуриться. Свет начисто стер имя, вырезанное на гладкой поверхности. Надгробие стояло, осиянное невесомым золотом как древняя святыня.       У могилы лежали цветы — маки и все те же незабудки.       — Ну, и кто же здесь закопан? — спросил мужчина.       Старуха подняла на него холодные глаза. Уже не молодые и синие, а холодные и выцветшие.       — Прочти.       — Солнце бьет в глаза.       — Тогда, может, догадаешься?       — И не подумаю.       Глаза старухи зло сверкнули. Извитые варикозом кулаки угрожающе сжались на подоле платья. Она попыталась заглянуть в глаза своему спутнику. Но плотный капюшон надежно укрыл его лицо.       У девушки, нашедшей здесь упокоение под двумя метрами сырой земли, была бы еще целая жизнь впереди, полная, яркая и светлая, кабы не моровое поветрие. У нее были родители. Они выжили. Их ребенок — нет. Обо всем этом рассказала старуха.       Но она ни словом не обмолвилась о том, что у этой девушки был звонкий смех и слепящее полуденное солнце, ласково обнимавшее ее лучами прямо с голубого небосклона. Откуда ей было это знать? Покойница источала ароматы лета, так и бьющие ключом из зеленых как свежая листва, шальных, лукавых глаз. У нее была нерастраченная нежность, здоровье, красота, и мягкая кожа на шее, и грубая — на пальцах натруженных рук. Ее любимым ощущением были колосья пшеницы, щекотавшие голые лодыжки. А в памяти была запечатлена рубаха, расстеленная где-то в полях, и ягоды брусники, еще мокрые от утренней росы. А еще жаркие, жадные объятия, непрошенные, но от того не менее радостные. Мелкие камешки, врезающиеся между точеных лопаток под загорелой кожей. Пальцы в коротких темных прядях юноши, и ее косы цвета охры, перепачканные в земной пыли. И пахотное поле, принадлежавшее в этот миг только им одним.       И все это сгнило в лоне матери-земли. Спустя полгода после смерти — почти полностью.       — Ты догадался, что за девка здесь похоронена, Лео?       Бонарт обернулся, медленно стянул капюшон. Ветер заиграл жгуче-черным чубом, иссушил пот, что тек по розоватым шрамам. Выцветшие радужки не выражали ничего, а от солнечных лучей зрачок сузился до точки. На скуластом, мужественном лице не было и тени грусти, в глазах — и крохи горя. Сухие губы разъехались, показывая зубы гуля.       — О чем ты, несчастная? Я даже не помню как ее зовут.