Я не гребаный мальчик-который-не-мальчик-и-который-не-выжил, я теперь Спаситель!

Следующие пару дней ознаменовались для Румпельштильцхена несколькими событиями. Пара из них были довольно хорошими. Например, Бей его достаточно простил и даже пару раз приходил к нему в ломбард, чтобы они могли провести время вместе. Генри, кстати, тоже прибегал. Что поразительно, так он понял, что его наконец отпустил страх того, что Генри может стать его погибелью, и он всерьез стал наслаждаться обществом этого, не по годам умного, ребенка. А еще зелье, которое варила Эмма сработало и горожане все вспомнили, не то, чтобы кто-то знал, что его сделала именно она. Каким-то образом, она договорилась с Реджиной и все в городе думали, что это бывшая Злая Королева помогла всем все вспомнить. Рейтинг Реджины, как хорошего персонажа, прямо-таки взлетел после этого. Другие события были менее приятными. Во-первых, Спасительница его старательно избегала. Хотя, судя по тому, что ему удалось вытянуть из внука, его мать сейчас избегала всех. Особенно, своих родителей. А во-вторых, он вдруг понял, через некоторое время после возвращения домой, что его стала раздражать Белль. Нет, она была все такая же милая, любознательная, и… занудливая, навязчивая, высокоморальная, склонная к чтению нотаций, девушка. Черт! Да ее чуть ли не первым вопросом, после того, как они воссоединились, было: «Не он ли убил Зелену?» Какая девушка, увидев любимого человека после года насильственной разлуки, такое спрашивает? Более того, она даже и словом не обмолвилась о Бейе, хотя присутствовала при открытии хранилища и знала, что тот должен был погибнуть, если бы он не сделал то, что сделал. Белль ведь знала, что для него нет ничего дороже сына, на поиски которого он потратил почти три столетия, и тем не менее осталась равнодушна к судьбе его мальчика. «В отличии от некой блондинки, которая не побоялась обменять жизнь одного человека, на жизнь моего сына…» — ворчливо и против воли подумал он. К тому же, несмотря на то, что она присматривала за ломбардом, Белль совершенно не заметила, что некоторые ингредиенты пропали, как и один слабенький, но все же артефакт в виде кулона, а про ленточки он даже и не вспоминал. Он даже не удержался и от души посмеялся, поняв, что Спасительница не только вскрыла его ломбард, но и порядком обшарила. Дерзкая девчонка. Легкий аромат духов которой, до сих пор витал в воздухе задней комнаты. Нежный аромат цветов с легкой ноткой корицы, грозы и того, что он мог охарактеризовать только, как волшебство. Невероятное сочетание, но весьма приятное, и к тому же странно… знакомое. Будто он уже ощущал этот чудесный запах. До того, как он встретил Эмму Свон, а точнее эту «новую» версию ее. В один из вечеров он сам не понял, как оказался на вечеринке, посвященной рождению нового принца. Хотя нет, он знал, как там оказался. Невыносимо укоризненный взгляд Белль и страстное желание избежать очередной нотации, привели его сюда. И вот, Румпельштильцхен уже с час сидел за столиком в закусочной, неподалеку от двери, наблюдая за этим праздником жизни. Прекрасные не отводили влюбленных взглядов от свертка в своих объятиях. Бей и Генри о чем-то шушукались и смеялись за барной стойкой. Реджина, кажись, наконец отпускала воспоминания о своем бесценном конюхе и вовсю флиртовала с Робином Гудом, который, благодаря Зелене, теперь тоже ошивался здесь. Остальные тоже были в разном состоянии веселости, кроме притаившейся в темном углу Эммы Свон, о которой вновь забыли собственные родители. С тех пор, как он пришел и впервые ее заметил, мрачно сидящую в углу и смотрящую в свой бокал, с чем-то явно спиртным, колдун понял, что он, кажется, в принципе единственный, кто ее заметил. Прекрасные за все это время ни разу, даже взглядом, не попытались найти дочь, полностью увлеченные своим новым ребенком. «И они еще удивляются, почему дочь на них сердится…» — подумал Румпельштильцхен и постарался не вспоминать о том, как он вел себя с Бейем, когда приключилась вся эта история с Лейси. Тут блондинка резко опрокинула в себя содержимое бокала и выскользнула из закусочной, все так же незамеченная никем из присутствующих. Он проводил ее взглядом, и прикончив содержимое собственного стакана, вышел вслед за ней. На улице Румпельштильцхен сделал глубокий вдох прохладного вечернего воздуха и стал оглядываться в поисках Спасительницы. Сначала он подумал, что та просто куда-то перенеслась, потому что на первый взгляд, ее во дворике закусочной не обнаружилось. Но потом, он совершенно случайно заметил на миг мелькнувшую между забором белокурую гриву и понял, что та никуда не делась. Он медленно прошел по дорожке, и чем ближе подходил к забору, тем отчетливее ему были слышны тихие всхлипы. Такие глухие и отчаянные, какие издают лишь забитые и покинутые всеми дети, которые боятся, что их может услышать обидчик и причинить еще больше боли. Даже черное сердце Румпельштильцхена дрогнуло от этих душераздирающих звуков. Наконец, он подошел к забору и как можно тише вышел на тротуар. Эмма сидела на асфальте, прислонившись к забору по ту сторону от закусочной, прямо напротив пустынной дороги. Она обнимала колени руками, и уткнувшись в них лицом, прикрытым золотистым водопадом волос, еле слышно плакала, едва заметно при этом вздрагивая. Его сердце вновь сжалось и сделав пару шагов вперед, он присел рядом с ней. Эмма тут же застыла. Она слегка приподняла голову и хрипло сказала: — Уходи. Белль тебя наверное там заждалась. Румпельштильцхен только вздохнул, понимая, что язвительность — это ее способ защититься от окружающей среды и людей, в ней живущих. — Ничего, подождет, — спокойно сказал он и иронично добавил: — Она сегодня без шпилек, я могу и отдохнуть. Вообще-то, его весьма задело то, что Эмма считала, что он — подкаблучник, который безропотно слушает Белль, но именно это ее колкое замечание помогло ему приглядеться и с нарастающим ужасом понять, что, возможно, со стороны так могло и показаться. И он все больше стал осознавать, что с Белль ему становилось все тяжелее и тяжелее, к тому же… К тому же, Румпельштильцхен стал ощущать, что с Белль ему не по пути. Ему не нравились эти новые, неизвестно откуда взявшиеся, чувства, которые рушили все его планы, обесценивали все те страдания и боль, которые он нес в своей душе три десятилетия, а так же лишали, как он думал, Истинной любви. Но чем больше он размышлял, тем больше понимал, что Истинная любовь не должна быть такой. Болезненной и мучительной. Стоит только посмотреть на Прекрасных, чтобы понять, что то, что было между ним и Белль, было отнюдь не настоящей любовью, да и не любовью вовсе, а какой-то созависимой связью. Но расстаться с убеждениями, в которые верил не один десяток лет, было довольно трудно и, пока, он этого, по крайней мере, полностью, так и не смог сделать. Эмма вдруг фыркнула. — Поздравляю. То-то я смотрю, сегодня ты дышишь полной грудью, — вредно сказала она все еще сиплым голосом. Румпельштильцхен издал тихий смешок, но потом посерьезнел и твердо спросил: — Почему ты плачешь? Блондинка пару минут помолчала, а потом задрожавшим голосом сказала: — Знаешь, когда-то я думала, что жизнь дерьмо, только в детстве… Я думала, что когда вырасту станет легче… Но чем старше я становилась, тем отчетливее понимала, что легче не становится, а дерьма становится лишь все больше… И так было в обеих жизнях… — В обеих? — тихо спросил Румпельштильцхен, боясь спугнуть момент откровенности Спасительницы. — Нда, — проворчала Эмма, слишком изнуренная, чтобы врать. — Пока мы жили в Нью-Йорке, я, так сказать, слилась душою и разумом с одной ведьмой из другого мира, которая погибла в результате своего же эксперимента. Дура. Несмотря на это, я все же осталась скорее Эммой, чем той женщиной, хотя и приобрела ее память, знания… — И характер, как я понимаю, — еле слышно выдохнул Румпельштильцхен, не желая ее перебивать. Эмма его проигнорировала и продолжила: — Короче, ей, как и мне, то есть, теперь уже нам, не очень-то повезло в жизни: родители, те первые, так сказать, героические идиоты, которые благородно погибли «ради высшего блага» еще в первый год жизни меня той, другой, родственники последующие десять лет издевались, похлеще чем в приюте, потом была школа, где только ленивый не пытался прикончить, и как апофеоз — война. Благодаря дурацкому пророчеству, где упоминалось, что врага смогу победить только я, все взрослые подняли лапки и притворились опоссумами, ожидая, пока семнадцатилетняя девочка, в одиночку, их всех спасет!.. Твари! А когда все кончилось, и кончилось каким-то чудом удачно, выяснилось, что героиня мертвая лучше, чем живая!.. Героиня, чье наследство, а оно было немалое, уже поделили якобы верные товарищи, мудрый наставник, который, вроде как, был мертв, и который с самого начала лепил свою пешку, чтобы потом ей пожертвовать, и не рассчитывал, что пешка окажется столь живучей… Предатели! — тут она всхлипнула, но продолжила: — Я всего лишилась из-за него… Детства, семьи, веры в хоть что-то хорошее… Детей… Хреновое детство, наполненное голодом и побоями, в комплекте с ранениями и проклятиями, напрочь лишило этого… шанса, обрести хоть одного человека, который бы любил… Любил просто так. Ни за что… А потом случилось это… К счастью, все те воспоминания, о той, другой жизни, по большей части потеряли эмоциональную составляющую… Став, как знакомая книга… Знаешь сюжет наизусть, но это все же книжка… Но порой воспоминания все же оживают и довольно ярко… Радует только то, что я хотя бы не теряюсь… И все равно продолжаю осознавать себя, как Эмма Свон, хоть и с двумя наборами памяти. Иначе, я давно уже сошла бы с ума… Боже… Это даже звучит по безумному!.. Но кое-что в этих жизнях схоже… Особенно то, что мы обе сироты, я — сирота. Вечная. Что с мертвыми родителями, что с… этими. Одно счастье — здесь есть Генри… Ребенок, о котором я могла только мечтать… Почему я его отдала?!… Но все же мертвые, по крайней мере, не причиняют боли, а эти очаровательные люди, будто не понимают, что своими фонтанирующими любовью взглядами, которыми они смотрят на своего нового, не порченного, чистого ребенка, всаживают мне по самую рукоять в сердце ржавый нож, а прося любить его, проворачивают его с редким садизмом… Я так устала и мне так больно… За что судьба меня так ненавидит?.. Под конец речи она вновь разразилась этими мучительными рыданиями, которые сотрясали ее, когда он пришел. Душа Румпельштильцхена, вторя ее рыданиям, тоже стонала от боли. Ему вдруг сильно захотелось вернуться в закусочную и вырвать сердца Прекрасным, чьей великой и большой любви не хватило на собственную дочь, которая заплатила за их счастливый конец буквально… всем. Любви, которой эта глубоко несчастная женщина были лишена дважды. В этот момент он даже пожалел, что хотел узнать, что же с ней случилось и откуда у нее эти знания. Против воли у него перед глазами промелькнули воспоминания о собственном ужасном детстве. Румпельштильцхен, наверно, как никто, мог понять ее боль. Это чувство заброшенности, ненужности и полнейшего непонимания, почему с ним так поступают те, кто должен беречь и любить. Он тяжко вздохнул и не обращая внимания на дорожную пыль, которая непременно испортит его костюм, встал на колени и притянул к себе блондинку. Эмма замерла, как пойманная пташка, но потом рвано вздохнула и, стиснув в руке лацкан его пиджака, прижалась к нему. — Тшшш, не плачь, — ласково прошептал в ее волосы он. — Не лей слезы из-за тех, кто их не заслужил… Дыхание Эммы немного замедлилось, а дрожь поутихла. Наконец, она немного отстранилась. — Извиняться за порчу твоего бесценного костюма я не буду, — вредно пробурчала она. Колдун едва заметно улыбнулся и притворно обидевшись, сказал: — Ну, я так и знал… Блондинка смущенно подняла глаза, и он замер. Их лица были буквально в сантиметре друг от друга, и ему неопределимо захотелось поцеловать ее, но когда их губы были буквально в миллиметре, внезапно в тишине раздался голос. — Румпель?.. — окликнула Белль, выйдя из закусочной. Он глухо зарычал, а Эмма горько усмехнулась и тихо сказала: — Беги-ка ты к своей принцессе, и спасибо за утешение. И прежде, чем он успел что-либо еще сказать, она исчезла прямо из его объятий.