Ферзь любит свой цвет

Чужая мокрая ладонь вверх от живота, к груди, по плечу ― он не двигается, заворожённый подобными прикосновениями тонких тёмных пальцев с короткими ногтями. Жар чужого тела плавит его, словно сильный наркотик. Не остается ничего, кроме чужой кожи плотно прижатой к своей ― мокро и жарко. Пот течет по телу, сверкает в отблесках рыжей ночной свечи, исчезая каплями между складок кожи. Коротко сбритые волосы слиплись на висках, губы опухли, руки устали. Франциско делает несколько глубоких вдохов, пытаясь привести себя в чувство ― принять дурманов было не так обжигающе, как касаться тела рядом. На него, не отрываясь ― глаза-полумесяцы, хитрые, зеленые, насмешливые. Прямо в душу ― даже когда он садится с тяжким вздохом, горбится, как старый коршун ― Эсмеральда хватает его за руку и тянет на себя. Было в ней что-то дикое ― цыганское, бешеное, яростное, словно складки цветастых юбок её народа. Она сама была такая ― яркая, громкая, язвительная, словно гремучая змея; сладкая, как опиум в чаше после тяжелой тренировки. Он утыкается носом в её плечо и проводит языком по коже, слизывая бусины пота. В ответ ему ― смех, нежный, но скрипучий одновременно. Счастье ― оно стрелой опытного бойца пробивает его грудь насквозь. Мягко, тепло, невыносимо-горячо ― он горит, пылает, словно подожжённый текилой костер и ничто его не потушит. Эсмеральда смеётся ему в ухо, в рот, в шею ― и он сгорает, черт возьми, от него ничего не остается. Ни боль, ни усталость, ни изрезанное тело ― ничто не имеет значения! Всё ― в чертово пекло! ― Я люблю тебя, ― её нога ему на бедро, её рот губами прямо за ухо и он выдыхает ей в лицо, ― Я так люблю тебя, я с ума сойду. Её губы ― ему на шею и Франциско смеётся куда-то в грязные простыни. Она ― такое же полотно увечий, как и он. От неё ― ничего святого, только боль и усталость тренировок. Избитые, порезанные, моральные и духовные инвалиды. Он трогает руками её тело, прощупывая шрамы. Хлыст наставника со шлепком опускается на её спину, когда Эсмеральда промахивается в ударе. Недостаточно хороша в своем деле ― и он бьет снова и снова. Но это хороший урок. В следующий раз она не промахивается ― и нож с чавканьем входит в грудь соперника. Их все меньше и меньше с приближающейся войной. Три дня назад Франциско чуть не убил Жан-Поля, когда наставник заставил их биться насмерть почти четыре часа. Руки тряслись, ноги отнимались, спина болела, в глазах всё плыло и пот закрывал взор ― они бились без остановки на глоток воды, в полнейшем напряжении, зная, что стоит отвернуться и удар придется прямо в спину. И наставник не выдержал, взмахнув рукой. Оружие летит на пол, как и они оба без сил. Ничего не осталось. Пот ручьем по спине ― на этот раз без наказания. Они лежат с ним, смотрят друг другу в глаза и Франциско улыбается обессиленно. В ответ ему ― улыбка француза. Они засыпают на полу, раскинув болезненно сжатые конечности в стороны. Наставник ввёл простое правило ― дуэль должна заканчиваться смертью. Но они не смогли ― он знал, что если кто-то слабее, он умрёт. Но и испанец-полукровка, и француз были достойными учениками. Они лежали на полу, как пробитые патронами охотников птицы, раскинув крылья, и почти не дышали. Франциско шепчет: ― Интересно, он сильно бесится? В ответ ему слабый голос: ― Небось волосы на жопе выдирает. Сил смеяться нет совершенно, но у него выходит какое-то болезненное кряхтение. Перевернуться на бок не получается, мышцы сковало от усталости и, спустя несколько секунд, Франциско выключается. Жан-Поль следом за ним и они спят на ледяном полу тренировочного помещения зимой, прозябая насквозь, но совершенно не чувствуя окоченевших костей. Он не знает, сколько проходит времени ― легкие шаги беззвучные по полу, потом стук колен. Эсмеральда опускается рядом с ними и накидывает на оба тела покрывало из гусиного пуха. Где только достала? Её лицо спокойное и равнодушное в рассветных лучах. Коротко бритые, как и у всех, волосы, пара шрамов на руках ― она вытирает платком пот со лба испанца, проверяет пульс у белобрысого выходца из Франции. Им бы отдохнуть ещё немного, но Франциско приходит в себя через пару часов и, обмыв тело в ледяном озере, пробирается в женскую часть и осторожно ныряет под покрывало Эсмеральды. Губы ― ей на плечо. Очень тепло. ― Эй, хорош спать! Ты клиентов так всех распугаешь. Ферзь даже не вздрагивает от ора Гандии ― раздутый владелец девиц щелкает толстыми пальцами напротив лица наёмника, а тот разве что глазами хлопает, раздраженный его криками. Да, Ферзь храпит как вепрь ― он знает. Перебитый несколько раз нос, сломанные и криво сросшиеся кости черепа, всё это ― травмы и последствия у них самые разные. Например, лежа не левом боку, Ферзь не мог дышать левой ноздрей; а на правом боку ― правой. Поэтому лежал всегда ровно. И стоило его голове завалиться в бок... ― Помоги мне лучше, ― мясистый толстяк протягивает Ферзю мешок с какими-то травами, ― Ты в этом лучше всех разбираешься. Помоги девчонкам. В ответ ― кивок. Хорошо. Ферзь не спрашивает много, да и зачем? Обезболивающие травы беладонны ― он знает о них лучше, чем о себе. Нужно их хорошенько промыть от земли, почистить, с каких-то выжать отвар ― в этом он разбирается просто прекрасно. В борделе такие травы часто приходилось добывать. И действовали они весьма быстро. Часто девушки принимали отвары, иногда ― при сильно невыносимых болях в паху, делали примочки. Несколько раз Ферзь дробил травы и отжимал сок в чистые тонкие тряпки, чтобы работницы борделя могли ими пользоваться. Этого хватало на несколько месяцев. Размалывать травы и цветы было нелегко, но у него было достаточно физической силы, чтобы это сделать, лишь слегка покраснев. Он не знает, почему тут до сих пор возится ― ему бы обратно в замок, но Ферзь никогда не умел делать то, что действительно хотел бы. Пьет текилу. Моет руки. Немного трав забирает себе. Он уже давно привык. Жизнь ― простая шахматная партия. Иногда ты жертвуешь пешками, но никогда более сильными фигурами. Приходилось жить и смериться и, честно говоря, это было бы проще, если бы Ферзь не думал так много. Так дерьмово ― мыслить и существовать. Отвязывает коня и легко запрыгивает сверху. Ему вдруг кажется ― кто-то внимательно на него смотрит и мужчина знает, что это не обман его чувств. Оглядывается. Что же, кто бы то ни был, смотрящий на него ― он явно не хочет, чтобы его заметили. И Ферзь уверен в том, что это Жан-Поль ― он был лучшим в слежках. Ферзь на пару секунд останавливается, буквально всего ничего ― послание. Он позволяет союзнику показаться, но тот не отвечает. Так и остается скрытым. Шенкеля коню ― тот подбирается, легким галопом пускается в путь. За ними столб дыма в жаркое лето и он выливает из ведра холодную воду на взмыленного расседланного коня, когда прибывает к замку. Легкий стук каблуков выдает его присутствие, но они оба знают, что так вышло только потому что он этого захотел. Это их приветствие ― его попытка дать о себе знать каким-то шумом. Ведь Ферзь не приносит за собой звуков. И Мерида это знает ― и поворачивается в сторону темной фигуры, задевающей тонкую тюль балкона. В её покоях пахнет маслами. ― Каждый раз, когда ты так появляешься, мне хочется бросить в тебя что-нибудь. Ферзь легкой поступью выходит на свет из-за мрачного балдахина и немного наклоняет голову ― приветствие, которое она заслужила. Он не болтлив на лишние слова и за это время Мерида почти что привыкла к нему. Он смотрит на неё с куда большим вниманием, но не видит ничего нового. Она ни капли не изменилась с их последней встречи. ― Когда новый заказ? ― Ферзь не любит лишние разговоры, но сейчас вынужден их вести. Ведь как иначе узнать вообще что-либо и не вызвать подозрений? Уже несколько лет он не работал таким образом. Навыки могли потеряться. Но признавать поражение не хотелось. Мера в его сторону с приподнятыми бровями и вытянутым лицом. Рот ― немного буквой "о" и она хлопает глупо глазами пару секунд, прежде чем выдать встречный вопрос: ― Тебе не хватает денег? ― Хватает. Но я не об этом спрашивал, ― он умеет вести беседу, балансируя между двух крайностей. ― Ты никогда не спрашивал, когда новый заказ. И вообще, с чего вдруг ты вернулся? Я редко тебя вижу последнее время. И то правда. Ферзь, словно песок, ускользает каждый раз. Словно черная, сотканная из тьмы и страданий тень, он передвигается по улицам и выживает под звон монет. Привык давно ― его не перевоспитать. И эти наивные мечты ― глупость. Собачье дерьмо. Никого нельзя изменить, даже если очень сильно захотеть. Нельзя изменить человека, что соткан из тьмы ― это девчачьи глупости, которыми и он был полон когда-то. И Мера ― тому доказательство. Её рука на свое лицо, она кусает кончик большого пальца, смотрит как-то испытующе ― от этого взгляда Ферзь подбирается, как напряженный конь перед стыдливым бегством. Никуда не уходит. Стоит, прибитый к полу и ждет. Чего? ― Что, если я буду платить тебе за честность? Ферзь щурится, как довольная кошка. У неё кулаки костлявые, а обиды детские — Мера ни разу не взрослая, и, пусть таковой пытается казаться, пусть вылезает из кожи вон, пусть смеется в мужских компаниях, пусть не стесняется своего тела ни перед кем, пусть ругается крепче своего отца — она ребенок в белоснежном ореоле волос, со смешными ямочками от улыбки и искрящимися зелеными глазами. И этот мужчина, который возомнил себя против воли кем-то выше, чем все смертные вокруг; он точно такой же, как и все те люди, что когда-то окружали Меру до встречи с ним. Ностальгия и метаморфоз её собственных желаний — вот, что делает её более зрелой и сознательной, чем все люди вокруг. Мера смотрит ему в глаза. Через зеркало за её спиной, потому что смотреть в живые глаза — это было бы выше её сил на сегодня; это было бы выше её способностей. Потому что Мера на глаза уже насмотрелась. — Я наёмник, а не собачка на поводке, Мерида, — она уже и забыла о том, как он любит фривольничать при беседе с ней. — А если мой поводок будет золотым? Он ожидал этого вопроса. Но вот что удивительно — ответ так и не был готов сказать. Он смотрит в её глаза и не видит ничего, кроме хитрости настоящей северной лисы — что-то не так в её мотивах. Она словно заманивает его куском колбасы, надеясь на то, что успеет схватить за загривок до того, как он схватит мясо и убежит, сверкая пятками. — Чего ты хочешь, Мерида? Он снова это делает — перетягивает диалог в свое русло. И повод контроля выпадает из её тонких белых пальцев. Чертяга! — Я хочу, чтобы ты работал на меня и только на меня. Со мной. — Мне казалось, для этого дамы и выходят замуж? — Не удивлена, что тебя никто не взял в мужья. С таким-то языком. Ферзь — гремучая змея и как только диалог идет так, как ему надо, собеседник обречен на прах провала. Но он привык — и она тоже. Делает шаг вперед, но отворачивается. За окном так душно, ставни сухие от палящего солнца, скоро всё дерево растрескается. В этом ведь его суть — доказать ей, что он тут главный и что она сама берет его к себе. Это не его инициатива, а её — вот, какая у него игра. Ведь его цель — всё делать чужими руками. Легкая усмешка. — Так ты зовешь меня в мужья? Боюсь тебя разочаровать. Мерида на него — взглядом разъяренной гарпии. Такие скульпторы любят наставить вокруг шпилей замков во Франции. Ферзь их знает отлично — не редко приходилось взбираться по отвесным стенам на высоту птичьего полета. — Не фривольничай. Вообще-то я приняла предложение графа Померанского. Так что не смей так шутить ни в его присутствии, ни в отсутствии, — кажется, она действительно оскорблена. Ох, уж эти кисейные барышни! Ферзь приподнимает ладонь вверх, показывая, что не имел ничего ввиду, что могло бы её оскорбить. На его руках тонкие сатиновые перчатки до локтя — она только сейчас замечает, что его одежда отличается от той, что была на нем пол года назад только материалом. Тот же фасон камзола под его тонкую, тугую талию, но из легких дышащих материалов, тонкие обтягивающие брюки и низкие ботинки. Даже перчатки сатиновые — как и ремень на поясе, что носят испанцы на праздники. Только у него он черный. Мерида умна, как старый верховный управляющий — осторожно Ферзь делает шаг в её сторону. Ему вдруг в голову, словно терпкий орухо залпом — бьет сомнение. А что, если победа за ней? А что, если его страну разгромят, словно старые замки, разбитые снарядами? И она — никто другой, а она, в своем тонком сером платье, будет стоять на этих руинах. Он устал от войн. Но именно он — заточенное оружие своей страны. Интересно, остался ли ещё кто-нибудь, помимо Жан-Поля? Наверняка, просто найти не смогли. — Тогда как ты хочешь, чтобы я был с тобой, если собираешься быть замужней барышней? Она фыркает, словно породистая кобыла и Ферзь на встречу — ещё шаг. Неосознанно, он понимает это только после того, как его сделает. Она вдруг поворачивается к нему лицом. И Ферзь видит её — улыбку на мягких, накрашенных чем-то розоватым, губах. Её глаза блестят — чертовка! Она знает, что он согласится. И этот диалог — её игра с ним и ничто больше! Она обыграла его, как мальчишку; засмеялась и блестки в её глазах ярче звезд глубокой ночью. Ферзь вдруг в ответ — немного наклоняет голову, скрывая усмешку. Возможно, она не так проста. Определенно. И ему стоит спать в полнейшем напряжении. Он ей совершенно не доверяет. Знала, что он согласится. — Значит, с тобой? — Со мной, — вторит ему, не колеблясь. Ферзь опускает взгляд в пол. Что же, возможно, эта игра куда опаснее, чем он думал — сложнее даже тех, что были в его первую войну с французами. Она к нему — шаг еще один и между ними расстояние вытянутой руки. Его пересечь будет оскорблением её невинности, поэтому Ферзь стоит, замерев, словно они не одни в пустой комнате, а в полном народу помещении. Когда была война с французами, было проще. Они вербовали лягушатников и везли к себе в лагерь Братства, и всё было просто. Но не сейчас. — Я буду платить тебе каждый день по двадцать золотых. Сотка за пять дней. Неплохо. Если он не отдаст Богу душу в этой игре, то сможет бросить работу и жить себе на берегу Кадиса. Спиваться потихоньку. Возможно, даже у него появятся дети — если он ещё может иметь детей после того, как несколько раз переплывал реку зимой. Хотя жизнь в одиночестве с бутылкой агуардиенте ему нравилась куда больше, чем воспитание крикливых испанцев. Возможно, какие-то деньги он отдаст Гандии и заберет Летицию с Шанной себе в роли служанок. — Думаешь о том, что делать со всем этим золотом? Ты не пират, случайно? — она улыбается осторожно и он понимает, что эта улыбка только для него. Удивительно. Она стоит напротив него и улыбается слишком отрыто для того, кто воткнет нож в спину. Впрочем, он знает этот прием. Знает его лучше всех остальных. — Именно он. Как узнала? — По глазам вижу. — И что с ними не так? Она в ответ только улыбается и делает шаг назад. — Через десять дней будет свадьба в церкви. Ты должен быть рядом всё время. — Я же не женщина, я не имею права, — Это абсурд. Она влиятельная женщина этого мира, но даже ей не под силу убедить толпу, что он — её телохранитель и обязан быть с ней постоянно, несмотря на то, что у него между ног. Мерида присаживается на свою кровать, легко поправляя платье: — Я сделала бумаги, утверждающие, что ты — кастрат. Согласованно с ними ты имеешь право быть рядом со мной даже в купальне. Ферзь приподнимает бровь вверх. Это определенно хороший ход. Да, он не был красавцем-мужчиной — это был его плюс. Мелкий, невысокий, с женскими скулами и губами, он как никто другой мог сойти за кастрата. Это умный шаг. Она подготовилась. — Это настоящее оскорбление для испанца, — он проходит широкими шагами по спальне, принимая из рук несколько листов с подписями, — Но это хорошая идея. Я слуга? — Личный слуга, — она тонким пальцем с белыми, чистыми ногтями, указывает на строчку его деятельности, — дома Мединасели. Только, пожалуйста, смени одежду, как только приступишь к обязанностям! — И что в них входит? Она смотрит на него — с какой-то иронией. — Всё. — Ночевать мне на коврике в твоей спальне? Или всё-таки можно у себя? — она делает вид, что пропустила его слова мимо ушей. Кажется, почти уже привыкла к его бесконечному сарказму. Они оба видят это поле игры. Оба — всё его тайные уголки. Мера не была глупой барышней со двора, что видела только черное и белое, не была той, кто не видит дальше носа своего богатого папеньки. С самого детства ей вдруг почудилась истина — выживай или сдохни. И эта истина — одна у них с Ферзем. Одна на двоих. Она соединяет их крепче кровной связи. И ничто не разобьет это единение — даже их разные слои. Ей до сих пор мерещится взгляд мертвой служанки. Кажется, она так часто не спит, потому что ощущает её присутствие в своих покоях — шорох её платья по полу, стук низких туфель... Он вдруг сожалеет о том, что так выходит — им быть по разные стороны баррикад. Иначе он бы обязательно сыграл с ней в шахматы и выпил что-нибудь крепче чая из Британии; он бы сделал что-то привычное, что когда-то делал с Жан-Полем — пронесся галопом по полям или обыграл в карты. Он бы сделал хоть что-то и в этот момент — ему правда жаль. Ферзь беспринципный и хладнокровный, но и у него есть сожаления. Каждый из них — на этой шахматной доске, но интереса нет, ведь всех врагов они оба видят прекрасно. И теперь эта игра — карты. Ведь ты видишь только рубашки, а они — всё одинаковые. И, чтобы узнать ту сторону — надо постараться. — Я еду с тобой в Польшу? — он задает вопрос, но они оба знают, что это утверждение. Ферзь ни капли не сомневается, что она узнала о нём всё, что смогла бы узнать. Но не о нем. О его учебе и работе, но никогда о нем. Ведь даже Ферзь себя не знает. Кого же она провезет с собой в Польшу помимо него? Уверена ли в том, что он сдаст этих людей сразу же? Надеется ли на то, что деньги переманят его на её сторону? Эта игра — грязь под ногами и ему жаль, что так выходит. Правда жаль. И она тоже это видит в нем. — Едешь. Но враги — они враги в любом теле. И если понадобится — он будет бить наверняка. Ему большего не надо. Разворачивается на каблуках, и не спеша, легкой поступью, беззвучно, уходит в сторону балкона. За ним — шорох балдахинов, тюли и запах терпкого пота. Это достаточно просто — быть им. Легко, когда ничего внутри не осталось. Легко, когда золото тяжелит карман и немного по-наивному просто, когда он стоит перед распятием в церкви. Запах дерева душит, дурманит, сводит с ума — безумие. О Господь... Боль изнутри, жгучая, кипящая, от неё почти что слезы из глаз — он привык. Словно кипящее клеймо раскаленного железа на кожу. Ничего нового. И запах терпкого дерева церкви — что в нем такого? Ферзь проходит вдоль полой стены, пытается отвернуться от пахучего кадила. Голос отца гремит в голове, толпа гостей в рядах — рябит в глазах. Он пытается найти место как можно дальше от действа с максимальным обзором, но людей так много и потолок такой высокий, что он теряется. Ведь он — демонское создание и под куполом церкви ему делать нечего. Прости меня, отец. Но я грешен. Он был в церкви в последний раз в возрасте одиннадцати лет, за три месяца до того, как его забрало Братство. И четыре дня назад. Исповедальня с аккуратным узором из резного дерева — он откидывает затылок назад и смотрит вверх. Сквозь щели перегородки — свет и скачущая по его ногам тень отца в рясе. — Отец. — Да, сын мой. Должен ли он это делать? Верующий ли он? Он не знал. Он родился уже с клеймом. Был изначально чистым полотном, но его исписали — со всех сторон. Против его воли. И он никогда не думал до этого момента, что вообще включает в себя вера. У него не было выбора. Ему его не дали. Включает ли в себя вера возможность выбора? В исповедальне жарко и от нагретого дерева душно. — Отец, считается ли грехом то, что я не знаю — верю или нет? В ответ — вздох и тихий, скрипучий голос: — Всё дети Божьи сомневаются. Сомнение — часть нашей жизни и без него мы бы не были созданы по Его подобию, сын мой. Господь простит тебя, если ты не уверен в своем решении, но сделай его от чистого сердца. Ферзь молчит в ответ, а потом выходит из кабинки — забавно, но легче ему не становится совершенно. Когда наступает свадьба, то в церкви он держится чуть более уверенно — старается избегать взгляда отца, настоятелей и всех гостей, разодетых с иголочки. Сквозь него — звуки колоколов, какофония голосов и разбивающийся о стены голос пастора. Ферзь сливается с силуэтами, прячется в тенях, преследует невесту призраком — для гостей он никто. И только она — ему прямо в глаза. Граф Померанский молод, но уже обзавелся сединой на висках, как и сам Ферзь. Он был моложе, но мужчина не мог сказать точный возраст. Разодетый в серо-белые одежды с золотистыми пуговицами, у алтаря, он производил впечатление человека счастливого — уж точно не того, кто только вышел из траура по погибшей жене. Наверняка он никогда её не любил. Они все не умели этого — и Ферзь тоже. Кто он такой, если осуждает? Сам никогда не велся на поводу у чувств. Забавно, что много лет назад он обещал Эсмеральде, что тоже поведет её к алтарю — и пусть у неё будет дешевое платье, но он честно на него заработает в поле. Честно? Была ли честна его работа сейчас? Кто-то роняет перед ним бокал, наполненный вином. Ферзь не двигается и красные капли брызгают на его нарядное одеяние слуги чуть ниже колена. Он мог поймать бокал еще в воздухе. Нужно ли это было? Женщина, что уронила бокал, даже не смотрит на него. — Госпожа Мединасели, прикажите слуге сменить наряд. И Мерида смотрит сначала на даму, а потом на замершего изваянием Ферзя. Жена маркиза уходит, прося напитка из чистого сосуда, но Мерида ничего не говорит. Он — не её слуга. Она платит ему за сохранность своей жизни и качественную работу, но он не слуга и приказывать ему сменить одеяние она не имеет права. Но они не одни. — Эмилио, переоденьтесь. — Да, госпожа. Ей вдруг кажется, что это почти что искренне, но он совершенно не смотрит на неё, отворачиваясь и ровным шагом испаряется из помещения. Что же, теперь он знает расположение комнат церкви, знает всех гостей в лицо, знает их голоса и состояние, исходя из роскоши туфлей и украшений. Когда граф и его новая жена будут скреплять брак узами ночи, он будет в соседней комнате. Ферзь привык быть в тени, но ведь когда-то не мог с этим смериться. Когда-то в нем — пыл юнца и ворох амбиций, что не привели ни к чему. Сейчас — сухие, холодные угли. Дает ли вера смысл жизни? Дает ли она хоть что-то, что наполнит его желанием продолжать? В ответ — глухая тишина. Сидя ночью на балконе он вспоминает жар огня, сжигающего тело до черных, осыпающихся костей. На небесах черно-синих — блестки редких звезд, горячий ночной воздух, скрип кузнечиков, шорох крон деревьев и всхлипы из соседней комнаты. Она специально оставила балкон открытым. Открытые окна и балконы для него — как двери. Но она не зовет его. Значит, всё в порядке. Он вдруг ощущает себя охранной псиной во дворе, что стоит только отдать команду — и она будет работать. Сон так и не идет. Ферзь разочарован, что в поместье, что отдали на время Померанскому, не было возможности выкрасть бутылку орухо и спрятать её. Поэтому у него только — кувшин воды. Он что, ребенок? Мерида могла бы об этом подумать. В конце концов и ей нужно, чтобы он работал. И Ферзь давится водой. Когда он возвращается на балкон, то в соседней комнате свеча потушена. И — полнейшая тишина.